Сестрёнка
- Молодой человек! Что же вы встали посреди дороги?
Пожилая женщина обошла Антона, укоризненно покачала головой, и заторопилась дальше по своим делам. А он так и остался стоять с закинутой кверху головой и высунутым языком, ловя снежинки, которые срывались с серого угрюмого неба. Очередная из них растаяла, и Антон чуть разочарованно улыбнулся. Это только в детстве, наверное, они сладкие. Похожие на любимые конфеты, которые бабушка покупала так редко. В основном - на Новый Год. А куда потом девается этот вкус?
Быть может поэтому снег ассоциировался у него с праздником? Ну и что, что придется долго и нудно разгребать его перед домом? Зато ворчливая, пока еще незнакомая соседка, которая только что прошла мимо, не будет пробираться по сугробам, а пройдет обратно по чистой дорожке.
Антон еще раз высунул язык, ловя снег, который теперь пошел крупными хлопьями и снова взялся за лопату. Времени мало. Ему скоро на работу, а дед совсем сдал. Чистить снег ему уже не по силам. Только вот, он все равно возьмет лопату и пойдет, да еще и обидится, если Антон что-то скажет по этому поводу. Упрямый! Такой же, как и внук. Два сапога – пара, как говорила бабушка. При ней все было просто. Зинаида Григорьевна женщина была строгая, хоть и добрая. Мужчин своих держала не в ежовых рукавицах, а в пуховых варежках. Вроде и не ругалась, все лаской да теплым словом, а попробуй не послушайся!
Антон натянул на уши шапку, словно услышав бабушкино кроткое:
- Тошенька, уши-то беречь бы надо. Кому глухой кавалер нужен? Разве только той, что ругливая. Будет кричать, а ты - помалкивать. То-то хорошо!
Бабушки не было уже два месяца, а он все не мог привыкнуть к тому, что они с дедом теперь сами по себе. И, похоже, не только ему было трудно. Дед, конечно, таился, но нет-нет, а заставал его Антон возле бабушкиного портрета, что висел в большой комнате. Там она была молодая, счастливая… Перекинув косу на плечо, смеялась, поправляя рукой большой венок на голове. Это дед ее фотографировал, когда в горы ходили студентами. Бабушка в молодости была та еще егоза. Сама рассказывала. Антон слушал и ушам своим не верил. Шутка ли – поднялась на Эльбрус и почти весь Кавказ обошла!
- Деда твоего выгуливала. А то он думал слишком долго – жениться на мне, аль нет. Всегда был слишком медлительным да расчетливым. Все твердил, мало ли… Вдруг не срастется? Не хотел ошибиться.
- Странный, что ли? Такую девушку и чуть не упустил! - Антон разглядывал фотографии в старом альбоме и видел, что бабушка совсем не было тихой мышкой. И кавалеров рядом точно хватало. Вон как смотрят на нее! И про камеру забыли!
- Знал, что никуда я от него не денусь. Любила, а скрывать не умела. Была бы чуть похитрее – ты бы постарше был.
- Но, вы ведь все-таки поженились!
- Ага! После того как я замуж чуть не вышла! – Зинаида отряхивала от муки руки и начинала смеяться, держась за крутые теперь бока. От стройной как березка девчонки с фотографий в альбоме, обтянутом порыжевшим бархатом, остались теперь только глаза и вот этот, дробным звонким колокольчиком, смех.
- Как это?
- А так это! Дед твой меня со свадьбы украл!
- Да ладно!
- И так прохладно! Так и было, тебе говорю! Я же поняла тогда, что он еще лет десять думать будет, вот и подумала – а чего ждать? Любовь любовью, а если не нужна я ему, так и чего сидеть? Времечко-то ждать не будет. Мои подружки на тот момент уж все замужем были, а кто и второго ребенка ждал. А я все по горам, как коза скачу, да деда твоего караулю. Разозлилась!
- Ты?! – Антон, покатившись со смеху, падал на старенький диванчик, стоявший на кухне. – Ты не умеешь злиться!
- Еще как умею! Вот вытворишь что-нибудь, как неделю назад, так я тебе сразу покажу, как умею!
Антон в ответ начинал смеяться еще громче. Загрозила! Разве ругалась, когда он стекло в школе высадил мячиком? Нет! Выгребла «заначку» деда и пошла договариваться с директором. А потом взяла Антона за руку и отвела в секцию футбола.
- Тут ногами-то маши! Безопаснее будет!
Антон тогда окончательно уверился в том, что бабушка сердится если и умеет, то не хочет. И ее доброта всегда работать против его проказ будет куда как лучше, чем любая ругань… Потому, что стыдно ему было так, что бабушке пришлось поймать его пальцами за подбородок и заставить на себя глаза поднять. А он голову тогда поднял, но глаза закрыл. Потому, что не мог видеть, как она на него смотрит. Столько любви было в ее взгляде, что даже сейчас Антон остановился на секунду, перестав шваркать лопатой, и зажмурился, пытаясь вспомнить это ощущение тепла и легкости, когда на тебя смотрят вот так…
Бабушка ему всегда говорила, что злиться попусту – удел глупых людей. Что изменится от того, что накричишь на родного человека? Ума ему дашь этим? Да не в жизнь! Только озлобишь против себя. И придется потом снова мосты наводить, которые злым словом разрушила. Пусть и справедливым, да только добрее это слово от того не станет. И Антон эту науку крепко усвоил, применяя к детворе, которую тренировал теперь в школе.
Работать учителем ему нравилось. Он никогда не уставал от детей, как другие коллеги. Любовь Петровна, которая была директором еще тогда, когда сам Антон учился здесь, посмеивалась:
- Это потому, Антон Игоревич, что вы молодой еще. У самого детство играет. А поработаешь с мое – вот тогда и посмотрим, устанешь ты или нет.
Антон ее слова всерьез не принимал, понимая, что над ним подтрунивают, потому, что помнил, как к нему и его одноклассникам относилась эта самая Любовь Петровна, которая могла прийти на урок физкультуры, оглянуться воровато на окна школы, а потом скинуть туфли, подобрать чуть повыше юбку и забить такой гол, что оставалось только присвистнуть от восторга. И при этом, через полчаса, у себя в кабинете устраивая очередную взбучку кому-то из провинившихся, она уже была совсем другой – строгой и справедливой. Обидеть – не обидит, но и спуску не даст. И будешь ты потом после уроков недели две или стены драить в коридоре или тете Маше помогать полы мыть у первоклашек. И никто ж не обижался! Только рады были, что родителей в школу не вызовут! Не то что сейчас… Чуть что – летит мать-защитница! Как же – деточку обидели! А деточка, слушая, как мама распекает учителя, стоит и ухмыляется – получите! Моя родительница точно объяснит вам, кто детей воспитывать должен! Хорошо еще, что Любовь Петровна таким мамашам спуску тоже не дает. Говорит, что родители приходят и уходят, а коллеги остаются. И еще, что учитель не должен иметь бледный вид, а то какой толк будет от него? Даже самый именитый и заслуженный ничего дать потом ученикам не сможет.
Антон, конечно, про директорские установки помнил, но и на голову себе садиться не давал. Детвора его уважала, несмотря на возраст, и на уроках вела себя вполне сносно, зная, что лишние пару кругов по стадиону Антон Игоревич раздаст запросто, а потом еще и отжиматься заставит, чтобы «лишнюю энергию направить в мирное русло».
Снег все усиливался, превращаясь в сплошную стену все быстрее и быстрее оседающую на землю. Крупные хлопья летели уже не лениво и медленно, а старались перегнать друг друга, торопясь улечься под ноги Антона. Он оглянулся, пытаясь оценить сделанное за последние полчаса и понял, что занятие это бесполезное. Все равно завалит дорожку, так же как и до уборки, уже через несколько минут и придется все начинать сначала. Глянув на часы, он понял, что пора закругляться. Опаздывать он не любил и зная за собой дедову медлительность, всегда старался выйти из дома заранее. Помогало это не всегда, но хотя бы на работу Антон опаздывать перестал.
Он открыл было уже калитку, но зайти во двор не успел. Такси затормозило у ворот, мягко притеревшись боком к только что накиданному Антону сугробу. Глядя, как оттуда выбирается грузная незнакомая женщина, Антон почему-то понял, что на работу сегодня опоздает точно.
- Смоляков? Антон Игоревич?
Глубокое контральто так не вязалось с обликом обращавшейся к нему, что Антон невольно метнулся взглядом по сторонам. Но, на улице никого больше не было, а женщина смотрела прямо на него, мягко и спокойно.
- Это я.
