Образование

✔Бабу Настю хоронили всей деревней. Из присутствовавших, большей частью были старики, её ровесники, прожившие с ней в деревне всю жизнь. Они скорее, с любопытством, чем со скорбью, молча слушали батюшку на отпевании, разглядывая его одежду, и мерно качающееся как маятник, кадило. Смерть для них была естественным, обычным и почти каждодневным делом. Она всё чаще и чаще приходила за кем то из сельчан. Года брали своё, старики бросали щепотки земли на крышку простецкого гроба и каждый думал ,что ещё немного и его также засыпят землёй. Баба Настя одна доживала свой тяжёлый бабий век. Дед ушел намного раньше, поэтому её, ссохшуюся и почерствелую, словно корку хлеба, в маленьком гробу положили рядом к мужу. Меня, как внучку пригласили, на похороны. Позвонили рано утром, " с петухами" , как сказали бы в деревне. Долго жеманились, подбирая слова. Я стояла у кровати, и всё уже знала, быстро одеваясь. Не трудно было догадаться, о чем пойдет речь. Оно и правда, зачем ещё звонить из далёкой мне деревни в такую рань. - Спасибо, - поблагодарила я за соболезнование и соучастие позвонившему, но приехав на похороны, удивила собравшихся. Я одна оказалась из прибывших, кто не сослался на занятость и другие причины. Поминки были простецкими, самыми ,что ни на есть деревенскими. На льняной скатерке стояли бутылка самогона, засолка из собственного погреба- большущие огурцы, зелёные помидоры, и множество грибов. В избе пахло укропом, хлебом и жаренной курицей. Мужики и бабы, поочередно вставали, держа граненную рюмку и оборачиваясь на старенький, обшарпанный комод, на котором сверху лежал аккуратно сложенный платок, и обращаясь к нему, говорили ему хорошие слова. Фотокарточки не было. В деревню фотограф заезжал не часто. А те ,что были, сгорели при пожаре. С паспорта сделать не успели, позабыли в суете или просто не знали. Тем более, за карточной нужно было ехать в район, а дороги развезло. Пообещали на памятник, к сорока дням, обязательно напечатать. Мне нечего было сказать. Вернее, не хотелось. Я смотрела на знакомые стены, стол, печку, на нарезанные огурцы в блюдечке, на этот одинокий платок и пыталась вспомнить, как выглядела баба Настя в последнюю нашу встречу. - Здесь останетесь или пое́дите? - Когда все разошлись, спросила соседка, тоже пожилая женщина, баба Шура. Я мучилась с ответом и не знала, что сказать. Оставаться не хотелось. Всё в доме было другим, хотя ничего с моего детства тут почти не изменилось. - Не знаю пока. Не решила.. - Ну, вы думайте, а я покажу вам наследство, раз уж вы одна приехали. Баба Шура по свойски открывала ящики, шкафы, коробки. Показывала документы, квитанции, нехитрый скарб, накопленный за всю жизнь. Я молча соглашалась , кивала головой, но мыслями была далеко. - Может, пройтись захотите, покуда не уехали. У нас лес рядом, речка. Из одежды найдете сами, если что! Что нужно будет, спрашивайте, я рядом живу!- сказала баба Шура на прощание и тихо закрыла за собой дверь. Под вечер в избе стало прохладно. Топить печь не хотелось. Мысленно я прощалась с этим домом, с бабой Настей, с огурцами из трёх литровой банки со старой крышкой, которую нужно было закатывать специальным допотопным приспособлением, с облезшей никелированной кроватью с шарами на спинке. Чтобы согреться, попыталась найти что-то теплое из одежды. Я открывала шкафы, посмотрела на вешалку. Всё безрезультатно. Наши размеры не соответствовали. Бабушка была маленькая и сухонькая. В поиске найти хоть что то, чем можно было укрыться, я открыла комод. В первом ящике были платки. И во втором. И в третьем тоже. Платки были разные. Пуховые и ситцевые, льняные и из простой шерстяной ткани. Разноцветные, с петушками, в синий цветочек, даже в горошек. Были парадно выходные, и на каждый день. Для дома и работы в поле. Я перебирала платки, как фотографии. Наверное, они о много могли бы рассказать, если бы умели говорить. Я взяла тот, беленький , простенький платочек, что лежал на комоде, с которым все прощались вместо бабушки. Совсем застиранный. И я вдруг отчётливо вспомнила, как выглядела баба Настя. - Ничего,- говорила она,- Жисть такая трудная у нас. Вот мы и разукрашиваем ее, как можем! Бабушка повязывала платок узловатыми пальцами, предназначенный данному