Статья А. В. Рындиной «Суздальский змеевик», посвящена интересному и сложному памятнику, привлекавшему внимание многих исследователей. Основные положения этой статьи могут быть сформулированы следующим образом: 1) суздальский змеевик был выполнен в начале 20-х годов XII в. для великого князя Мстислава древнерусским мастером, следовавшим византийской традиции; 2) по своему идейному содержанию памятник связан с ересью богомилов, т. е. в первоначальных истоках — с манихейством. В появившейся вслед за работой А. В. Рындиной статье М. В. Щепкиной интересующему нас памятнику также уделено несколько страниц. М. В. Щепкина полагает, что суздальский змеевик принадлежал княгине Марии Ивановне, жене владимирского князя Всеволода, и считает его выполненным древнерусским мастером. Оставляя в стороне вопрос о том, кому именно из русских князей или княгинь мог принадлежать змеевик, считаем необходимым обратить внимание на ряд данных, оставшихся вне поля зрения обоих авторов и остановиться на некоторых проблемах, связанных с атрибуцией этого памятника. В 1926 г. А. С. Орловым было высказано предположение, что «змеевик Исторического музея № 19726 был выполнен по русскому заказу из византийского материала и в мастерских Византии, по крайней мере в той своей части, которая содержит одни изображения, сделанные, на наш взгляд, искуснее букв, начертанных к тому же иным способом». Единственный аргумент, который приводит А. В. Рындина в пользу древнерусского происхождения змеевика,— русская надпись, органично сочетающаяся, по ее мнению, с изображением. Тот же аргумент является решающим и в атрибуции М. В. Щепкиной, хотя она и отмечает, что круговые надписи на змеевике не одновременны с изображениями. Однако известные в настоящее время данные о византийских змеевиках позволяют обосновать правильность предположения А. С. Орлова.

Суммируя выводы многочисленных исследователей об амулетах этого рода, можно считать доказанным, что изображения на змеевиках, так же как и характер заклинательных формул (отдельные образы и эпитеты), связаны с магическим трактатом «Testamentum Solomonis» («Завет Соломона») и с возникшими на его основе заклинательными молитвами. Окруженная змеями голова была, по средневековым магическим представлениям, изображением многоименного демона, чаще всего называвшегося Гилу, но имевшего до двенадцати, а иногда и более имен. Отходившие от головы змеи олицетворяли различные козни дьявола. Такое изображение козней было равносильно их распознанию, а это, в свою очередь, защищало от них носящего амулет. Амулеты типа «черниговской гривны» (т. е. с изображением архангела Михаила и двенадцатиголового змеиного гнезда) следует датировать XI—XII вв. Иконографический тип архангела Михаила, стилистические признаки и эпиграфические особенности заклинательной надписи говорят в пользу этой даты.

Обращаясь к той стороне суздальского змеевика, где представлено змеиное гнездо, состоявшее из шести змей, отходящих от помещенной в центре головы, следует подчеркнуть, что композиции такого вида, как и вообще «змеиные гнезда» с небольшим (не более восьми) числом голов, неизвестны на древнерусских змеевиках, в то время как они достаточно распространены на змеевиках византийских. Среди последних четко различаются две группы памятников: змеевики «семиголовые» (I гр.) и змеевики «двенадцатиголовые» (II гр.). Основываясь на исследованиях М. И. Соколова, можно проследить, что змеевики в зависимости от внешнего вида змееобразной фигуры связаны с различными, как по содержанию, так и по времени наибольшего распространения, апокрифами. Так, «двенадпатиголовые» змеевики соответствуют описанию многоименного беса, которое дается в византийских средневековых заклинательных молитвах, получивших широкое распространение к XII в. В этих молитвах подчеркивается, что демон имел двенадцать голов (имен), соответствующих двенадцати его козням, что изображение этих двенадцати имен являлось защитой от вредоносного демона: όπου βίσί τά ιβ' μου ονόματα où μή εισέλθω εις τόν οίκον εκείνον, ουδέ εις τό νήπίον εκείνον του οιχ,ου εκείνοι) (где есть двенадцать моих имен, я не войду в тот дом и к младенцу этого дома) 15 и έχοντα το φϋλακτήριον τούτο αποδιώκει μέ από τόν οΤκον αύτοδ («имеющий этот филактерии прогонит меня [т. е. Гилу] от своего дома»). Змееобразная фигура на «семиголовых» змеевиках может быть сопоставлена с описанием дьявола в магическом трактате «Завет Соломона». В этом апокрифе один из демонов является Соломону в образе семи женских духов, отлицетворяющих семь планет и семь козней, вносимых им в род людской. Любопытно отметить сходство «змеиного гнезда» и описания демона, данное в «Завете». Как известно, на змеевиках демоническое драконообразное существо представлено в виде занимающей центр женоподобной головы без туловища, от которой отходят змеи. В «Завете» же сказано, что демон — «женоподобный дух, у которого голова идет от каждого члена» (πνεΰμα γυναΐκοειδές τήν κορυφήν κατέχουσα από παντός μέλους) 18, а туловище как бы скрыто во мраке (άπαν το σώμα αότής σκότια). Приведенные выдержки из заклинательных молитв и «Testamentum Solomonis» позволяют установить, что «семиголовые» змеевики — нас интересует именно этот тип памятников — связаны не с заклинательными молитвами, возникшими на основе «Завета», а с самим «Заветом». Этот магический трактат был особенно известен в ранневизантийский период (IV—VII вв.), о чем свидетельствует большое количество амулетов с изображением Соломона, поражающего болезнь, и с заклинательными надписями, в которых упоминается печать Соломона. Есть также свидетельства, что этот трактат был известен и в период иконоборчества. Однако позднее он не упоминается в источниках. Во всяком случае, в XI в. Михаил Пселл писал об этом сочинении как об одной апокрифической книге, которую он нашел, т. е. в это время «Завет», очевидно, был известен только немногим эрудитам.