- А меня зовут Евгения Ивановна. Я соседка твоей матери, Антон.
Что-то словно гулко ударило Антона по макушке и звуки стерлись, превратившись в сплошной гул вокруг. Не было больше слышно лая соседского пса, тихо бурчавшего такси, что не спешило уезжать, и скрипа снега под ногами деда, который вышел поторопить Антона с завтраком. Увидев, как застыл на месте внук, он шагнул ближе и встал рядом, положив ему руку на спину. Большая ладонь почему-то живым теплом согрела Антона даже через куртку. Выдох, который услышала даже незнакомка, что стояла перед ними, был такой глубокий, что дед чуть прихлопнул рукой по лопаткам внука. Успокойся. Я рядом…
- Что с ней?
Вопрос был совсем не тем, который хотелось задать, но Антон не стал переспрашивать. Ему вообще не хотелось сейчас ничего слышать. Больше всего он хотел уйти в дом, налить себе горячего чаю, зачерпнуть прямо из банки большой столовой ложкой малинового варенья, которое варила бабушка, и подумать о том, что делать сегодня с ребятами – сыграть в волейбол или разрешить полазить по канату… Но, Антон уже понял, что сейчас эта странная женщина скажет что-то такое, от чего жизнь его перевернется и дальше все пойдет совсем не так, как он хочет.
- Плохо с ней, Антон. Очень плохо. Но, я не о ней приехала с тобой поговорить.
- А зачем тогда? – Антон только тут увидел, что дед стоит в старых галошах, в которые наспех сунул ноги, спеша к нему на помощь. – Нет, давайте не здесь!
Он махнул рукой в сторону калитки, приглашая гостью за собой, а сам заворчал, наклонившись к деду, совсем как бабушка когда-то:
- Что творишь? Давно не болел? Воспаления легких нам не хватало!
Тепло дома обволокло Антона, успокаивая. Скрученная натуго внутри пружина чуть расправилась, давая дышать и думать. Мало ли, зачем явилась сюда эта женщина? Пусть расскажет сначала, а потом уже он решит – нужна ли ему эта информация.
О матери Антон слышать не хотел. В последний раз они виделись, когда он учился в первом классе. Модно одетая, ярко накрашенная женщина кинулась к нему у ворот дома, пытаясь обнять и причитая скороговоркой:
- Сынок, сыночек! Ты мой хороший! Узнал меня? Узнал, да?
Конечно, никого он тогда не узнал, ведь мать видел до этого пару раз от силы, да и то, когда был совсем маленьким. Его воспитывала бабушка. После того как его отдали в садик, Антон не раз спрашивал, куда подевались его мама и папа, ведь у других детей они были. Но, бабушка либо отшучивалась, либо плакала, прижимая его к себе и шепча, что-то о том, что мама есть мама и совесть дело такое… глядишь и проснется… Он тогда ничего не понимал из того, что говорила бабушка, но свои выводы все-таки сделал. Это было похоже на сказку про джинна, которую когда-то читал ему дед. Сначала Антон мечтал, что мама приедет к нему и они будут жить все вместе. Потом решил, что лучше будет, если она будет навещать его изредка, не заставляя переезжать никуда, потому, что жизни без бабушки и деда уже не представлял себе. А потом разозлился так, что поклялся себе – если вдруг она когда-то появится, то он скажет ей все-все, а потом отвернется и забудет о том, что у него вообще была такая вот «мама».
Выполнить свое обещание он не смог… Когда мать упала перед ним на колени, целуя руки и что-то еще говоря, он разревелся, совсем как маленький, а потом вырвался и убежал. Бабушка нашла его только поздно вечером, замерзшего и голодного. Антон сидел на берегу речки там, куда летом ходил купаться с дедом и ревел, не видя ничего и никого вокруг. Она тогда не стала ругать его или пытаться растормошить, а просто села рядом, обняла крепко и так просидела больше часа, пока он не успокоился. А после привела домой, выдала банку с малиновым вареньем и столовую ложку, приказав съесть столько, сколько захочется. Варенья ему тогда совсем не хотелось, но он пил чай и заедал свое первое детское горе бабушкиной любовью…
О матери она рассказала ему гораздо позже, когда Антон стал постарше и смог понять, что случилось в семье и почему он оказался не нужен той, которая должна была стать для него ближе всех.
- Не уберегла я твою маму, Антон. Слишком сильно любила…
- А разве это плохо?
- Иногда – да. Не любить плохо, нет. Плохо не видеть, как любовь эта, слепая и глухая, портит твоего ребенка, превращая непонятно в кого. Маму твою я десять лет ждала. Не получались у нас с Сашей, дедом твоим, дети. Врачи разводили руками – оба здоровы, все хорошо. Ждите… И я ждала…
Бабушка, сцепив руки, сидела на стуле с высокой спинкой так ровно, что казалось ей в позвоночник кто-то вставил металлическую спицу, вроде тех, которыми она так шустро вязала Антону теплые свитера на зиму.
- Плакала я тогда так много, что собери мои слезы – море бы получилось и не одно. А еще боялась…
- Чего?
- Что дед твой меня бросит. Кому нужна бездетная? Ты же помнишь, я говорила, что сложно у нас все было. А тут еще и это. Он, конечно, молчал, ничего не говорил, но я же все понимала. И, когда уже слез у меня не осталось, решила, что не могу так. Нельзя держать возле себя человека, если любишь, но видишь, что он несчастен. Вот тогда я пошла и подала на развод.
- Как это?!
- А вот так. Ох, и кричал же он тогда на меня, да только я на своем настояла. Не хотела, чтобы он всю жизнь провел рядом со мной, глядя как я все больше ненавижу этот мир. А ведь я ненавидела, Антоша! – Зинаида подняла глаза на внука, и они потемнели, сменив светлый, словно крыжовник на солнышке оттенок зеленого, на темный изумруд. Так бывало только тогда, когда бабушка сильно злилась и Антон невольно съежился, пытаясь собрать свои неуклюжие пока, длинные, как у паучка-сенокосца, руки-ноги в одно целое. – Я думала тогда, что жизнь меня обидела. Незаслуженно и сильно отхлестала наотмашь, не слыша, как я кричу в ответ, что не виновата. И больше всего я боялась, что то, что случилось со мной, повторится потом с Сашей. И это уже не я, а он будет прятать от меня свою печаль, не решаясь огорчить словом или делом. А он ведь такой… С виду так и не скажешь – тюлень, да и только, а внутри такая доброта, что духу не хватит разглядеть ее всю до донышка…
Она замолчала, глядя куда-то в сторону, и Антон не решился поторопить ее, понимая, как тяжело дается сейчас бабушке каждое сказанное слово. Наконец, вздохнув, Зинаида продолжила, машинально дотянувшись до внука и поглаживая его руку, как делала всегда, когда чувствовала – плохо Антону, помощь нужна.
- А когда бумажки уже почти готовы были, я узнала, что мечта-то моя сбылась. Я ждала ребенка.
- Маму?
- Нет. Первого своего сына.
- А разве у тебя были еще дети? Я думал, что только она…
- Правильно думал. Почти... Ванечка мой даже двух дней не прожил. Только родился и ушел почти сразу, не оставив мне ничего, кроме запаха своего, который я до сих пор помню, да боли, что тревожит и сейчас, хотя все вокруг в один голос твердили - надо подождать и время лечит… Не лечит оно, Антоша… стирает углы, меняет характер боли, но не убирает ее полностью… Не умеет, наверное.
- Плохо…
- Нет! – неожиданно покачала головой Зинаида. – Хорошо! Так правильно! Чтобы мы не забывали любимых, чтобы помнили, какими они были. И только от тебя зависит – захочешь ли ты забыть. Решишь, что надо и время заберет у тебя эту память. Сотрет все, что ты не хочешь помнить, заменив пустотой и легкой дымкой, за которой ничего уже разглядеть не получится, как не старайся. А не захочешь – даст тебе право оставить своих жить. Пусть не рядом, не близко, но жить… Ведь все мы живы не только сейчас, а до той поры, пока нас помнят…
Зинаида, опустив плечи, вздохнула, шевельнув рукой и словно огладив ладонью какой-то маленький округлый предмет. Пальцы ее замерли на мгновение, а потом безвольно опустились на колени, словно растеряв всю свою силу.
- А потом? – Антон почти прошептал эти слова, не решаясь тревожить бабушку. Почему-то он только сейчас понял, как нужно было ей выговориться, рассказать обо всем, что было, для того, чтобы жить дальше. Это понимание так удивило его, что Антон вдруг понял – он больше не маленький мальчик… И хотя многое еще закрыто от него и не дается пониманию – главное он уже усвоил. Любишь – слушай! Не перебивай, дай сказать, потому, что иногда от пары слов, сказанных в тишине, зависит так много… Порой - целая жизнь. И не только того, кто тебе что-то расскажет, но и твоя тоже, если ты связан с этим человеком и рвать эту связь не собираешься.