событию. Каждый был для особого случая- когда для похода в магазин, когда на праздник или в церковь или просто по дому. Я долго разглядывала кусочек линялой материи в руках, на бахрому по краям и возле дырочки. Чувства нахлынули на меня и я всем лицом уткнулась в застиранный бабушкин платок. Запахло очень родным и близким. Мылом, домом, сеном, борщом, курами. Я вспомнила своё далекое детство, вечер на закате солнца, пыльную дорогу, колодец с " журавлем", гусей, возвращающихся с поля. Бабушку, сидевшую на лавочке возле дома. Я с перепачканными руками и лицом, в коротеньком платьишке. Мы весело смеемся, глядя на друг на друга, и "жисть" мне не кажется трудной и тяжёлой. Я вдыхала и не могла надышаться. Что то большее и теплое, словно платок обняло меня крепко и я заплакала. Я не смогла остаться в избе, вызвала такси из города и под утро уехала. Из всего наследства взяла только одну- единственную вещь, самое дорогое, что было в доме- счастливое, беззаботное детство, завёрнутое в старый бабушкин линялый платок.. Автор: Рустем Шарафисламов

«ДАЙ ВЫСТРАДАТЬ СТИХОТВОРЕНЬЕ!..» 1 июня 1920 года родился грандиозный поэт Давид Самойлов. ПОЗДНЕЙ осенью 1990-го поехал я попрощаться с Эстонией... Прежде, когда здесь, в родной «Смене», становилось совсем тошно, непременно срывался на день, другой – в Таллин, или в Тарту, или в Пярну, чтобы вновь отведать живительный «глоток Европы», который потом поддерживал меня до очередной внутриредакционной гадости... Всегда ощущал: слава Богу: рядом есть спасительная Эстония! Но тогда, в самом начале девяностых, когда до её выхода из СССР оставалось каких-то полгода, я, отлично понимая историческую справедливость этого факта, всё равно очень грустил... И вот стоял я тогда в Пярну, на берегу залива, который совсем ненадолго припорошил самый-самый первый снежок, а в голове крутились строки: «В Пярну лёгкие снега. Так свободно и счастливо! Ни одна еще нога Не ступала вдоль залива...» А потом, сделав буквально несколько шагов, оказался на улице Томинга, где под № 4, за лёгким палисадником, светлел двухэтажный домик. Необычная (не из мрамора иль бронзы, а из дерева) и столь быстро установленная мемориальная доска, украшенная изображением гусиного пера и раскрытой тетради, по-эстонски и по-русски извещала, что с 1976-го по 1990-й здесь жил поэт Давид Самойлов – по удивительному совпадению, это именно его строки только что роились в моей голове... Я видел, что в доме кто-то есть, но открыть калитку не решался. Однако там меня заметили. Вышла женщина, которая представилась вдовой поэта, Галиной Ивановной. Я говорил ей что-то несвязное про великолепие стихов её мужа и про то, что, наверное, Давид Самойлович любил эту уютную улочку. Она улыбнулась: – Во-он наискосок дом, в котором ещё до нас постоянно отдыхал Давид Ойстрах. И Дезик как-то заметил: «Когда умру, пусть эту улицу переименуют в улицу Двух Давидов»… Да, он любил Пярну, как и Бродский, считал, что «если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря» ... Как-то, в очередной раз приехав в Москву, на вокзале воскликнул: «Целуйте меня – я экологически чист!»... Дезик здесь остался навсегда: его прах – на кладбище Раэкюла... *** ДЕЗИК – так называли его все родные и друзья. В своей шуточной автобиографии Давид Самойлович писал: «...С младенчества я был назван Дезиком, а поскольку с таким именем не бывает генералов, президентов и великих путешественников, а бывают только скрипачи, вундеркинды и поэты, я избрал последнее, как не требующее труда и больших знаний.(...) С детства меня, как ребёнка из интеллигентной семьи, обучали французскому, немецкому и музыке. (...) В войну меня продолжали называть Дезиком – и это помешало мне сделать военную карьеру, как я к этому ни стремился. Я вынужден был остаться поэтом...» Но шутки в сторону. Его детство было светлым: «Папа молод. И мать молода. Конь горяч. И пролётка крылата. И мы едем незнамо куда, И мы едем и едем куда-то…» И вдруг вот такая запись в дневнике четырнадцатилетнего мальчика: «Ничто не может быть вечно, так же не вечен и коммунизм». В том же 1934-м, описывая демонстрацию 7 ноября: «Каким ничтожным ощущаешь себя в этом бессмысленном стаде людей!» Ну а стихи стал сочинять в семь лет, чему во многом поспособствовал друг семьи Василий Григорьевич Янчевецкий – тот самый знаменитый и немного таинственный «В.