Учитывая все сказанное, можно считать XI в. как бы «рубежом» между двумя группами византийских змеевиков. В это время появляются «двенадцатиголовые» змеевики, которые сменяют, но окончательно не вытесняют, змеевики первой группы. Последние на основании эпиграфических особенностей надписей на них, археологических данных (в тех случаях, когда они установимы) и некоторых иконографических особенностей изображений, сочетающихся с «змеиным гнездом», могут быть датированы X—XI вв. Таким образом, основная масса змеевиков первой группы, связанных с «Testamentum Solomonis», датируется X — началом XI в., а змеевики второй группы, связанные с заклинательными молитвами, возникшими на основе этого апокрифа,— концом XI—XII в. Следует, однако, отметить, наличие отдельных экземпляров I гр. (к ним относится, в частности, змеевик из Мэстрихта), датируемых по стилистическим признакам XII в. и восходящих, таким образом, к архаической традиции. Как можно заметить, по структуре змееобразной фигуры суздальский змеевик относится к первой группе византийских амулетов, не являясь среди них сколько-нибудь уникальным. Отсутствие других древнерусских амулетов, подобных суздальскому, объясняется, как нам кажется, тем обстоятельством, что русские змеевики, производство которых начало налаживаться в XI в., имела в качестве образца распространенные в то время в Византии амулеты. Таковыми являлись «двенадцатиголовые». Именно они, как наиболее типичные для своего времени экземпляры («семиголовые» в этот период широкого распространения в Византии уже не имели), были завезены на Русь и явились образцами для местных змеевиков. Таким образом, с точки зрения структуры «змеиного гнезда», суздальский змеевик — типичный византийский амулет, выполненный в архаической для своего времени традиции.

Композиция «Семь отроков эфесских», представленная на другой стороне суздальского амулета, встречается, хотя и не часто, как на древнерусских, так и на византийский памятниках. Поскольку на дошедших до нас византийских амулетах эта композиция отмечена дважды, не считая суздальского змеевика, есть основания полагать, что она не была столь уже редкой. Что касается стилистических особенностей обоих изображений: «змеиного гнезда» и «спящих отроков», то они имеют прямые параллели на византийских змеевиках. Из шести известных в настоящее время яшмовых змеевиков ближайшей аналогией по технологическим приемам передачи змееобразной фигуры является византийский змеевик, датируемый X—XI вв. и хранящийся в городском музее Перемышля. Сопоставляя этот амулет с суздальским змеевиком, мы видим тождественную передачу волос и черт лица «медузы», одинаковую разделку туловищ змей косыми штрихами и особый прием передачи змеиных голов, когда две параллельные линии пересекаются наклонной, рядом с которой находится выпуклая точка, означающая глаз. Мэстрихтский змеевик, аналогичный суздальскому по форме (круглый) и по характеру исполнения изображений (резьба вглубь), в целом отличается гораздо большей схематичностью и примитивностью исполнения. Таким образом, и стилистические особенности суздальского амулета позволяют настаивать на его византийском происхождении. Сопоставление с византийскими яшмовыми змеевиками, прежде всего с амулетами из Перемышля, Мэстрихта и, если судить по описанию, которое приводит В. Лоран, с амулетом из собрания А. Рубенса, определяют место, которое рассматриваемый предмет занимает в ряду сходных памятников. Наиболее вероятной датой его исполнения оказывается конец XI, возможно, начало XII в. Следует также особо подчеркнуть обстоятельство, отмеченное в свое время А. С. Орловым: древнерусским ювелирам не была известна резьба по яшме. Вплоть до настоящего времени мы не имеет данных, которые бы опровергли это утверждение исследователя. Если древнерусские мастера умели обрабатывать стеатит, то это отнюдь не подтверждает, как полагает А. В. Рындина, что они знали обработку такого твердого камня, как яшма. Также и наличие мастеров, способных обработать, и даже с исключительным совершенством, известняк, шедший на украшение порталов и стен церквей, не может указывать, как считает М. В. Щепкина, на непременное наличие ювелиров, резавших из яшмы.