- А потом была твоя мама… Скоро, слишком даже скоро. Я ведь не послушалась тогда врачей, которые советовали повременить, дать себе паузу. Та пустота, которая была внутри, сжирала меня, не давая дышать. И новая беременность эту пустоту, как мне показалось, заполнила. А потом родилась твоя мама и мне уже не до себя было совершенно. Она болела, а я не находила себе места, пытаясь сделать так, чтобы мой ребенок был здоров и счастлив. – Зинаида разгладила ладонями лежащую на столе скатерть и застыла, глядя в одну точку. – Мне казалось, что самое главное – это отдать всю себя ребенку. Забыв обо всем и обо всех. Ведь это маленькой чудо единственное, что принадлежит тебе в этом мире. И только от тебя зависит, каким этот мир станет для твоего ребенка. Я старалась. Очень старалась. До такой степени, что уже твой дед чуть не ушел от меня, не понимая этой оголтелости и убранных напрочь тормозов. Там, где он пытался дать дочери понять, что ей не все позволено, вмешивалась я. И наша девочка быстро поняла, что нет той силы, которая способна остановить ее. Даже ты, который появился на свет, когда Оле исполнилось всего семнадцать, не смог ее укротить.
Зинаида вдруг замолчала, словно очнувшись и, внимательно глянув на внука, осторожно продолжила:
- Это сложно, Антоша. Она молоденькая совсем была. Дел натворила, конечно, но ведь не только сама в этом была виновата. И кому, как не мне было исправлять то, что случилось?
- Она хоть немного жила со мной?
- Да. Больше года. Пока не познакомилась с первым своим мужем. Тот парень, что был твоим отцом, бросил ее сразу, как только узнал, что она ждет ребенка. Я даже не знаю, как его звали. Она ничего мне не рассказывала о нем. Даже отчество в твоем свидетельстве о рождении придумала.
- Боялась?
- Нет. Чего ей было бояться? – Зинаида покачала головой. – Просто не хотела, наверное. Мы к тому времени жили уже совсем нехорошо. Она винила меня в том, что никому до нее дела нет, хотя, видит Бог, это была неправда.
- Почему она так говорила?
- Не знаю. Может потому, что любви тоже иногда бывает слишком много… А, чтобы почувствовать ее, понять правильно, нужно знать, как это – когда ее не бывает? Не знаю, Антон. Я лишь видела, что она места себе не находит, пытаясь понять, что делать и как жить, а ответа на эти вопросы не видит… - Зинаида вздохнула. – А потом появился ты. И ее жизнь на какое-то время обрела смысл и то, что могло заполнить пустоту, которую она чувствовала.
- Только надолго ее не хватило? Меня не хватило? – Антон чуть не плакал, глядя на бабушку, а та, не зная, как помочь и успокоить, снова взяла его за руки, не давая вырваться и заговорила быстрее, словно пытаясь наверстать все упущенное с рождения внука время.
- Не так! Неправильно ты все понимаешь! А я не могу тебе объяснить. Не прощай ее, не понимай – это твое право. Но, знай, что когда ты родился – счастливее ее на свете человека не было! Я никогда не видела свою дочь такой. Ни до, ни после…
- Так почему она меня бросила?!
Крик получился таким громким, что дед, нарушив запрет, заглянул в комнату и вопросительно поднял брови. Но, Зинаида только сердито отмахнулась от него, прижимая к себе внука, и Александр ушел, повинуясь этому жесту и понимая, что впереди долгая ночь с валерьянкой и слезами, но лучше будет все-таки, если жена, наконец, поговорит с Антоном и развяжет, а может быть и разрубит, наконец, этот узел.
- Мне нечего тебе сказать на это, Антошенька! – Зинаида держала мальчика так крепко, как только могла. Ей казалось, что ослабь она сейчас свою хватку и он уйдет, так же как и ее Оленька в свое время. И тогда не останется больше ничего и никого, что удержало бы на этом свете, дало смысл и силу жить дальше. – Я не знаю, почему она выбрала такой путь. Знаю только, что я виновата в этом и перед ней, и перед тобой. Вот меня и вини, мой хороший! Я не прошу тебя простить ее или забыть, что она сделала. Но, мама твоя оставила тебя с нами, потому, что понимала – здесь тебе будет хорошо. И мы с дедом сделаем все, чтобы ты чувствовал – тебя любят… Разве этого мало? Разве было иначе?
Антон всхлипнул, сильнее обняв бабушку и помотал головой.
- Но, ее я все равно не прощу!
- Имеешь право… - Зинаида вдруг качнулась, оседая, и Антон испуганно заорал, зовя деда.
Скорая, первый инфаркт и поставленная раз и навсегда в этом вопросе точка. Ни Зинаида, ни Антон больше никогда не возвращались к этому разговору, обоюдно решив, что это ни к чему. Лишь раз, уже перед самым уходом, Зина позвала к себе внука и запретив отвечать, попросила:
- Если сможешь – прости ее, когда придет время. Не сейчас об этом думай, понял? Потом. Ты поймешь - когда. Но, обещай мне, что тогда хотя бы об этом подумаешь.
Антон молча кивнул в ответ, не зная, что сказать.
И вот, сейчас перед ним, кажется, стоит тот самый вопрос в виде странной, незнакомой ему женщины, которая словно большой медведь, отряхнув в прихожей шубу, ворочается на стуле, пытаясь усесться поудобнее.
- Вы простите, я на работу опаздываю. – Антон поставил перед гостьей чашку с чаем и нахмурился, глядя, как она отодвинула ее от себя.
- Антон, я не чай приехала распивать, а рассказать тебе, что происходит сейчас с твоей мамой.
- И что же?
Вопрос вырвался у него невольно, но прозвучал с такой издевкой, что женщина удивленно подняла было на него глаза, а потом понимающе кивнула:
- Понимаю. Сложно у вас все. Но, тебе скоро станет не до выяснения прошлых отношений, ведь тебя ждут будущие.
- С какой, интересно, радости? С ней я общаться не собираюсь.
- И не надо. С ней не надо, если не хочешь. А с сестрой твоей как быть? С ней ты общаться хочешь?
Антон вздрогнул, растерянно переглянувшись с дедом. Судя по изумлению на лице Александра Михайловича, новость эта была для него такой же неожиданной.
- Сестрой? У меня есть сестра?!
- Есть, Антон. Ты присядь. Это ненадолго. Мне нужно рассказать тебе все, а потом я уйду. А ты будешь думать, хорошо?
Антон кивнул и в следующие несколько минут узнал о своей матери больше, чем знал, наверное, со дня своего рождения. История была довольно банальна и проста, за исключением того, что он вдруг стал в одночасье старшим братом. Его мать, Ольга, сменив одного за другим трех мужей, остепенилась, наконец, и четыре года назад родила девочку – Веронику. Судя по тому, что рассказывала Евгения, отец Вероники был хорошим человеком, но намного старше Ольги. И, не успев толком обрадоваться рождению долгожданной дочери, ушел из жизни. А Ольга, оставшись одна, почему-то не пошла в этот раз вразнос, а занялась ребенком, создав для себя и дочери маленький мирок, в котором не было места никому, кроме них и няни, что помогала присматривать за девочкой.
- Это я. Я – няня Ники, Антон. Поэтому, эта девочка мне не чужая и я хочу, чтобы у нее все было хорошо, насколько это возможно.
- А что с ней может быть не так, если вы говорите, что мать ее любит и заботится о ней?
- Это ненадолго. У Ольги саркома.
- Что?
- Это такое заболевание, Антон. Очень плохое. Ольга узнала о нем почти сразу после того, как не стало ее мужа и все эти годы боролась как могла. Но, все тщетно. Сейчас она в больнице и прогнозы очень нехорошие. Ей осталось недолго. И Ника останется совсем одна, понимаешь?
Антон слушал, отказываясь верить тому, что говорила Евгения.