Ян», который сотворил исторические романы «Чингисхан», «Батый» и «К "последнему морю"». («Ян, – пометил в дневнике Самойлов, – понимал культуру как гуманизм, а гуманизм как систему поведения. И писал о том, что тирания слабее культуры»). Окончив Первую опытно-показательную школу, поступил в «красный лицей», который назывался ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории), где преподавали, может, самые светлые умы того времени. А в семинаре Ильи Сельвинского вместе с Дезиком собрались совсем молодые поэты: Павел Коган, Михаил Кульчицкий, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, которые понимали, что сражение с фашизмом неизбежно: «Жили пятеро поэтов В предвоенную весну, Неизвестных, незапетых, Сочинявших про войну...» *** КОГДА эта битва началась, Дезик сперва под Вязьмой рыл окопы, а потом, окончив военно-пехотное училище, оказался на Волховском фронте, под Тихвином: «Как это было! Как совпало – Война, беда, мечта и юность! И это всё в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Сороковые, роковые, Свинцовые, пороховые... Война гуляет по России, А мы такие молодые!» Служил в пулемётном расчете. На Синявинских высотах, в 1943-м, 26 марта, был тяжело ранен, но его спас «Семён Андреевич Косов, алтайский пахарь, до смерти друг». Спустя годы поэт обратится к нему в стихах: «Семён Андреич! Алтайский пахарь! Счастлив ли ты? Здоровый? Живой ли? Помнишь, как ты разорвал рубаху И руку мне перетянул до боли! Помнишь? Была перебита пехота, И мы были двое у пулемёта. И ты сказал, по-обычному просто, Ленту новую заложив: – Ступай. Ты ранен. (Вот нынче мороз-то!) А я останусь, покуда жив...» Недаром потом, в своих воспоминаниях, поэт скажет: «Главное, что открыла мне война, – это ощущение народа». После госпиталя в звании старшего сержанта разведроты освобождал Польшу, Германию, брал Берлин. В конце войны созвал комсомольское собрание роты, на котором заклеймил мародёрство и насилия солдат по отношению к мирному германскому населению. Позже признавался: «Мог бы здорово погореть, ибо полез с гуманизмом поперёк батьки...» Да, он, как и незабвенные друзья-товарищи, сложившие в той битве светлые головы, вслед за первым наставником Василием Яном, по самой своей сути был гуманистом. Их, дорогих своих однокашников, боевой разведчик Дезик Кауфман, ставший поэтом Давидом Самойловым, оплакивал всю оставшуюся жизнь: «Перебирая наши даты, Я обращаюсь к тем ребятам, Что в сорок первом шли в солдаты И в гуманисты в сорок пятом. А гуманизм не просто термин, К тому же, говорят, абстрактный, Я обращаюсь вновь к потерям, Они трудны и невозвратны. Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая. Я сам теперь от них завишу, Того порою не желая...» Павел Коган погиб 23 сентября 1942-го под Новороссийском, Михаил Кульчицкий – 19 января 1943-го в Сталинграде, Николай Майоров – 8 февраля 1942-го на Смоленщине. Илья Лапшин и Борис Смоленский в той кровавой мясорубке сгинули тоже... *** ПОЭТОМ он стал замечательным: «Дай выстрадать стихотворенье! Дай вышагать его! Потом, Как потрясённое растенье, Я буду шелестеть листом...» Причём его главным поэтическим наставником был, конечно, Пушкин. Признавался: « Я его ощущаю как ещё не исчерпанное явление русской жизни». Да, этот воистину пушкинианец понимал, что у классиков учиться не зазорно («Великая дань подражанью! Нужна путеводная нить!»), и, например, его гениальное стихотворение-рассказ «Пестель, поэт и Анна» написано именно с пушкинской раскованностью... Отождествляя себя с Пушкиным, который топорным прожектам Пестеля внемлет не без подозрительности, наш герой вместе с Александром Сергеевичем гораздо больше смысла ощущает в голосе поющей за окном молдаванки Анны… Что ж, в женщинах Самойлов тоже знал толк, имел много разных романов, даже – со Светланой Аллилуевой... Первый его сборник «Ближние страны» вышел в 1958-м и весь был посвящён «эпохе солдата» и воспоминаниям, где «долго пахнут порохом слова». Причём его военные стихи – не лобовые, а какие-то иные, как бы со стороны. К примеру, «Пушкин по радио»: «Возле разбитого вокзала Нещадно радио играло Вороньим голосом. И вдруг, К нему прислушавшись, я