– Хотите пойти на выставку нового искусства? – сказали мне. – Хочу, – сказал я. – Пошли. I – Это вот и есть выставка нового искусства? – спросил я. – Эта самая. – Хорошая. Услышав это слово, два молодых человека, долговязых, с прекрасной розовой сыпью на лице и изящными деревянными ложками в петлицах, подошли ко мне и жадно спросили: – Серьёзно, вам наша выставка нравится? – Сказать вам откровенно? – Да! – Я в восторге. Тут же я испытал невыразимо приятное ощущение прикосновения двух потных рук к моей руке и глубоко волнующее чувство от созерцания небольшого куска рогожи, на котором была нарисована пятиногая голубая свинья. – Ваша свинья? – осведомился я. – Моего товарища. Нравится? – Чрезвычайно. В особенности эта пятая нога. Она придаёт животному такой мужественный вид. А где глаз? – Глаза нет. – И верно. На кой чёрт действительно свинье глаз? Пятая нога есть – и довольно. Не правда ли? Молодые люди с чудесного тона розовой сыпью на лбу и щеках недоверчиво поглядели на моё простодушное лицо, сразу же успокоились, и один из них спросил: – Может, купите? – Свинью? С удовольствием. Сколько стоит? – Пятьдесят... Было видно, что дальнейшее слово поставило левого молодого человека в затруднение, ибо он сам не знал, чего пятьдесят: рублей или копеек? Однако, заглянув ещё раз в мое благожелательное лицо, улыбнулся и смело сказал: – Пятьдесят ко... рублей. Даже, вернее, шестьдесят рублей. – Недорого. Я думаю, если повесить в гостиной, в простенке, будет очень недурно. – Серьёзно, хотите повесить в гостиной? – удивился правый молодой человек. – Да ведь картина же. Как же её не повесить! – Положим, верно. Действительно картина. А хотите видеть мою картину «Сумерки насущного»? – Хочу. – Пожалуйте. Она вот здесь висит. Видите ли, картина моего товарища «Свинья как таковая» написана в старой манере, красками; а я, видите ли, красок не признаю; краски связывают. – Ещё как, – подхватил я. – Ничто так не связывает человека, как краски. Никакого от них толку, а связывают. Я знал одного человека, которого краски так связали, что он должен был в другой город переехать... – То есть как? – Да очень просто. Мильдяевым его звали. Где же ваша картина? – А вот висит. Оригинально, не правда ли?

II Нужно отдать справедливость юному маэстро с розовой сыпью – красок он избегнул самым положительным образом: на стене висел металлический чёрный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам её меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом. – Чудесное произведение, – похвалил я, полюбовавшись в кулак. – Сколько в этом настроения!.. «Сумерки насущного»... Да-а... Не скажи вы мне, как называется ваша картина, я бы сам догадался: э, мол, знаю! Это не что иное, как «Сумерки насущного»! Крысу сами поймали? – Сам. – Чудесное животное. Жаль, что дохлое. Можно погладить? – Пожалуйста. Я со вздохом погладил мёртвое животное и заметил: – А как жаль, что подобное произведение непрочно... Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живёт сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится. – Да, – согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. – Она уже, кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. Не купите ли? – Да уж и не знаю, – нерешительно взглянул я на левого. – Куда бы её повесить? В столовую, что ли? – Вешайте в столовую, – согласился художник. – Вроде этакого натюрморта. – А что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос? – Не хотелось бы, – поморщился художник. – Это нарушает самоопределение артиста. Ну, да что с вами делать! Значит, покупаете? – Куплю. Сколько хотите? – Да что же с вас взять? Четыреста... – Он вздрогнул, опасливо поглядел на меня и со вздохом докончил: – Четыреста... копеек. – Возьму. А теперь мне хотелось бы приобрести что-нибудь попрочнее. Что-нибудь этакое... неорганическое. – «Американец в Москве» – не возьмёте ли? Моя работа. Он потащил меня к какой-то доске, на которой были набиты три жестяные трубки, коробка от консервов, ножницы и осколок зеркала. – Вот скульптурная группа «Американец в Москве». По-моему, эта вещица мне удалась. – А ещё бы! Вещь, около которой можно заржать от восторга. Действительно, эти приезжающие в Москву американцы, они того... Однако вы не без темперамента... Изобразить американца вроде трёх трубочек... – Нет, трубочки – это Москва! Американца, собственно, нет; но есть, так сказать, следы его пребывания... – Ах, вот что. Тонкая вещь. Масса воздуха. Колоритная штукенция. Почём? – Семьсот. Это вам для кабинета подойдёт. – Семьсот... Чего? – Ну, этих самых, не важно. Лишь бы наличными. III