- Я вижу, что для тебя информации слишком много и тебе нужно понять, что со всем этим делать. – Евгения поднялась и положила на стол листок, который все это время крутила в руках. – Вот! Здесь мой адрес и телефон, а также адрес больницы, где лежит твоя мать. Я все знаю, Антон. И про ваши отношения, и про то, как ты рос. Поэтому хочу, чтобы ты понял – никто тебя не осудит, если ты не захочешь ее увидеть. И я даже пойму, если ты не захочешь больше ничего знать о своей сестре. Это твое право. Просто скажу, что пока она у меня, но, как только Оли не станет, ее заберут. Я не слишком здоровый человек и с моим диабетом в опеке откажут, даже не задумываясь. Да и взять на себя такую ответственность… я не уверена, что готова была бы к этому… Вот… Я тебе все рассказала, как есть. Честно и без утайки. А тебе уже решать…
Антон проводил ее до калитки и долго еще стоял, ловя губами снежинки и даже не удивляясь уже тому, что они стали настолько горькими, что сводило скулы.
С матерью он все-таки увидится и, коротко переговорив обо всем, нехотя кивнет в ответ на ее просьбу о прощении. А потом поедет по адресу, оставленному ему Евгенией. И когда она откроет дверь, невольно улыбнувшись, глядя на растерянного Антона, маленькая и почему-то очень лохматая, девчонка протиснется мимо нее и встанет на пороге. Смерив новоиспеченного родственника с ног до головы, она очень серьезно кивнет:
- Привет!
И Антон увидит, что глаза у нее точно такие как у бабушки – зеленые, очень светлые и прозрачные, как крыжовник на солнышке… И не останется больше никаких вопросов, когда, незнакомая пока еще ему, сестра заберется к нему на колени и будет долго-долго разглядывать его, задавая один и тот же вопрос:
- Ты правда мой брат?
А спустя несколько лет в школе разлетится в дребезги очередное стекло и Антон, выходя из кабинета Любовь Петровны, сердито и устало глянет на свою сестрицу, виновато стоящую паинькой у стенки.
- Не смотри на меня так! И не ругайся! – Ника шикнет на любопытных подружек и возьмет Антона за руку. – Бабушка тебя не ругала за такое…
- Не ругала… - нехотя согласится Антон и глянет на сестру так, что та попятится.
- Что?!
- Отдам тебя на футбол! Если так хорошо в окна попадаешь каждый раз – там тебе и место. Это какое стекло? Третье?
- Четвертое! Антон, миленький, не отдавай меня на футбол, а? Лучше на гимнастику! Светка говорит, что у них такой тренер, что вся дурь из меня разом выйдет.
- Ой ли?
- Ага! Из нее же вышла!
Светкин возмущенный возглас заставит Веронику сорваться с места и уже на бегу она крикнет, оглянувшись на брата:
- Но, со мной может и не сработать!
Антон фыркнет ей вслед, скрывая улыбку от пары десятков внимательных глаз, наблюдавших за ним, и сурово сдвинет брови:
- А ну! Марш на урок! Звонок для кого был? Для тети Маши?
И пойдет выяснять у Светкиной матери, где находится, так необходимая ему сейчас и волшебная в своих результатах, секция гимнастики.

РАССКАЗ ПОТОМКА СТАРОВЕРОВ Со стародавних времен жили мои Предки на большом острове, что располагался на чистом родниковом озере в Сибири. Каждая семья имела в своем личном распоряжении богатые хозяйства - пашню, скотину, цветущий сад, амбар, сеновал, загоны для домашних животных, на берегу размещались бревенчатые бани с парилками. Жили в крепких хоромах, в которых находились русские печи. Воду набирали из колодцев, у каждой семьи имелись "журавли". Небыло между хозяйствами отгораживающих заборов или замков на дверях, люди не знали грехов (жадности, алчности, воровства и прочей нечисти). В те далекие времена они жили на острове большой Родовой общиной. Кровная чистота передавалась из поколения в поколение. Из века в век переходил их жизненный уклад от семьи к семье, от Рода к Роду. Жизнь каждого человека определялась устоями Рода. Все жили по Совести и Справедливости. Если для какой-то семьи наступала нужда, то родные тут-же без промедления помогали и поддерживали; если неурожайное лето выдавалось, то главы Родов проводили общее собрание на котором распределяли помощь нуждающимся. Труд был для всех, без исключения, обязательным. Земельные угодья находились за озером, где взращивались зерновые и плодово-овощные культуры. Неподалеку находились пастбища, где паслись стада коров, баранов и табуны лошадей. Пасли скотину попеременно, очередность переходила от двора ко двору. Никогда скотина не пропадала. Для такой общины было естественно - большая семья в тесном соседстве с семьями родных. Семья сообща трудилась, вместе потребляли продукты своего труда, вместе праздновали, соблюдали обычаи и традиции уходящими своими корнями в глубокую Древность. Для людей в таком единстве, самым главным было Свято чтить Богов, суть коих Предки, жить по Совести и в гармонии с Матушкой-Природой. Для них время не существовало, они жили без каких-либо исчислений, не стремились иметь деньги, они их просто-напросто игнорировали, потому что и без них были богатыми и счастливыми.Соблюдая Духовно-нравственные заповеди, Предки осознавали своё предназначение, несли ответственность за продолжение Рода, имели непоколебимую Духовную силу, светлую Веру. Оберегали окружающий их мир и никогда не применяли технику приносящую вред Природе. Живя на острове, прапрадеды небыли рыболовами или охотниками, они были земледельцами, землепашцами. Чувствовали свою ответственность за всё живое и это было у них в крови, в ЧИСТЫХ ГЕНАХ. Вся жизнь моих Предков была посвящена процветанию Рода. Это было основой их поступков, каждый сознавал долг перед Родом. Именно поэтому мужчина являлся духовным наставником, добытчиком и защитником, а женщина поддерживала его во всех начинаниях, отвечала за сохранение жизни, домашнего очага. Чтобы семья была крепкой, то есть счастливой, дана энергия под названием Любовь. Эту Любовь человек проносил через века, и воплощением этой энергии были родные потомки. Мои прадед и прабабушка, Николай Ефимович и Надежда Федоровна, родили 16 детей. Имена нарекали чисто славянские - Захар, Фрося, Поля, Тая, Агафья... Всех надо было поднять, правильно воспитать. Так и было. Почитание старших в семье было естественным. Родителей дети называли ласково - тятенькой и маменькой. Каждый член семьи воспитывался ежедневным трудом. Утром вставали перед рассветом и отходили ко сну после заката. Трудились все, от мала до велика. Мои Родичи никаких политических взглядов не придерживались, чётко осознавали, что политика - детище паразитов, поэтому старались не вливаться в их среду, отвергая чуждое. Высшей властью был семейный совет, на котором решались все вопросы, касавшиеся жизни: хозяйственная деятельность, воспитание, обряды, празднования. На этом совете взрослые мужчины и женщины имели равные права, но главенствовал всегда старший мужчина в семье. Никогда небыло униженного положения женщины, ведь она воплощала потомство, рожала продолжателей Рода. Испокон веков главным требованием к женщине было рождение здоровых и крепких детей. Уважение и почет женщине оказывали все, и это зависело от её интуиции, силы Духа, хозяйственности и трудолюбия. Во время трапезы за столом не принято было разговаривать, тем более шалить. Если малыш начинал баловаться или усаживался за стол с немытыми руками, то тятенька брал деревянную ложку и ударял по лбу, чтоб не повадно было. Иногда нашкодившего ребенка ставили в угол, чтоб снять отрицательную энергию (прямые и острые углы выжимают энергию) у малыша и чтоб он мог наедене с собой задуматься о своем поведении. Пищу можно было вкушать лишь после молитвы (молча), обращаясь мысленно к Богам-Предкам, к Роду. Каждый человек осознавал себя членом Рода и всю свою жизнь чувствовал его мощную поддержку, помощь в трудных ситуациях. Они верили, что умершие Предки продолжают жить рядом с живыми, помогая и храня их от бед. Небыло в Роду ни одиноких стариков, ни брошенных детей. Человек был ответственен перед всем Родом - как перед живущими, так и перед ушедшими и теми, кто еще не рожден - множеством Предков и будущих потомков. Никогда в моем Роду не существовали разводы или измены. Оставшись во время Второй мировой войны вдовой в возрасте 29 лет с 4-мя малышами на руках, моя бабуля хранила верность погибшему под Москвой мужу, моему деду. В декабре 41-го с фронта она в сибирской глубинке получила похоронку. С большой любовью рассказывала мне как они совместно с дедом до войны трудились, как вместе путешествовали к родным - на Вятку, в Казахстан и как она, уже будучи в преклонном возрасте, любит его. Всегда предложения к повторному замужеству она отклоняла. Ведь сила женщины - в любви. И она была сильна этим. Слушая бабушкины замечательные рассказы о жизни я удивлялся их огромному хозяйству, большому табуну лошадей и стадам коров и баранов, на что она реагировала так - "Ведь у тятеньки с маменькой было 16 душ и всех надо было прокормить, но все трудились не покладая рук!". Моя бабуля - символ женственности, доброты, верности и преданности. Уже в последующие лета она оставила даром свое, к тому времени крепкое хозяйство, ради того, что-бы воспитывать осиротевших внуков, переехав в город. Но и в городе к ней соседские родители приводили своих детишек, что-бы она их нянчила и воспитывала. Она никому не отказывала в этом. Всё делала безплатно, по Совести. Раз надо, значит надо. На острове в общине в почете было ткачество, рукоделие, столярничество, плотничество, кузнечное мастерство. Передавались устно из поколения к поколению сказы, потешки, частушки, прибаутки, былины, песни. Часто на завалинках бабушки устраивали посиделки. Никогда мужчины не употребляли алкогольных напитков. Доброта царила во всем, но доброта и сыграла злую шутку - в конце 19-го века общинники позволили попам на острове установить церковь с крестами. Позднее, пришел с оружием большевик и стал уводить мужское население на фронт, внушая им, что якобы, на защиту Отечества. Мужчины шли и защищали, проявляя мужество и отвагу, но вот только с полей битв не все возвращались домой. Первая мировая, Японская, Финская, Вторая мировая... Если бы они только знали, что защищали различные режимы, не столько Родину!.. Слишком добренькие и доверчивые были... Затем паразит стал насильно сгонять людей с острова в совхозы-колхозы, терялись связи, остров становился немноголюден. Приходилось прапрадедам собирать своих потомков в одной местности, в одной деревне, но уже не на острове. И той единой сплоченности, что присутствовала ранее, уже не ощущалось. Горе. Кое-кто из бабулиных старших братьев полег на развязанных теми же паразитами войнах, женщинам приходилось самим поднимать хозяйства, воспитывать детей и ухаживать за скотиной. Тяжкое время. Постепенно озеро стало мельчать, высыхать и теперь в наше время вместо острова - пустынный полуостров. Лишь небольшие бугорки свидетельствуют о том, что когда-то здесь находились зажиточные поместья и кипела жизнь. Только Живя действительно НА Своей Родной Земле Крепкая Семья создает Счастье! Сила Духа Рода всегда состояла в божественной чистоте душ сородичей - сим и крепла Земля Русская.