понял, Что все его слова я помнил. Читали Пушкина. Вокруг Сновали бабы и солдаты, Шёл торг военный небогатый, И вшивый клокотал майдан. Гремели на путях составы, "Любви, надежды, тихой славы Недолго тешил нас обман"...» Или: «А это я на полустанке В своей замурзанной ушанке, Где звёздочка не уставная, А вырезанная из банки...» Нет, в его военных стихах совсем не победно-фанфарные мотивы, а, напротив, – страдальческие, размышлительные, кающиеся: «Если вычеркнуть войну, Что останется? Не густо: Небогатое искусство Бередить свою вину. Что еще? Самообман, Позже ставший формой страха. Мудрость, что своя рубаха Ближе к телу. И туман...» Дальше последовали другие хорошие книги. Время его поэтической зрелости пришлось на начало освобождения страны от сталинского оцепенения. Но ветры оттепели скоро сменились новыми заморозками, быстренько перешедшими в государственный маразм. «Власть неминуемо бездарна, ибо призвана фиксировать и охранять, а не провидеть и изменяться», – записал Самойлов в дневнике 1 августа 1981 года. Нет, он не был диссидентом. И слугой режима не был тоже. Занимал позицию наблюдателя, объективного историка. Хотя друзья называли его «внутренним эмигрантом». Однако у него были претензии не только к власти, но и к самому себе. Из дневника: «Поэт должен поступать с собой, как учитель с плохим учеником: ставить себе заниженные отметки, карать за дурное поведение и порой выгонять из класса». Свою поэзию мерил высокой планкой – и когда вспоминал погибших на войне друзей; и когда, с грустью размышляя о себе и коллегах по литературному цеху, являл миру, к примеру, такие пронзительные строки: «Вот и всё. Смежили очи гении. И когда померкли небеса, Словно в опустевшем помещении, Стали слышны наши голоса. Тянем, тянем слово залежалое, Говорим и вяло, и темно. Как нас чествуют и как нас жалуют! Нету их. И всё разрешено». *** ЧТОБЫ быть подальше от кремлевского маразма и литературных «вождей», уехал в подмосковную Опалиху. Он не участвовал в официозной писательской жизни, но круг занятий оставался так же широк, как и круг общения. В эту деревню к нему частенько наведывались не только старые друзья – Юрий Левитанский, Булат Окуджава, Юрий Любимов, Зиновий Гердт, Юлий Ким, но и – Генрих Бёлль... Несмотря на болезнь глаз, зани¬мался в историческом архиве. (Ему было интересно развёртывать исторические сюжеты про царя Ивана, Софью Палеолог, Пугачёва, Анну Ярославну, Александра Меншикова и прочих, столь же значительных, причём под его пером исторические события и персонажи приобретали какие-то особые, самойловские очертания. Он был чертовски начитан, умён и изрекал, что «поэзия – плод развитого интеллекта, иначе она – перепелиное токование»). Издал стиховедческую «Книгу о русской рифме». Потом вышла другая, «самая пушкинианская», – «Волна и камень», о которой Евгений Евтушенко отозвался стихами: «И читаю я "Волну и камень" там, где мудрость выше поколенья. Ощущаю и вину, и пламень, позабытый пламень поклоненья». В 1976-м перебрался в Пярну, где ему писалось очень славно – достаточно вспомнить ну хотя бы «Пярнуские элегии» и поэму «Сон о Ганнибале». И опять навещали его и Гердт, и Козаков. И снова – «шипенье пенистых бокалов», которое поэт обожал. (Однажды я сам убедился в этом, застав Давида Самойловича в ресторане тартуской гостиницы «Парк»). И вновь предавался блистательным пародиям, эпиграммам, «научным» изысканиям по истории страны Курзюпии, в общем – разному шутовству и ёрничеству, в чём легко убедиться, полистав хотя бы сборник «В кругу себя» с подзаголовком «Афоризмы Куурво Мудика». Так, развлекая и самого себя, и друзей, поэт спасался от недомогания и болезней. К примеру, перефразировал Суворова: «Пилюля дура, шприц молодец»; «Тяжело в леченье, легко в раю». Ну а в больнице врачу-окулисту сказал: «Бутылку еще вижу, а рюмку уже нет»... И вот в 1990-м, 23 февраля, в Таллине, на вечере памяти Бориса Пастернака, сразу после выступления вышел за кулисы и упал. Когда стали массировать сердце, на мгновение очнулся: «Ребята, не волнуйтесь, всё в порядке». Это были его последние слова... И с той поры навсегда потерянную для России Эстонию вспоминаю я не только с грустью, но и с признательностью – ведь она сердечно и очень бережно приютила прах нашего невероятно талантливого и мучительно совестливого поэта... Лев СИДОРОВСКИЙ На снимках: Давид Самойлов и его дом в Пярну, отмеченный мемориальной доской Фото Льва Сидоровского

