ОН СЧИТАЛ СВОИ ИКОНЫ ГРЕХОВНОЙ ОШИБКОЙ.

НО ЧЕМ ИХ СЧИТАЛ БОГ?
Он всю жизнь пытался написать Бога, но у него получался лишь страдающий Человек. И он умер, считая себя не достигшим необходимой духовной высоты. Но в конце Господь ему открыл, что его «неправильные» иконы стали тихой гаванью для всех, кто считал себя недостойным Божьей любви.
Часть 1: Верный ученик канона
Начало этой истории было не в образе, а в звуке и ощущении. Легкий, почти невесомый скрежет беличьей кисти по гладкому, как слоновая кость, левкасу. Густой, смолистый, вековечный запах олифы, ладана и пчелиного воска, въевшийся в сами стены старой, полутемной монастырской мастерской. И тихий, прерывистый, как биение уставшего сердца, шепот инока Арсения: «Господи, выпрями руку мою грешную, научи убогого...»
Арсению было под шестьдесят. Сорок из них он, как верный послушник, провел в этой самой мастерской, посвятив свою жизнь одному-единственному, высокому и почти недостижимому служению — иконе. Он был лучшим, самым прилежным учеником своего наставника, ныне покойного, отца Феофана, строгого ревнителя древнего византийского канона. Ум Арсения был безупречно отточенным инструментом. Он, как никто другой, знал технологию приготовления красок, символику цветов, непреложные правила изображения складок на одеждах святых. Его голова была живым, дышащим хранилищем священного канона.
Но его сердце и его рука, казалось, жили своей, отдельной, непослушной жизнью.
Главной его болью, его личным, ежедневным, профессиональным крестом был Лик Христа. По всем правилам, по всем прорисям, которые он знал наизусть, Лик Спасителя должен был быть строгим, надмирным, царственным. Взгляд Его должен был проникать в самую душу, как скальпель хирурга, обличая грех и призывая к покаянию. Это был взгляд Судии Мира и Царя Славы, перед которым надлежало трепетать.
Арсений все это знал. Он постился перед работой, молился, клал сотни поклонов. Он брал в руку тончайшую кисть, и его безупречный, каноничный ум диктовал руке: «Линия бровей — прямая, властная, царственная. Взгляд — всевидящий, грозный, почти пронзающий». Но его пальцы, словно движимые иной, неведомой ему волей, чуть-чуть, на волосок, изгибали эту линию, придавая бровям оттенок бесконечной, неземной печали. В уголки уст, вопреки всем правилам, закрадывалась тень тихой, сострадательной, всепрощающей улыбки. А во взгляде, вместо грозного суда, вместо царственного величия, проступала такая узнаваемая, такая человеческая, такая понятная скорбь и безграничная, утешающая любовь.
Его иконы не брали для больших соборов. Отец Феофан, как строгий ревнитель чистого византийского стиля, бывало, долго, со вздохом, смотрел на очередную работу своего самого талантливого и самого безнадежного ученика, качал седой головой и говорил:
— Опять у тебя, Арсений, не Спас, а страдалец получился. Для соборного иконостаса, для общей молитвы, требуется иная, царственная мощь. А у тебя видится больше душевности, теплоты.
Ты являешь человеческое страдание, а нужно показать Божественное, побеждающее страдание.
Арсений не спорил. Он и сам, с горечью, был с этим согласен. Он считал, что не достигает той духовной высоты, к которой стремился.
Его дар казался ему слишком человеческим, слишком земным, чтобы выразить непостижимое Божественное.
Эту пронзительную, живую человечность в своих иконах он почитал своей личной немощью, своей неспособностью отрешиться от мира сего и вознестись к горнему. Его трагедия была в непонимании ценности своего особого дара.
Его «неправильные» иконы, от которых с вежливым сожалением отказывались заказчики, за бесценок отдавали в бедные, затерянные в лесах сельские приходы или в крошечные часовенки при больницах и хосписах — туда, где не так строго следили за стилем и где любая икона была уже сама по себе чудом.
Часть 2: Покой и утешение
Время шло. Арсений старел. Болезни подтачивали его, как шашель — старую доску. И он решил написать свою последнюю икону. Ту, в которую он вложит всю свою жизнь, всю свою боль, всю свою последнюю молитву. Спас Нерукотворный. На убрусе.
Он готовился к этой работе, как к своей собственной кончине. Строжайший пост, ночные бдения, слезные молитвы. Он просил у Бога лишь об одном, последнем: «Господи! Дай мне хоть в этот, в последний раз, изобразить Тебя в Твоей истинной, небесной Славе, а не в моей земной, человеческой немощи! Выпрями руку мою…»
Он работал долго, медленно, с трепетом. И вот, икона была закончена. Он отступил на шаг, чтобы взглянуть. И горькое, тяжелое отчаяние накрыло его. Он снова проиграл. С доски на него смотрел не грозный и славный Царь. С плата на него смотрел Человек.
Человек, принявший на Себя всю боль, всю скорбь, все предательства и все одиночество этого мира. Это был взгляд Того, Кто смотрел на тебя не с высоты Своего Божества, а из самой глубины твоего собственного, личного, постыдного отчаяния. Взгляд, который не судил. А просто плакал вместе с тобой.
Арсений отвернулся от иконы. Он сел на лавку, опустил свои бессильные, талантливые и непослушные руки и тихо сказал в пустоту мастерской: «Не смог… Прости меня, Господи». Эту икону, как и многие другие до нее, молча забрали и поставили в самый дальний, самый темный и самый незаметный придел огромного монастырского собора. В тот угол, куда почти никогда не падал солнечный свет.