КАК ЖИЛИ ВЕДЬМЫ НА РУСИ Что вы вспоминаете, когда слышите слово Средневековье? Инквизиция и охота на ведьм. Но все это - в Западной Европе. А что у нас? На землях Руси колдовские обряды имели глубокие корни, и с ними тоже пытались бороться, хоть и не столь кровавыми методами, как инквизиция. Упоминание о людях, которые совершали разнообразные магические обряды, мы находим в древнейших фольклорных источниках, поэтому указать хотя бы столетие их появления вряд ли удастся. Называли этих людей по-разному: колдуны, волхвы, знахари, ведьмы, мольфары, ворожеи, кудесы, и это далеко не полный список их имен. Таких людей уважали, шли к ним за советом или помощью, но в то же время, если в деревне происходили какие-то неприятности, все были уверенны, что это дело рук сельского мага. В таких случаях иногда доходило и до самосуда. Именно поэтому дома людей, которые имели дело с потусторонними силами, как правило находились на самой окраине деревень, у опушек лесов. Это гарантировало минимальную безопасность в случае волнений. Со временем у каждого из магов появилась своя «компетенция». Самыми опасными народ считал именно ведьм. Согласно поверьям они доят по ночам коров, выдаивая молоко до крови, могут превращаться в животных или неодушевленные предметы, чтобы навредить людям, снимать с неба звезды и прятать их у себя в подвале. Они также могут управлять погодой: задержать или призвать тучи, тем самым вызвать засуху, голод или потоп. Им же приписывали завитки, закрутки и заломы (свернутые особым образом колоски) на нивах, которые они делали с целью причинить вред хозяину нивы или чтобы перетянуть к себе чужое зерно. Ведьмами обычно считали старух. Людям казалась странной такая продолжительность жизни, и они связывали это с вмешательством чар. Реже ведьмами считали замужних женщин или вдов, но никогда - молодых девушек. Все ведьмы делились на две категории: родимых и ученых. Причем вторые считались более опасными. Почти в каждом селе была женщина или старуха, которую считали ведьмой. Не сложно догадаться, что ее боялись и не хотели иметь с ней ничего общего. Однако открыто выступать против подобных людей боялись, и до крайних мер доходило только в исключительных случаях. Борьбу с ведьмами возглавила церковь. Первые процессы начались еще в XI в. В «Уставе князя Владимира о церковных судах» ведовство, чародейство и волхвование отнесено к числу дел, которые разбирала и судила православная церковь. Есть упоминание о том, что в 1024 году в суздальской земле были сожжены «лихие бабы», которых обвинили в неурожае, что постиг крестьян. В 1227 году в Новгороде на архиерейском дворе сожгли «четырех волшебников». В 1444 году в Можайске был сожжен боярин Андрей Дмитрович с женой по обвинению в чародействе. Сторонниками казни ведьм и колдунов были многие видные религиозные деятели того времени: киевский митрополит Иоанн, владимирской епископ Серапион, новгородский архиепископ Антоний и другие. Активно боролся с ведьмами Иван Грозный. Даже советников царя, Сильвестра и Адашева, сослали в монастырь по обвинению в том, что они «извели царицу Анастасию Романовну». В 1551 году Стоглавый собор ужесточил меры по борьбе с кудесниками. Запрещалось держать в доме «богомерзкие книги», а народ призывали обличать чародеев. Обнаруженных магов предлагалось избить, ограбить и изгнать из общины. Неудивительно, что в это время под прикрытием изгнания ведьм сводились личные счеты. Некоторая либерализация по отношению к магам произошла при сыне Ивана Грозного - Федоре Иоанновиче. Так, согласно его судебнику 1589 года, ведьмы и чародеи защищались государством от оскорблений и самосуда. Но по мнению многих ученых он действовал только на Русском севере. В 1591 году в Астрахани, при большом скоплении людей были сожжены колдуны, которые якобы наслали болезнь на крымского царевича Мурат-Гирея. В 1647 г. при царе Алексее Михайловиче в Шацке крестьянин Терешка и его жена Агафьица были обвинены в чародействе. По указу царя их сожгли на центральной площади. Через два года под то же обвинение попали некий мордвин и его жена. Их трижды пытали, сломав ребра, потом сожгли им ноги и бросили в тюрьму, где те и умерли от голода. Одна из крупнейших охот на ведьм состоялась в 1667 году в Гадяче на Полтавщине. Этот город в то время был столицей гетмана левобережной Украины Ивана Брюховецкого. Он активно шел на сближение с Москвой и царским двором. Для этого он даже женился на дочке московского боярина Дарье Исканской, что не могло понравиться простому народу. Поэтому когда у его беременной жены случился выкидыш, гетман усмотрел тут злой умысел. И через несколько дней он приказал «сжечь пять баб ведьм да шестую гадяцкова полковника жену Острую». Во многих источниках того времени говорится, что эти женщины были невиновны, а гетман просто хотел усмирить недовольный народ. В 1714 году в Лубнах, также на Полтавщине, собирались сжечь женщину за чародейство. Избежать этого удалось только благодаря вмешательству историка В. Татищева, который находился в городе проездом из Германии. В 1720 году на Волыни в колдовстве обвинили крестьянку Проську Каплунку. Ее засыпали землей по шею и сожгли за то, что она напустила на село моровую язву. В 1730 году кременцкий помещик Лука Малинский обвинил в колдовстве свою крепостную Мотруну Перистую. Женщину несколько дней пытали, после чего сожгли. В 1745 году в селе Обуховка Миргородского полка крестьяне спалили Вивдю Москаленчиху, так как на полях стали появляться «завитки», что по их мнению привело к смерти коней. В 1758 г. управляющий крупным имением, принадлежавшим графу Тышкевичу, докладывал своему помещику, что им сожжено шесть «чаровниц». Соседний помещик также сжёг крестьянку, обвинив её в колдовстве. «Женщина созналась, — писал управляющий помещику, — и с великим отчаянием отправилась на тот свет». Начиная с конца ХVII века случаи самочинной расправы на ведьмами стали встречаться реже. Крестьяне стали меньше верить в колдовство и чародейство, а если что-то подозрительное и случалось, то предпочитали подавать в суд. Так в 1794 году прилуцкий мещанин Иван Балаба подал жалобу на Зиновию Глобиху, которая как будто делала завитки на его ниве. Он обратился в церковь, и священник после молитвы разрешил ему собирать урожай. Однако хозяин побаивался употреблять его сам. Часть он отдал жнецам, которые помогали в сборке, остальное продал, хоть и с потерей в цене. А через некоторое время обратился в суд, так как он и его жена начали ощущать ухудшение здоровья. Стоит сказать, что именно завитки вызывали особый страх у населения, ведь это был объективный показатель. Если завитки появлялись, значит, их кто-то делал. В таких случаях пытались найти человека, который мог бы распутать их, но это было опасно и для хозяина нивы, и для знахаря, который вызвался помочь. Так в 1785 году в селе Батуровка от неизвестной болезни «зжиманіем рук, ног и всего корпуса» умерло восемь человек из двух семей. Односельчане утверждали, что причиной стали завитки на полях. В ХІХ веке вера в волшебство стала еще меньше. Суды если и брали на рассмотрение дела о магических ритуалах, то чаще всего ограничивались штрафами. Но случаи самосуда еще встречались. Так в декабре 1879 г. в деревне Врачево Новгородской губернии сожгли крестьянку Аграфену Игнатьевну за её «колдовство», а летом 1885 г. в деревне Пересадовке Херсонской губернии такую же расправу учинили с тремя крестьянками, обвинёнными в наступлении засухи. В 1904 году суд в Сумах рассматривал дело против одного крестьянина который избил старуху ведьму. Та, проходя мимо его мельницы, перекрестилась, а он усмотрел в этом порчу, выскочил на улицу и ударил женщину колом. Во времена советской власти все представления о колдовстве искоренялись из народного сознания. Но даже сейчас, приехав в далекое село, можно услышать рассказы о том, как одна соседка навела порчу на другую. После этого невольно задумываешься, а может, все это не просто сказки на ночь?