Вот уже целый месяц Ёжик каждую ночь лазил на сосну и протирал звёзды. «Если я не буду протирать звёзды каждый вечер, – думал он, – они обязательно потускнеют». И с утра выходил на крыльцо, наламывал свежий веник, чтобы сбивать сначала со звёзд пыль, и стирал тряпочку. Тряпочка у него была одна, и поэтому он каждое утро мыл её и вешал на сосну сушить. Покончив с приготовлениями, Ёжик обедал и ложился спать. Просыпался он, когда уже выпадала роса. Поужинав, брал тряпочку в одну лапу, а веник в другую и потихонечку, с сучка на сучок, подымался на самую верхушку сосны. Здесь начиналось самое главное. Сначала звёзды надо было обстукать веником, да так осторожно, чтобы случайно не сбить с неба. Потом веник переложить в левую лапу, а тряпочку взять в правую и протирать звёзды до блеска. Работа была кропотливая, и на неё уходила вся ночь. «А как же иначе? – ворчал Ёжик, беседуя сам с собой на верхушке сосны. – Если Медвежонок не протрёт звёзды, если я не протру звёзды, то кто же протрёт звёзды?..» Медвежонок в это время тоже сидел на верхушке сосны над своим домом, протирал звёзды и думал: «Удивительно, как это Ёжику в голову пришла такая счастливая мысль! Ведь если бы Ёжик не придумал чистить звёзды, их бы давно уже никто не видел. Вон какая пыльная!..» – И он дунул на звезду и потёр тряпочкой… Медвежонок очень старался, но у него не всегда получалось, как у Ёжика. И если с неба падала звезда, все в лесу знали, что это её нечаянно столкнул Медвежонок. (с) Сергей Козлов

История слова "толстовка" действительно началась со Льва Толстого. Этот выдающийся писатель однажды решил отказаться от роскоши и привилегий своей богатой жизни. Он стал заниматься физическим трудом, полностью отказался от алкоголя и табака, и начал носить простую и удобную одежду вместо привычных в том обществе костюмов. Толстой называл это "опрощением". Символом этого "опрощения" стала рубаха Толстого, подхваченная чёрным поясом. Именно в такой одежде он вошел в историю. Поскольку Толстой был достаточно популярен в своё время, у него было множество последователей, скопировавших его стиль, и "опрощение" пошло в массы. Эти рубахи, однотонные и из простой ткани, без вышивки и узоров, назвали толстовками. Мода на них, к слову, добралась и до других стран: во Франции — "blouse à la Tolstoï", а в Англии — "Tolstoy blouse". Со временем толстовки стали короче и плотнее. Благодаря популярности Льва Толстого, вскоре любая простая рубаха, похожая на крестьянскую, стала называться толстовкой. А когда в 80-90-хх гг. пришла мода на традиционные американские спортивные свитера (sweatshirts), для них потребовалось удобное русское название — слово "толстовка" получило вторую жизнь. Слово до сих пор используется, вполне себе неплохо уживаясь с иноязычными "худи" и "свитшотами". Русский язык(Грамотность)

Taких кукoл в мaгазине нe кyпишь, лимитирoванная кoллекция 😀

Давайте поиграем?😜

Физику я прогуливала, потому что не любила Ирину Петровну. За снобизм, за разделение учеников на "перспективных" и не очень, а также за откровенный интерес к социальному статусу семей. Это проскальзывало в отдельных фразах и высокомерной манере общения. А иногда просто висело невидимым свинцом в воздухе. ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ В середине учебного года Ирина Петровна придумала унизительный опрос. Зайдя в класс перед уроком, она попросила поднять руки тех, у кого родители имеют высшее образование. Я как-то сразу сообразила, что к чему и моя тощая, длинная плеть сама потянулась вверх. Учитель обвела взглядом класс и немного споткнулась на мне. К тому времени я уже зарекомендовала себя махровым крeтинoм, поэтому выбивалась из системы координат Ирины Петровны. ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ Затем она выдала бумагу и попросила написать профессии родственников. Я почувствовала, как маленькая ложь растёт и превращается во что-то огромное, но очень тёплое и приятное для меня. Склонившись над белоснежным листом, я красивым почерком вывела "хирурги". Немного подумав, дописала "оба". Придумывать каждому родителю престижную профессию мне было лень, а отливать пули про династию хирургов – это пожалуйста. ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ Весь следующий месяц Ирина Петровна удивлялась, как в семье хирургов выросла бестолковая лань, но, тем не менее, отношение ко мне стало более лояльным. В конце концов любопытство взяло верх, и зацепившись за какой-то незначительный повод, она вызвала в школу маму. Недели две я тянула кота за хвост, рассказывая, что мама ежедневно оперирует и прийти пока никак не может. ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ – Ну, пусть тогда придёт отец, – не унималась Ирина Петровна. ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ Папа в то время ходил в море, поэтому я почти не соврала, сказав, что он в командировке преподаёт хирургию арабским студентам. На самом деле папа писал в письмах, что гоняет шваброй по кораблю двух арабов, которые всё время молятся и не хотят работать. Можно было послать в школу бабку Иллюзию Андреевну, но я боялась за хрупкий мир интеллектуалов. Поэтому мы с подружкой Ленкой решили отправить Колю. Коля – это Ленкин дядя. Художник и по совместительству рaздoлбaй. Он был старше нас всего лишь лет на десять, но как говорится, сгорел сарай - гори и хата. Пусть у меня будет молодой, талантливый отец, заведующий кафедрой хирургии. Если я вам скажу, что беседа Ирины Петровны с Колей приняла максимально неожиданный поворот, то, наверное, не скажу ничего. Немного посетовав, что Елена не хочет учить физику, она перешла к своему племяннику, которому требуется операция на печень. Печень Коля мог только нарисовать, поэтому записав диагноз и пообещав посовещаться с коллегами на кафедре – свалил в закат. Дома, выложив передо мной и Ленкой анамнез больного, Николай попросил уволить его с кафедры хирургии. Что дальше? Спросите вы меня. А ничего интересного. Если бы не мой классный руководитель, мы бы скорей всего каким-то образом прооперировали бы племянника Ирины Петровны, но Людмила Ильинична знала моих родителей. Когда она позвонила к нам домой, мама обещала на правах практикующего хирурга вырвать мои ноги без наркоза, но обещание своё не сдержала, потому что тоже врушка. Елена Евдокименко

Московская бывальщина ОТКУДА МЫ РОДОМ Мама говорила: — Видишь, вон та евреечка на фото? На мою подругу Ривку Гольцман похожа! Копия Ривка! Мама говорила, перед тем, как немец на нас пошёл, на Москве, значит, так было. Обратишься к первому встречному — как родня. Начинали сходу — как в попутчики в вагоне, без церемоний. Смотрели на ромбики пурпурные, орден Красного Знамени, шептались: Испания! И тихонько офицерику — сжатый кулак, мол, рот фронт! Улыбался, подмигивал... — А можно веточку сирени вашей, на свиданку бегу? — Да забирай весь букет, на даче еще нарву. Малыш без присмотра? Сразу: чей ребенок?.. Вам стрептоциду красного? На Серпуховке вчера давали. И рыбий жир, по 2 пузырька в руки… Товарищ, не надо! По одному! Но как же Лубянка, мам? Как же эта петля на шее, молчание круговое? — А вот лифт по ночам, у нас, помнишь, на Большой Калужской? Боялись его пуще чёрта! Скрип-скрип!.. К нам идут? Не-а, вроде не к нам? Это т-с-с-с, не болтай! — стало частью жизни, говорила мама. Условием. Правилом. Не заводили об арестах. Даже наедине. Даже если доверяли. А у нас в семье — как о чем-то стыдном, вроде воровства. И верили: придет время, повесят вурдалаков прилюдно на площади. На Лобном месте погоны сорвут, да башку долой. А эти, с фотографии? Скоро лучшие из них на фронте головы сложат. Почти весь мамин класс — на обороне Москвы. Потом почти вся ее группа из Первого медицинского. Самое сложное понять, что с нами потом такое произошло, что ничего не дорого. Как в людях прорастает Каин, поднявший руку на Авеля. Через 77 лет после того, как головы в одних блиндажах клали, еще не все заросли. И с чего, едрёна картина, таки начинается родина? Для меня — с кабины лифта, где пахло старым лаком. С лоскутного одеяла бабушки. С отполированного пальцами ствола нагана в руке красноармейца на "Площади Революции". С одуванчиков в Сокольниках. С первого глотка "Московской" и первой "Беломорины" в зубах. С первой драки за школой. После чего тебя уже считали мужиком. А мужики не плачут.