Прошло несколько лет. Инок Арсений лежал на своей жесткой, смертной постели в убогой, но такой родной келье. Он был спокоен и готов к переходу. Он давно и полностью смирился со своим «несовершенством». В его душе были тишина и глубокое покаяние в том, что он так и не смог послужить Богу так, как должно.
И вот, за несколько часов до своей тихой кончины, он впал в легкое забытье. Это не был сон. Это было некое тонкое, прозрачное состояние, словно завеса между мирами на мгновение истончилась. Ему не явились ни грозные Ангелы, ни сияющие святые. Он просто видел… туманную, серую дымку, из которой, как на старой, выцветшей кинопленке, начали проступать образы. Он видел свои иконы. Все до единой. Разбросанные по разным храмам, часовням, забытым Богом приходам. И он видел людей, стоящих перед ними.
Вот убитая горем женщина, только что похоронившая своего единственного ребенка, стоит перед его «Скорбящим Спасом» в полуразрушенной сельской церквушке. Она не молится каноническими словами. Она просто смотрит в Его глаза, и ее губы беззвучно шепчут: «Ты ведь… Ты же понимаешь… Ты знаешь, как это больно…»
Вот молодой, сломленный жизнью парень, запутавшийся в долгах и грехах, стоит в тускло освещенной больничной часовне перед его иконой. Ему стыдно идти в большой, сияющий собор, где строгие лики, как ему кажется, видят всю его грязь. А здесь, перед этим печальным, человеческим Ликом, он падает на колени и впервые за много лет рыдает, как маленький, потерявшийся ребенок.
Вот солдат, вернувшийся с войны, с выжженной, искалеченной душой, стоит в том самом темном, забытом приделе монастырского собора. Он не просит ничего. Он просто прикладывается лбом к холодному стеклу киота его последней иконы. Он просто нашел Того, Кто видел и пережил больше боли, чем он сам.
Арсений видел сотни, тысячи таких же — сломленных, отчаявшихся, тех, кому в их скорби был нужен не столько Царь Славы, сколько кроткий, молчаливый Друг и Утешитель. Тех, чье сердце искало не грозного суда, а безмолвного сострадания. И все они, как заблудившиеся корабли в шторм, находили тихую гавань у его «немощных», «душевных» образов.
Видение медленно рассеялось. По морщинистой щеке инока Арсения тихо катилась слеза. Но это была уже не слеза горечи и сожаления. Это была слеза тихой, безмерной, сокрушенной благодарности. Он все понял. Он наконец-то все понял. Господь использовал не его талант и не его знание канонов. Господь использовал его немощь. Его неумение быть «строгим», его неистребимую человеческую жалость. Его «неправильность» стала дверью, стала мостом для тех, кто сам считал себя «неправильным», заблудшим, недостойным.
Келейник, тихо вошедший к нему, чтобы сменить фитилек в лампаде, увидел, что старец улыбается.
— Что с вами, отче Арсений? Вам что-то привиделось?
Арсений перевел на него свой ясный, умиротворенный взгляд и тихо прошептал свои последние слова:
— Слава Богу… за всё…
И с этой мирной, просветленной улыбкой тихо отошел ко Господу.
Прошло сто лет.
Наши дни. Огромный, сияющий свежей позолотой, отреставрированный монастырь. Шумные, многоязычные толпы туристов и благочестивых паломников. Все, как один, идут к главному, величественному иконостасу, к прославленным, чудотворным образам.
Молодая девушка по имени Катя заходит в собор. У нее беда, старая как мир, но для нее — размером со вселенную. Ее бросил муж, оставив с маленьким ребенком на руках и кучей долгов. Она чувствует себя грязной, преданной, использованной, никому не нужной. Она смотрит на сияющие золотом, строгие, величественные иконы, и ей хочется бежать. Ей кажется, что этот сияющий, идеальный мир святости — не для нее, что отсюда ее выгонят, как прокаженную.
Она бесцельно бредет по храму, стараясь быть незаметной, и случайно забредает в дальний, полутемный, почти пустой придел. И там, в простом деревянном киоте, под единственной, тускло мерцающей лампадкой, она видит Его.
Он смотрит прямо на нее. И в Его взгляде нет ни царственного величия, ни грозного суда. В Его взгляде — вся боль ее растоптанного сердца. Вся горечь ее предательства. Все ее непроглядное одиночество. Он смотрит на нее так, словно говорит:
«Я знаю. Я все знаю. Я здесь. Я с тобой в этой тьме. Иди ко мне».
Катя падает на холодные каменные плиты. И впервые за много недель она не просит, не жалуется, не требует справедливости. Она просто плачет. Плачет, глядя в эти понимающие, скорбящие вместе с ней, полные любви глаза.
И на ее истерзанную, измученную душу медленно, как тихий снег, сходит покой. Не решение проблем, но мир, который выше всякого ума.
Уходя, она замечает под иконой маленькую, потемневшую от времени медную табличку. Она подходит ближе, чтобы разобрать почти стершиеся буквы:
«Сей образ написан смиренным иноком Арсением в утешение всем скорбящим и обремененным».
И Катя понимает, что нашла свою икону. Икону для тех, кто не смеет поднять глаз. Икону, написанную рукой смиренного монаха, чье любящее сердце, сама его немощь, помогли ему выразить самую суть канона — безграничную любовь Бога к кающемуся человеку.
Автор рассказа: © Сергий Вестник