КАК КРИШНАИТКИ ЕЗДИЛИ В ЛАВРУ К ПРЕПОДОБНОМУ СЕРГИЮ
История одной удивительной поездки
Этот рассказ об удивительном путешествии к преподобному Сергию Радонежскому православной христианки Ксении в весьма необычной компании мы приводим со слов самой Ксении:
— Есть у меня прекрасная подруга по имени Анна. В ходе нашего общения выяснилось, что она кришнаитка. Но поскольку я стараюсь в первую очередь смотреть на личные качества человека, на то, есть ли у нас с ним взаимный интерес, то меня не смущают ни его пол, ни вероисповедание, ни возраст. Анна — невероятная красавица, умница, и мы с ней стали дружить. Тем не менее я сразу выставила четкие границы: дружба дружбой — а вера у меня православная.
Во времена пандемии у нас образовался общий онлайн-чат, куда меня позвала Анна. В чате до меня состояли одни кришнаитки. Началось общение на разные женские темы, и я далеко не всегда в этом участвовала. Если обсуждались, к примеру, кулинарные рецепты, я включалась в беседу, а если что-то большее, с религиозным уклоном, то нет. Надо сказать, что это были не те кришнаиты, что ходят по улицам в оранжевой одежде и с песнями прославляют Кришну, это были совсем другие люди...
***
На время я выпала из общения, но однажды, в период январских каникул, Анна позвонила мне и спросила, могу ли я принять участие в их видеоконференции, чтобы в своей «духовной традиции», как она выразилась, рассказать о каком-то святом месте, а еще лучше — о каком-то святом. Остальные тоже готовили доклады. Ни минуты не думая, я согласилась.
У меня был день на подготовку. Я открыла интернет, прочитала информацию, распечатала фотографии и подготовила доклад о Свято-Троицкой Сергиевой Лавре и преподобном Сергии Радонежском. Готовилась рассказать о Святом, а также о том, что по его молитвам в моей жизни происходили чудеса. Я подошла к вопросу творчески: подготовила текст и фотографии, нарядилась и сделала очень красивый фон. И так вышло, что из часа нашей видеоконференции мой рассказ занял 40 минут. Еще две женщины рассказали о своих кришнаитских «святых», если можно так выразиться.
Когда я рассказывала о Преподобном, то видела их искренний интерес. Они внимательно слушали, задавали вопросы, а я отвечала, как могла, больше из сердца, говоря о том, что не большой знаток и не могу сказать, что знаю что-то глубоко.
Эта онлайн-встреча проходила днем, а вечером Анна позвонила мне и сказала: «Ты знаешь, девчонки были так вдохновлены твоим рассказом, такой возник у всех них живой интерес к этой теме, что они хотели тебя попросить, пока идут январские каникулы, организовать экскурсию в Лавру. Они готовы собраться, может, даже с детьми. Давайте обсудим повестку, план. Они хотят увидеть Лавру, может, даже приложиться к мощам. Не могла бы ты заняться этим, если у тебя есть время и возможность?»
И так получилось, что, ни секунды не думая, на эмоциональном импульсе я согласилась.
А дальше я прямо физически почувствовала, как полилась благодать. Потому что буквально в какие-то считанные часы удалось связаться с экскурсионным бюро, согласовать программу со всеми девочками, обозначить им локацию парковки, заказать столики в хорошем ресторане недалеко от Лавры. И всё это вместе с детьми.
Мы назначили дату буквально через пару дней. На утро все подтвердили поездку. Я была очень удивлена собравшейся большой компанией. В итоге поехали все.
Доехать до Лавры мне было очень тяжело, так как накануне я перепутала (а были очень сильные январские морозы) и залила в машину не ту «незамерзайку», которая оказалась вполне себе замерзающей. Шел достаточно сильный сухой снег, и было очень проблематично доехать. В конце я поясню, почему делаю на этом акцент.
И вот мы приехали на парковку, я вышла из машины достаточно взвинченной: рассказала, что замерзла «незамерзайка», и непонятно, как ехать, грязь по трассе летит...
Мы пришли в экскурсионное бюро, девочки были в приподнятом настроении, хотя, конечно, чувствовали себя немного в непривычной среде. Но при этом весь день прошел так, как будто нас встречал сам Преподобный, а Богородица покрывала Своим Покровом: всё было четко, ясно, понятно и невероятно интересно.
Экскурсию по Лавре нам провёл очень приятный монах. Казалось, доброта просто сочится из каждой складки его мантии. Он пропускал свой рассказ через душу, и это было очень радостно. Монах провел нас по всем храмам Лавры. Мы поднимались на колокольню. При этом он очень деликатно нам помогал: кому-то из женщин подавал руку, детишкам подвязывал шарфики, как будто к нему в гости семья приехала!
С нами были дети — мой сын-подросток и маленькие детки остальных. Забавно было наблюдать, как сын построил их цепочкой и словно вожатый руководил ими.
Мы ходили, гуляли, потом пошли прикладываться к мощам.
Я незаметно наблюдала за подружками — у них были очень интересные лица. А мне не верилось в реальность происходящего. Мы приложились к мощам. Спутницы спрашивали, как это надо правильно делать. Мы с монахом-экскурсоводом отвечали на понятном им уровне.
Когда мы уже выходили из Троицкого храма, где почивают мощи Преподобного, то встретили монаха, которого почитают за старца. Экскурсовод подвел нас к нему и сказал: «Благословитесь!» Девчонки уставились на меня, не понимая, как это — «благословиться». Им объяснили, и старец осенил нас крестным знамением. После этого мои спутницы расслабились совершенно и окончательно.
И мы еще долго ходили по Лавре. Набрали святой воды и отнесли в машину. И хотя было очень холодно, внутри нашей компании возникло удивительное единение, как будто мы — одна большая семья, которая приехала в Лавру.
Из Лавры мы направились в ресторан, где для нас был забронирован столик. Мы очень мило общались, вкусно поели. В этом ресторане есть отдельная детская комната, и мой сын, поужинав, взял детишек и пошел туда с ними. Дети мило играли в какие-то кубики, чехарду. Одна из женщин по имени Вероника с удивлением наблюдала, что ее маленькие дети невероятно послушны и с таким интересом играют с моим сыном... Никто не сидел ни в каких телефонах. Мы пили чай, ели вкусные пироги. Всё было прекрасно.
Мы долго сидели, общались, делились впечатлениями, и уходить совсем не хотелось. Я наблюдала еще за одной девушкой Мариной, которая словно ушла в себя, в свои переживания и молча сидела, что-то обдумывая.
Потом мы вышли на улицу, и пошел сказочный снег — белые хлопья... И мы все стали играть в снежки, катались с горки, измазались снегом. И так нам не хотелось уезжать...
Но время шло, стемнело, было уже достаточно поздно, мы целый день провели в Сергиевом Посаде. Сложно на словах передать те эмоции и настрой, но было просто сказочно, тепло, по-семейному, очень радушно, очень гостеприимно.