Барто — классик. Один из трех китов советской детской литературы. Не все даже помнят, что "наша Таня громко плачет" — это Барто, а не фольклор. При этом ее полной биографии так и не написано, а очерки жизни и творчества рисуют либо благостный образ поэтессы, окруженной деточками, либо неприятный портрет советского поэта-функционера, сочинявшего идеологически выверенные стишки. И то, и другое одинаково скучно. С обстоятельствами рождения Агнии Барто не все понятно. Точно известно, что она родилась 4 февраля (по старому стилю) в семье ветеринарного врача Авраама-Льва Нахмановича Волова (Агния Львовна приводит в воспоминаниях русифицированную версию: Льва Николаевича) и его жены Марии Эльяш-Гиршевны, урожденной Блох. Но с годом рождения будущей поэтессы не все просто. Традиционно в ее официальных биографиях принято указывать 1906 год. Но, принимая во внимание семейную легенду о том, что в голодное послереволюционное время 17-летняя Агния прибавила себе год, чтобы ее взяли продавщицей в магазин одежды, где на паек давали селедочные головы, — биографы стали в скобках писать "(1907?)". Сама Барто в автобиографии указала: "Родилась я в Москве, в 1906 году, здесь училась и выросла". Однако в каунасском архиве нашлась запись ковенского раввина о рождении девочки, названной Агнией, в семье Авраама-Льва Волова в 1901 году. Интересно, что сайт семьи Барто утверждает, что Агнию звали Гетель Лейбовна, однако в архивной записи четко читаются имена Агния и Авраам-Лев. Скорей всего, в Москву семья перебралась вскоре после рождения девочки. О детстве будущей поэтессы известно мало. Она писала, что первое ее впечатление — звук шарманки за окном: "Я долго мечтала ходить по дворам и крутить ручку шарманки, чтобы из всех окон выглядывали люди, привлеченные музыкой". Семья была состоятельной и образованной. Жили на Малой Дмитровке, у отца в доме был кабинет, где он вел прием. А у девочки была няня, Наталия Борисовна, которая рассказывала ей русские сказки. Юрий Безелянский сообщает: "Любопытно, что в доме ее звали Ганной. Мать не очень-то занималась дочкой, она была женщиной капризной и ленивой, а отец, напротив, любил возиться с маленькой Ганной". Барто вспоминала, как отец читал ей басни Крылова, многие из которых знал наизусть, как показывал буквы, учил читать по книжке Льва Толстого. Еще одно детское воспоминание — как старушки из Общества покровительства животным дарили отцу канареек, о которых девочка должна была заботиться, но птички быстро умирали, и заплаканная Агния хоронила их во дворе. Первые стихи девочка написала в 4 года, когда болела: "Девочка гуляла в зеленых лугах, ничего не знала о своих ногах". "Стихи я начала писать в раннем детстве, в первых классах гимназии посвящала их главным образом влюбленным "розовым маркизам". Ну что ж, поэтам положено писать о любви, я отдала дань этой теме, когда мне было лет одиннадцать. Правда, уже и тогда влюбленных маркиз и пажей, населявших мои тетради, оттесняли эпиграммы на учителей и подруг", — вспоминала Барто. Дочь Барто Татьяна Щегляева в интервью "Московскому комсомольцу" рассказывала, что еще в гимназии поэтесса увлеклась Ахматовой; дома хранится тетрадка с переписанным юной Агнией "Сероглазым королем" и ее собственными стихами. "Читая их, трудно себе представить, что писались они после революции, в ее первые напряженные годы", — пишет об этих первых опытах сама Барто. Впрочем, "беспомощные подражания Ахматовой", согласно "Запискам детского поэта", в одночасье сменились дерзкой лесенкой: кто-то из гостей забыл в передней книжку стихов Маяковского — и в тот же вечер на обороте стихотворения про маркизу возникли совсем другие стихи: Рождайся, Новый человек, Чтоб гниль земли Вымерла! Я бью тебе челом, Век, За то, что дал Владимира. Главным слушателем и критиком начинающего поэта был отец, с которым она вела нескончаемые споры о том, можно ли менять размер стихотворения, укорачивать его строчки. Девочка училась в хореографическом училище. Анекдотическую историю, связанную с его окончанием