Самым простым объяснением «противоречия» между византийскими по сюжету и стилю изображениями и русскими надписями было бы признание рассматриваемого памятника как сделанного в Византии по русскому заказу. Материалы, содержащиеся в статье А. В. Рындиной и доказывающие принадлежность змеевика семье великого князя Мстислава, подтверждают такое предположение. Связи Мстислава с Византией, как политические, так и семейные, были достаточно прочными; став великим князем, Мстислав проводил прогреческую политику. Выполненный по княжескому заказу змеевик мог быть привезен на Русь, где и получил надписи. Если же принять во внимание, что начало текста одной из надписей на змеевике имеет отношение к бракосочетанию дочери князя Мстислава и царевича из дома Комнинов, то, естественно, напрашивается предположение, не было ли это событие поводом для изготовления соответствующего, подарка родителям невесты, тем более такого подарка, который мог бы, по представлениям того времени, поправить здоровье ее больной матери? Кстати, надписи при изображениях отроков нельзя считать органично сочетающимися с последними. Симметричному расположению надписей препятствуют котомки и посохи отроков, очевидно, выполненные ранее надписей и не рассчитанные на их последующее нанесение. Что касается круговых надписей, то в статье М. В. Щепкиной достаточно убедительно показано, что они не одновременны изображениям. Таким образом, русские надписи на суздальском змеевике никак не могут служить подтверждением его местного происхождения. Следует также подчеркнуть, что круговые надписи на амулете — зеркальные, они расположены не слева направо, а справа налево, что в сочетании с врезанными изображениями на сильно выпуклых сторонах предмета наводит на мысль о том, что перед нами печать, причем печать для оставления оттисков на мягкой фактуре (например воск). Как использовался конкретно рассматриваемый памятник, остается загадкой. Любопытно лишь отметить, что змеевик из Мэстрихта, имеющий также врезанные изображения, но прямую надпись, принято по традиции, восходящей еще ко времени средневековья, называть «печатью св. Серватия». Обращаясь к положению статьи А. В. Рындиной о связи изображений на суздальском змеевике с представлениями богомилов (манихеев), следует отметить, что подбор источников, подтверждающих это положение, носит случайный характер, и интерпретация каждого из приведенных документов далеко не бесспорна. Так, А. В. Рындина приводит выдержку из манихейского заговора против духа лихорадки, в котором содержится обращение к Михаилу, Рафаилу и Гавриилу. На основании некоторого сходства формулы заговора и заклинаний на змеевиках ею делается вывод об идейной связи изображений на них с представлениями манихеев.  Однако подобная заклинательная формула появляется впервые отнюдь не у манихеев, а у гностиков. Гностические амулеты, на которых она засвидетельствована, датируются III в. Текст же, цитируемый А. В. Рындиной, относится к VI в. Заимствования манихеев — как идейного, так и обрядового порядка — из разных религий общеизвестны. В данном случае мы имеем как раз такое заимствование, магическая формула, принятая у гностиков, а позднее — в гностико-христианских сектах, начинает затем фигурировать в заклинаниях манихеев.

Широкое распространение среди богомилов «ложных книг» было, по мнению А. В. Рындиной, «питательной средой» для всякого рода талисманов. Однако, перечисляя тайные книги богомилов, такие, как «Книга святого Иоанна», «Ложное евангелие», А. В. Рындина не привлекает те источники, которые не только по общей дуалистической концепции, но и по описанию отдельных конкретных образов гораздо ближе змеевикам. Это — названные выше апокрифы («Завет Соломона» и заклинательные молитвы, собранные в издании Сафы) — типичные образцы средневековой магии, в которой нашли отражение и пережитки гностических представлений, и оккультных знаний, и некоторые элементы христианской догматики. Эти источники, достаточно распространенные во всех слоях византийского общества, не считались еретическими. Так, заклинательные молитвы сисиниевского цикла, составляющие значительную часть этих апокрифов, ошибочно приписывались попу Иеремии и богомильскими не являлись. Амулеты манихеев и богомилов до нас не дошли, и потому утверждение об их связи с суздальским змеевиком может носить только гипотетический характер. Что касается общих черт с гностико-христианскими амулетами, то они разнообразны и могут быть прослежены в разных аспектах. Их связывают общая направленность филактериев, общие иконографические типы, фразеология заклинательных надписей. Действительно, и те и другие должны были защитить от демонического существа Гилу, представленного на гностико-христианских амулетах в образе женщины, из которой исходит змея, а на змеевиках — в образе драконообразного многоименного беса. На многих змеевиках имеется заклинательная надпись, содержащая обращение к Саваофу. На гностико-христианских амулетах встречаются как отдельные слова этого обращения, так и полностью все заклинание. Сходны также отдельные иконографические типы: Соломон на коне, ангел, побивающий беса и др. Восьмиконечная звезда, считавшаяся магической печатью Соломона, присутствует на обоих видах амулетов. Приведенные данные указывают на происхождение змеевиков от гностико-христианских филактериев, а не от несуществующих, но только предполагаемых амулетов манихеев. Итак, есть все основания полагать, что суздальский змеевик был выполнен в начале XII в. в Византии по русскому заказу. Как все современные ему византийские амулеты, он был связан с распространенными в то время суевериями, нашедшими отражение в магических, но совсем не обязательно еретических, трактатах и апокрифах. В.Н. Залесская #история #русь