Думаю, Господь так специально устроил, ведь на первых шагах к вере Он несет тебя как на крыльях. Мы все проходили этот опыт, когда идешь не через скорби, а через радости и словно соломкой всё постилается изнутри.
Под конец все немного устали и начали разъезжаться. Я села в машину, переживая: «Ну, как я поеду?! Если сюда я ехала с замерзшей “незамерзайкой” при свете дня, то теперь мне надо проехать больше 100 км по трассе в темноте и без “незамерзайки”!»
И тут я нажимаю на кнопку «Помыть стекло» — и «незамерзайка»... разморозилась! И это при том, что мороз был очень сильный, больше 20 градусов, хотя мы все его как-то не чувствовали.
Я взяла телефон, включила дворники и сняла видео с лобового стекла для девчонок: «Смотрите, “незамерзайка” разморозилась!» Они знали, что утром у меня с нею была проблема. Это видео я отправила в общий чат. Тишина. Ничего не отвечают... Потом, где-то через час, девчонки начали высылать простыни сообщений, как они очарованы, как у них поменялись все их представления о «скучном Православии», как это действительно благодатно. «Незамерзайку» эту потом еще неделю в чате обсуждали... И долго они писали: и какой чудесный монах, и какой приятный аромат от мощей Преподобного, и как всё им понравилось в тот день, и многое другое.
***
Прошло время, мне позвонила Анна и сказала, что Вероника и Марина ... крестились. Прошло два месяца после той поездки, и сначала крестилась Вероника, а следом — Марина.
А затем и сама Анна попросила ей помочь выбрать нательный крест. На следующий же день я передала ей крестик — очень красивый, с эмалью.
Сейчас мы не очень часто общаемся, поздравляем друг друга с праздниками — все очень заняты, как, наверное, и все взрослые люди с семьями. Но я вспоминаю ту нашу поездку и понимаю, что девчонки были настолько впечатлены, что одной этой поездки стало достаточно для того, чтобы принять такое судьбоносное решение. Хотя, может, что-то и предшествовало этому, а поездка стала лишь последней каплей.
Но то, что этот день был особенный, я со всей ответственностью заявляю.
Рассказ Ксении записала Евгения Калачихина

– Хватит зенки-то пялить! Не по твою честь… – мягко пробурчала бабушка и добавила, – Иди-ка лучше в погреб ящик снеси. Да аккуратно только, под ноги смотри.
Люба улыбнулась, кивнула, отошла от своего наблюдательного пункта – щелки в заборе – и послушно пошла к погребу. Бабушка посмотрела вслед на то, как внучка неуклюже переваливается с ноги на ногу, вздохнула: «Надо же было такой уродиться», – и направилась в сарай. Хозяйство не ждет, сантименты разводить некогда.
Люба ставила ногу на широкую ступеньку, потом приставляла вторую и так до конца. Хорошо, что сосед дядя Гоша их расширил, за бутылку коньяка, а то раньше не ступеньки были, а жёрдочки какие-то. Неудивительно, что Люба однажды полетела с нее кубарем. Было так больно, что сначала она даже пикнуть не могла, так и лежала на холодном полу в погребе. Потом бабушка хватилась: «Ну чего ты там копаешься опять!» – подошла, заглянула, заголосила, принялась внучку вызволять.
Ближайшая больница в городе, автобус с утра ушел, все мужики на заводе, остался слепой дед Митя да Вовка-алкаш, который вусмерть пьяный спал по своему обыкновению на лавочке. Сели все-таки на телегу деда Мити: бабушка правила, а дед придерживал Любу. Доехали до соседней деревни, к фельдшеру. Та как-то осмотрела девочку, где-то пощупала, как-то подлечила – травками, компрессами. Через месяц Люба вернулась домой, правда, ходила теперь, как говорила бабушка, «враскоряку». Гораздо позже, в городе, врачи сказали, что у Любы неправильно срослись кости, но бабушка категорически отказалась что-то предпринимать: она теперь не доверяла врачам, боялась, что они снова что-то испортят, пусть уж лучше так – слава Богу, жива. «А походка нам и така пойдет, не на сцене ж ходить!»
Люба, как всегда, только улыбалась в ответ. Она привыкла. Знала, что природа обделила ее красотой. Вернее, даже не обделила, а щедро наградила всеми возможными изъянами. Широкое плоское лицо, маленькие глазки, огромный с горбинкой нос, такой же огромный рот с губами-варениками в пол-лица, жидкие волосы, узкие плечи и, как последняя издевка, непомерно широкий таз. Фигура напоминала треугольник на тонюсеньких ножках. Вот и походка теперь фирменная добавилась.
По иронии судьбы всё это богатство досталось ей, жительнице маленького захолустья в одну улицу, где единственной целью жизни любой женщины было замужество. Да к тому же – дефицит мужиков. Бабушка переживала: «Беда. Пропала девка. Ясно, что никто не возьмет, убогую такую».
Люба привыкла, что даже бабушка звала ее «бедолага», а жители деревни – «Страшная Любка», будто это были имя с фамилией. Что мальчишки смеялись, забрасывали колючками репейника или гоняли по улице, хлеща крапивой. Переворачивали ведра с водой или бидоны с молоком, которые она носила. Люба плакала, а они гоготали: «Еще страшнее стала, уродина! Ты гляди!»
– Не реви. Сами они – уроды! – говорила бабушка и шла разбираться с пацанами. Пару раз огрела главаря коромыслом, они перестали внучку гонять, но обзывать продолжали.
Девочки не дружили с ней. Наоборот, увидев на улице, демонстративно разбегались в разные стороны с криками «Жуть-жуть… Спасите-помогите» и хохотали.
В школе Люба сидела на последней парте. Ее редко вызывали к доске, потому что одноклассники тут же начинали корчить рожи и передразнивать Любу, а учительница устала на них кричать. На переменах она не выходила из класса, потому что знала: в коридоре кто-нибудь обязательно поставит подножку, а потом на стул положит кнопку, или еще хуже – шарик, который издает звук, будто из человека газы выходят.
А уж сколько раз остряки приклеивали ей на спину бумажку с надписью «Королева красоты» – и говорить нечего….
***
Люба страстно ждала субботы. Их дом стоял почти напротив загса. Этот загс считался самым старым во всем крае, а поэтому был особенно любим молодоженами – вроде как «намоленный». В него записывались за полгода и стекались со всех ближайших городов. Каждую субботу Люба замирала у щелки в заборе, чтоб посмотреть, как к загсу подъезжали машины в ленточках, а из машин выходили настоящие принцессы. Невесты. В белых сказочных платьях. Фате. Жемчуге и блестящих украшениях. От их красоты можно было ослепнуть!
Люба замирала и чувствовала, как по коже бегают пузырьки из шипучего лимонада. Невесты походили на волшебных прекрасных птиц, которые вот-вот упорхнут в свою страну красоты, блеска и роскоши. За руку их держали элегантные женихи, смотрели с обожанием. Люба не моргала, впитывала увиденное, радовалась и… даже не мечтала о том, что когда-то наденет такое же платье.
Потом к девочке подходил гусь Серый, хватал клювом за подол платья и тащил за собой, в огород. Ну или бабушка окрикивала, чтоб отправить в погреб.
***
У Любы было две настоящие реликвии – икона мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, которую подарила ей мама с наказом: «Береги. И молись им, чтоб всегда были рядом», – «И будут?» – «Обязательно. И во всем помогут». Другая реликвия – фотография самой мамы. Если б не эта меленькая черно-белая карточка, Люба уже забыла бы, как она выглядела, мама. Ее не стало, когда девочке было 3 года.
«Люба не понимала, почему же мама плачет? Улыбалась своей кривой улыбкой изо всех сил, чтоб поднять ей настроение»
Зато Люба хорошо помнила руки мамы. Как они гладили ее по волосам, по щекам, и голос: «Девочка моя… красавица… самая-самая…» И слезы. Люба не понимала, почему же мама плачет? Улыбалась своей кривой улыбкой изо всех сил, чтоб поднять ей настроение.
Люба часто смотрела на икону, хотя просить о чем-то даже в голову не приходило. Четыре женские фигуры смотрели спокойно и ласково, от них исходило тепло, как от маминых рук, уходили все страхи и обиды. Особенно ей нравилась девочка с красивым именем Вера. «Какое правильное имя, – думала Люба, – ведь самое главное – верить, что все будет хорошо». Она верила.