в 1924 году, она рассказала в своих "Записках": "Серьезно заняться литературной работой посоветовал мне Анатолий Васильевич Луначарский. Он приехал на выпускные зачеты в хореографическое училище, которое я кончала, собираясь стать балериной. После зачетов выступали учащиеся. Под музыку Шопена я прочла свое очень длинное стихотворение "Похоронный марш", принимая соответствующие трагические позы. Когда мне рассказали, что во время моего выступления Луначарский с трудом прятал улыбку, меня это очень обидело. Через несколько дней Анатолий Васильевич пригласил меня в Наркомпрос и сказал, что, слушая мой "Похоронный марш", он понял — я обязательно буду писать... веселые стихи. Он долго и сердечно говорил со мной, сам написал на листке, какие книжки мне надо прочесть". Прежде чем стать профессиональным литератором, девушка танцевала в балетной труппе, успела поработать делопроизводителем... Но в голове крутились, не стихая, рифмы. Барто вспоминала, как впервые увидела Маяковского, кумира юности. Летом — судя по всему, в самом начале 20-х — она жила на даче в Мамонтовке, а Маяковский по соседству — в Акуловой Горе. Неподалеку от дачи, где он жил, были теннисные корты, куда Агния ходила играть — и однажды увидела, как Маяковский ходит и сочиняет, но так и не рискнула к нему подойти. А первые серьезные стихи еще долго писала под Маяковского. Она пыталась стать обычным поэтом — но в Госиздате, куда она отнесла свою рукопись, ее отправили в детский отдел. Там в 1925 году и вышла первая книжка Агнии Барто: два стихотворения, "Китайчонок Ван Ли" и "Мишка-воришка". Оба — о несчастных детях: китайчонке, которого угнетают китайские мандарины, и беспризорнике Мишке, который ворует от голода. Китайчонок сбегает в Россию, где становится пионером, Мишку знакомый мальчик соблазняет податься в детский дом на Петровке. Будущая Барто в этих правильных идеологических стихах еще почти неразличима. Фамилия Барто, которой были подписаны стихи, досталась Агнии от мужа, молодого поэта Павла Барто. Его дед, коммерсант Ричард Барто (Bartho), был англичанином; он поселился в Москве и женился на русской. У тетки Павла, балерины Лидии Нелидовой, была собственная балетная студия на Страстном бульваре, в которой занимались и Павел, и Агния. Дочь Павла Барто от второго брака, Сусанна Павловна, рассказала "Московскому комсомольцу": "Агния была активнее и смелее. Она сама выбрала Павла, называла его своим "голубым принцем", покорила его своей женственностью. Это была романтическая первая любовь". Голубоглазый красавец Павел увлекался не только танцами, но и зверями — позднее он стал известен как автор замечательных детских стихотворений о птицах. Павел и Агния поженились, в 1927 году у них родился сын Эдгар. Дома мальчика звали Гариком, в 16 лет при получении паспорта он изменил имя и стал Игорем; время было военное, суровое, пышное имя уже не казалось, вероятно, таким романтично-прекрасным. Молодые супруги писали стихи, иногда сочиняли вместе. Первые стихи ("Девочка-ревушка", "Девочка чумазая") вышли под двойным авторством, Павла и Агнии Барто, и сразу пленили читателей простотой, певучестью и доброй усмешкой. Мамы до сих пор читают детям: "Нет, там не коровушка, это Ганя-ревушка" или "Я на солнышке лежала, пятки кверху держала... Они не будут белые, они же загорелые!" Барто по-прежнему думала, не надо ли ей все-таки стать взрослым поэтом. В воспоминаниях она пишет, что очень хотела посоветоваться с Маяковским — и наконец помог случай: они вместе выступали на "Книжкином дне" в Сокольниках. Дети встретили выступление Маяковского с восторгом, и сам он воодушевленно "говорил о том, как нужна нашим детям принципиально новая поэзия, обращенная к ребенку, будущему гражданину". Барто замечает, что эти его слова многое прояснили для нее. Супруги Барто прожили вместе шесть лет. А затем расстались по инициативе Агнии, которая предупредила мужа, что оставит себе фамилию Барто. Это была уже не просто фамилия — это было имя. И. Лукьянова

Как создать стильный образ с рубашкой 🥰