Я так был тронут участием и доброжелательным ко мне отношением двух экспансивных, экзальтированных молодых людей, что мне захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить их. – Господа! Мне бы хотелось принять вас у себя и почествовать как представителей нового чудесного искусства, открывающего нам, опустившимся, обрюзгшим, необозримые светлые дали, которые... – Пойдёмте, – согласились оба молодых человека с ложками в петлицах и миловидной розовой сыпью на лицах. – Мы с удовольствием. Нас уже давно не чествовали. – Что вы говорите! Ну и народ пошёл. Нет, я не такой. Я обнажаю перед вами свою бедную мыслями голову, склоняю её перед вами и звонко, прямо, открыто говорю: «Добро пожаловать!» – Я с вами на извозчике поеду, – попросился левый. – А то, знаете, мелких что-то нет. – Пожалуйста! Так, с ложечкой в петлице и поедете? – Конечно. Пусть ожиревшие филистеры и гнилые ипохондрики смеются – мы выявляем себя, как находим нужным. – Очень просто, – согласился я. – Всякий живёт как хочет. Вот и я, например. У меня вам кое-что покажется немного оригинальным, да ведь вы же не из этих самых... филистеров и буржуев! – О, нет. Оригинальностью нас не удивишь. – То-то и оно. IV

Приехали ко мне. У меня уже кое-кто: человек десять-двенадцать моих друзей, приехавших познакомиться поближе с провозвестниками нового искусства. – Знакомьтесь, господа. Это все народ старозаветный, закоренелый, вы с ними особенно не считайтесь, а что касается вас, молодых, гибких пионеров, то я попросил бы вас подчиниться моим домашним правилам и уставам. Раздевайтесь, пожалуйста. – Да мы уж пальто сняли. – Нет, чего там пальто. Вы совсем раздевайтесь. Молодые люди робко переглянулись: – А зачем же? – Чествовать вас будем. – Так можно ведь так... не раздеваясь. – Вот оригиналы-то! Как же так, не раздеваясь, можно вымазать ваше тело малиновым вареньем? – Почему же... вареньем? Зачем? – Да уж так у меня полагается. У каждого, как говорится, своё. Вы бросите на поднос дохлую крысу, пару карамельных бумажек и говорите: это картина. Хорошо! Я согласен! Это картина. Я у вас даже купил её. «Американца в Москве» тоже купил. Это ваш способ. А у меня свой способ чествовать молодые, многообещающие таланты: я обмазываю их малиновым вареньем, посыпаю конфетти и, наклеив на щёки два куска бумаги от мух, усаживаю чествуемых на почётное место. Есть вы будете особый салат, приготовленный из кусочков обоев, изрубленных зубных щёток и тёплого вазелина. Не правда ли, оригинально? Запивать будете свинцовой примочкой. Итак, будьте добры, разденьтесь. Эй, люди! Приготовлено ли варенье и конфетти? – Да нет! Мы не хотим... Вы не имеете права... – Почему?! – Да что же это за бессмыслица такая: взять живого человека, обмазать малиновым вареньем, обсыпать конфетти! Да ещё накормить обоями с вазелином... Разве можно так? Мы не хотим. Мы думали, что вы нас просто кормить будете, а вы... мажете. Зубные щётки рубленые даёте... Это даже похоже на издевательство!.. Так нельзя. Мы жаловаться будем. – Как – жаловаться? – яростно заревел я. – Как – жаловаться? А я жаловался кому-нибудь, когда вы мне продавали пятиногих синих свиней и кусочки жести на деревянной доске? Я отказывался?! Вы говорили: мы самоопределяемся. Хорошо! Самоопределяйтесь. Вы мне говорили – я вас слушал. Теперь моя очередь... Что?! Нет уж, знаете... Я поступал по-вашему, я хотел понять вас – теперь понимайте и вы меня. Эй, люди! Разденьте их! Мажь их, у кого там варенье. Держите голову им, а я буду накладывать в рот салат... Стой, брат, не вырвешься. Я тебе покажу сумерки насущного! Вы самоопределяетесь – я тоже хочу самоопределиться... V Молодые люди стояли рядышком передо мной на коленях, усердно кланялись мне в ноги и, плача, говорили: – Дяденька, простите нас. Ей-богу, мы больше никогда не будем. – Чего не будете? – Этого... делать... Таких картин делать... – А зачем делали? – Да мы, дяденька, просто думали: публика глупая, хотели шум сделать, разговоры вызвать. – А зачем ты вот, тот, левый, зачем крысу на поднос повесил? – Хотел как чуднее сделать. – Ты так глуп, что у тебя на что-нибудь особенное, интересное даже фантазии не хватило. Ведь ты глуп, братец? – Глуп, дяденька. Известно, откуда у нас ум?! – Отпустите нас, дяденька. Мы к маме пойдём. – Ну ладно. Целуйте мне руку и извиняйтесь. – Зачем же руку целовать? – Раздену и вареньем вымажу! Ну?! – Вася, целуй ты первый... А потом я. – Ну, бог с вами... Ступайте. VI

Провозвестники будущего искусства встали с колен, отряхнули брюки, вынули из петлиц ложки и, сунув их в карман, робко, гуськом вышли в переднюю. В передней, натягивая пальто, испуганно шептались: – Влетели в историю! А я сначала думал, что он такой же дурак, как и другие. – Нет, с мозгами парень. Я было испугался, когда он на меня надвигаться стал. Вдруг, думаю, подносом по голове хватит! – Слава богу, дёшево отделались. – Это его твоя крыса разозлила. Придумал ты действительно: дохлую крысу на поднос повесил! – Ну, ничего. Уж хоть ты на меня не кричи. Я крысу выброшу, а на пустое место стеариновый огарок на носке башмака приклею. Оно и прочнее. Пойдём, Вася, пойдём, пока не догнали. Ушли, объятые страхом...