***
Одна-единственная подруга у Любы была – Катька, очень красивая. Отец ее пил по-черному, а мать пахала как лошадь сначала на заводе, а вечером в огороде, половину урожая продавала. В 30 с небольшим она выглядела изможденной, озлобленной старухой. Вернувшись с работы, женщина принималась орать на Катьку и старшего сына, что не помогают, мало сделали за день. Могла и с ремнем по огороду погонять. А когда показывался муж, волокла его на себе в дом, потом садилась на лавочку у забора и молчала.
Катька часто убегала из дома к Любе. Они построили шалаш в огороде и болтали в нем по вечерам. Как-то Катька принесла журнал с фотографиями красивых девушек, одежды, машин, духов.
– Смотри! Вот. Такой хочу быть.
– Ты и так такая. Ничуть не хуже, – искренне сказала Люба
– В журнале чтоб! Фотомоделью. У них знаешь сколько денег! И одежду им всю отдают. И машины. А еще за границу возят на съемки, бесплатно.
– Здорово…
– Да. Надо только, чтоб фигура еще была. Пластика, чтоб позы принимать разные… – Катька на пару секунда замерла, изображая модель, – Этому учиться надо. В школе кружок открывают по танцам. Пошли? Научимся двигаться?
Люба не хотела идти – какие ей танцы! Но Катька одна стеснялась. Люба сдалась и почти год добросовестно топталась позади всех девушек, не попадая ни в такт, ни в ритм. В конце концов учитель посоветовал ей записаться на дзюдо. Люба, слушая его, краснела и вжимала голову в плечи.
Катька была доброй девочкой, любила подругу, поэтому искренне хотела сделать из нее настоящую леди. По мере взросления под ее чутким руководством Люба сначала отращивала волосы, потом стриглась под каре, каскадом, делала химию. Натягивала на свою широкую талию узкие короткие юбки, блузки с рукавами-фонариками, тут же опадавшими на ее тощих плечах. Катька подбадривала, но со временем и она сдалась, а Люба вернулась к своему «пучку» и хлопковым штанам.
Зато бабушка была реалисткой. На день рождения подарила внучке компьютер, сверху водрузив толстенную книгу по программированию.
– У Захарыча сын в городе работает. Говорит, сейчас те, кто в ентих машинах понимат, куда хошь на работу возьмут и деньги хорошие платят. В общем, давай учи. Замуж тебе все одно не светит. Бушь сама зарабатывать.
Люба привычно улыбнулась: «Не светит». Тогда ей было 15. Книга оказалась ужасно скучной, непонятной, какой-то неживой. И буквы плыли перед глазами от слез. Бабушка заглядывала в комнату и одобрительно кивала: «Во-во, учись-учись…» Тем не менее, просиживание над подарком бабули дало результат: Люба разобралась в компьютерных технологиях, да так хорошо, что с первого раза поступила в городской университет на факультет программирования.
А Катя поступила в училище. Правда, на занятиях почти не появлялась, так как почти все время пропадала на кастингах. Она отнесла свои фотографии в модельное агентство, где ей прочили светлое будущее. Поэтому все силы она бросила на то, чтоб это будущее приблизить.
Икона, подаренная мамой, вместе с хозяйкой переехала в общежитие, стояла на тумбочке рядом с кроватью. Засыпая, Люба смотрела на девочку с именем Надежда. Ей так хотелось надеяться, что вот теперь-то впереди – совершенно новая жизнь, интересная и лишенная обид.
***
На программистов учились в основном парни. Бабушка ликовала: «Может, там себе найдешь кого… Енти компьютерщики чай не много видят в жизни-то, а с тобой поговорить можно на разные темы заумные…» Но мальчики на Любу не смотрели, ее считали «классным другом» и «своим пацаном».
Это было неплохо, пока не появился Дима. Когда он был рядом, тысяча иголочек вонзались в сердце Любы, горло сдавливало, и она почти всегда молчала. Конечно же, даже мечтать о том, что Дима обратит на нее внимание, было смешно. Хотя он часто к ней обращался по учебе, был мил, обходителен, придерживал стул, открывал дверь, угощал кофе в студенческой столовке. Люба помогала ему с расчетами, с курсовыми, правила практические работы, сожалея лишь о том, что минуты пролетают так быстро.
Образ на столике почему-то стал совсем другим. Будто на нем не 4 фигуры, а одна, светится – Любовь. Однако Люба даже смотреть в ее сторону боялась. Скорее зажмуривалась и засыпала.
На новогодней дискотеке Дима пригласил ее на танец. Это были три минуты оглушающего счастья. Если бы Любе сказали умереть в тот момент, она бы не раздумывая согласилась.
А потом, выйдя из зала, она случайно услышала, как Дима в красках описывал друзьям, будто весь танец смотрел на самый яркий софит, чтоб не видеть лица партнерши, с трудом нашел талию, чтоб за нее держать, и еще она отдавила ему ноги. Все хором ржали.
***
Соседка по комнате сидела на антидепрессантах, а в тот вечер уехала к родственникам на праздник. Люба собрала все ее таблетки, нашла бутылку водки. Выпила 100 грамм для храбрости и собралась свести счеты с жизнью… но тут на пороге комнаты появилась Катя. Бледная, какая-то взъерошенная. Ее глаза скользнули по столу, она тут же забыла, зачем пришла, и закричала: «Ты что?! Дура!»
В тот вечер Люба впервые рыдала. Рассказала Катьке о своей любви, и как он, оказывается, просто использовал ее. Да и ладно бы! Ей не жалко. Но зачем он смеялся? Зачем другим говорил это всё? Ведь больно ей! Очень больно!
Катя утешала, гладила по голове, успокаивала. Люба прижималась к ней, и становилось легче.
– Стой, а что ты здесь делаешь? Ночь же…Что-то случилось? – вдруг шмыгнула она носом. Катя вздохнула. Подошла к столу, налила водки.
– Я беременна…
– Нельзя! – взвизгнула Люба и выхватила стакан у подруги из рук. – Это же вредно ребенку!
– Пофиг! Мне он не нужен. Аборт делать поздно, представляешь?! Я ведь даже не думала ни о чем таком… Сто раз раньше так было –из-за диеты или усталости… По другому поводу к врачу пошла, и тут – сюрприз! У меня контракт в Германии срывается, понимаешь? Да еще какой! Я столько сил потратила! Мечта всей жизни! Из-за этого! Так что мне тоже пора таблеток наглотаться… Понимаешь?
Нет, Люба не понимала. Старалась изо всех сил, но не могла понять.
Катька много говорила те месяцы. О материнстве, которое должно быть вовремя. О том, как важно обеспечить ребенку и себе нормальное будущее, а не привезти его в деревню к деду алкашу. О своей только начавшейся жизни. Люба слушала подругу и пыталась незаметно подсунуть ей какую-то еду или витаминку. Но Катька не поддавалась – фигуру берегла, набирать вес перед контрактом никак нельзя! Втискивала свой живот в узкие платья, джинсы, злилась, что не получается.
«Она все равно не жилец… А выживет – значит, и без меня справится»
На 7 месяце ей вдруг стало плохо, а через сутки родилась крошечная девочка. Слабенькая, синяя. Катька взглянула на нее и написала отказ. «Она все равно не жилец… А выживет – значит, и без меня справится», – мрачно резюмировала она, собрала вещи и укатила в Германию.
На следующий день Люба, смущаясь и краснея, положила перед заведующей отделением роддома конверт: «Я родственница… дальняя. Мама малышки не может сейчас… Можно, я буду приходить? Вдруг что-то надо, вы только скажите, я принесу… Пожалуйста, пустите меня». Заведующая закатила глаза и взяла конверт.
Сморщенный синюшный комочек в пластиковом ящике с кучей каких-то трубочек и лампочек стоял у Любы перед глазами день и ночь, неделю, месяц. Когда ей предложили работу, Люба перевелась на заочное отделение, чтоб загрузить себя до макушки, пахать-пахать-пахать! Забыть про тот жуткий пластмассовый ящик! Но ничего не получалось. Сердце разрывалось, засыхало от тоски. Она не выдержала. Сняла отдельное жилье, оформила все документы и через полгода принесла малышку к себе домой.
У изголовья детской кроватки Люба поставила икону – мамин подарок, и – надо же! – он будто вернулся на свое место, будто специально был написан именно для этой маленькой кроватки, словно обрел свой дом. А малышку новоиспеченная мама назвала Софией.
Девочка росла настоящей красавицей. Люба смотрела на нее и чувствовала, как счастье, будто теплые морские волны, окутывает ее со всех сторон. Сонечка забиралась к ней на колени, прижималась как можно сильнее. Маленькие ладошки гладили ее по волосам, по щекам, и детский голосок лепетал: «Мамочка моя… красавица… самая-самая»...