Есть ли жизнь в деревне?

Русская деревня умерла.
Если отъехать километров сто — сто пятьдесят от Москвы в любую сторону,
то, как только закончатся дачи — с тем, что вокруг больших городов
они вытеснили деревню, мы давно смирились, — что мы увидим?
Остов фермы, зарастающее мелколесьем поле.
Некогда плотно застроенная деревенская улица зияет пустотами:
оставшиеся еще в деревне жители обогревают дровами,
напиленными из соседних домов,
свои почерневшие, с проваливающимися коньками лачуги.
Каждый раз приезжая в свой любимый Костромской край,
я прихожу в глубокое уныние.
Каждая зима уносит по одному-два мужика — виновато в основном пьянство.
Прежнее колхозное хозяйство даже перестает быть руинами,
оно просто уходит в сырую землю.
Становится совершенно непонятно, а кто же действительно кормит Россию?
Тридцать лет назад, когда я впервые попал в деревню,
ответить на этот вопрос было легче.
1978 год, осенние каникулы.
Друзья родителей взяли меня, восьмилетнего мальчишку,
в Костромскую область, где у них был дом. С тех пор я и езжу в эти края.
Теперь я хорошо понимаю, что умирание русской деревни
началось гораздо раньше, ведь уже тогда многие из них
стояли брошенными, вымершими, тихими.
Сплошь и рядом было так:
идешь по полю, и кто-нибудь скажет:
вот Берсенево, а там вон Моторугино, там Дор.
Оглядываешься вокруг — ничего нет.
Где же эти деревни?
Да вон, видишь, три березы стоят — это Берсенево,
а там вон, где елочки, — Дор.
А самих деревень уже не было.
Но так было не везде.
Как прекрасный сон, вспоминаются деревенские картины,
полные жизни и таинственного крестьянского смысла:
луга, выкошенные так ровно, так коротко!
Они были похожи на шерсть только что ощипанного фокстерьера.
Крепко сметанные стога, подпертые жердинами.
Повсюду засеянные поля.
Для нас, горожан-путешественников, в этом была трудность.
Идти по ржаному или ячменному полю нелегко:
топтать колосья жалко, а тропинку пока найдешь…
Но идти полем льняным — хуже нет!
Лен растет густо, а волокнистые стебли его путаются в ногах.
Зато как он цветет!
У нас на Костромщине льна было очень много,
его потом увозили в Кострому, на льнозавод.
Теперь он работает на голландском сырье, своего нет.
Еще тридцать лет назад в деревне были живы
и активно задействованы предметы старого быта:
коромысла, деревянные маслобойки, сделанные из ствола сосны,
деревянные корыта для скота.
В каждом доме, правда уже все больше на чердаке,
хранились прялки и ткацкие станки.
Это в частных хозяйствах.
А в колхозе в каждой второй деревне была ферма, стоял скот.
Колхозное стадо было стихийным бедствием для огородников.
От «паствы» вечно и безнадежно пьяных сельских пастырей
строили сложные системы заграждений, снабжая их колючей проволокой.
Зато каждое утро в шесть часов с нашей фермы
в райцентр под названием Буй шел молоковоз,
и можно было, попросившись к шоферу Виктору Иванычу в кабину,
смотаться в город. А по субботам в клубе были танцы и драки.
Одним словом, в деревне была жизнь,
были жители, и вот эти-то деревенские жители кормили Россию.
Но вот помню: взрослые, собираясь в деревню,
в отдельном пакете берут круги варено-копченой «Краковской»,
несколько пачек азербайджанского чая,
баночку растворимого напитка «Лето», пару баночек шпрот.
С какой благодарностью наши деревенские знакомые
принимали эти нехитрые дары!
Да, у них были полные подвалы малинового варенья
и соленых чернушек (на стол они подавались в сметане),
у них были свое молоко и творог.
Но «магазинного» они были лишены начисто.
А ведь жили не в полной изоляции от мира,
и телевизоры кое у кого уже были.
Знали, что бывает кофе, что городские балуются колбаской,
и, конечно, хотелось всего этого.
Что же предлагали тем, кто кормил Россию, сельские магазины?
Однажды нас с двоюродной сестрой — нам было по десять лет —
отправили на тракторе в соседнее село в магазин,
поручив купить хлеба и — наивные родители — чая.
Домой мы вернулись, победоносно держа в руках по венику
и по пакетику лаврового листа: мы купили все, что было в магазине.
На самом деле хлеб с утра был, но к нашему приезду
его уже раскупили на корм телятам.
А больше ничего в магазине и не водилось.
Вот так и жили советские колхозники в конце семидесятых:
в достатке было лишь то, что дает земля и лес.
А промтовары — от резиновых сапог до холодильников —
все это было мечтой, мечтой о городе, о «настоящей жизни».
Пройдет десять лет, и их дети уйдут в город за этой мечтой,
оставив вымирающие деревни и зарастающие мелколесьем поля.
Впрочем, восстанавливая социальную справедливость,
крестьянин всегда тащил с фермы, из колхоза все, что можно было утащить. Недавно один мой деревенский знакомый,
характеризуя со свойственной селянам едкостью соседа, сказал:
«Да он же бригадиром на ферме работал,
за всю жизнь в магазине ни лампочки не купил, ни гвоздика».
После перестройки со снабжением в деревне стало получше.
В 90-е годы появились продукты, ширпотреб.
Колхоз еще кое-как работал, и, уходя на дежурства,
доярки брали с собой по два больших 15-литровых ведра —
домой возвращались с молоком.
Приготовленный из домашнего и колхозного молока творог
продавали на рынке в городе. Можно было жить.
Кормить домашний скот тоже было просто:
по ночам ходили на ферму за комбикормом
с мешками из-под сахарного песка —50 килограммов ходка.
Такой своеобразный сельский коммунизм: каждому по потребности.
Но дети уезжали, и никто их не мог удержать.
Для них в городах открывались неслыханные при советской власти возможности: частные строительные фирмы нанимали маляров,
ДЭЗы — дворников. В деревне оставались только дети
совсем уж горьких пьяниц: они часто рождались инвалидами.
В конце 90-х колхоз распался, каждый год стадо уменьшалось вдвое,
а теперь в нашей деревне осталось три коровы.
Ферму разобрали на кирпичи и продали.
Заключительным аккордом стали раскопки, устроенные нашими мужиками.
В течение нескольких лет они выкопали траншею глубиной метра полтора,
а длиной несколько километров. До сих пор неизвестно,
кто первый обнаружил, что в родной земле зарыт
толстый медный кабель, шедший из ниоткуда в никуда.
Говорили, что это чуть ли не правительственная связь.
В городе «правительственную связь» брали по 65 рублей за кило.
Теперь никого из этих мужиков уже нет в живых: умерли от пьянства.
Лет через пять, когда умрут последние колхозники,
наша деревня опустеет, но в сущности ничего не изменится.
Ее уже давно нет.
Но кто же кормит Россию?
Где те чудесные места, заливные луга, по которым бродят тучные стада
и где тяжелые золотые колосья клонятся к земле?
Где живут хлебопашцы и пастухи, плоды рук которых питают нас, горожан? Неужели только в Канаде и Новой Зеландии?
_
Дьякон Федор Котрелев