"ПРОСИ СЫНА МОЕГО...

"
Вспоминаю случай из своего далёкого детства.
Случай, перевернувший всю мою жизнь.
Мы были деревенскими, и, когда начался голод, мать не стала ждать,
пока все её дети погибнут, а снарядила нас, старшеньких, в город.
– Идите, детки, идите, может, и прокормитесь. Что подадут, что попросите.
А тут – совсем худо.
– Мам, а ночевать-то где? – спросил я.
– В подвалах ищите, в конюшнях, а лучше – к Храму Божьему
держитесь поближе.
Прощание было коротким. Старый армяк на мне,
сестрёнке мать дала свой платок. И – пошли.
Мне в ту пору исполнилось двенадцать, а Маше – семь лет.
Город ошеломил нас: крики, суета, всюду движение.
Но стоило свернуть с главной улицы, и становилось тихо, как в деревне.
Я не боялся, а сестрёнка пугалась, все норовила спрятаться мне в бок, пищала: «Саш, а мож, вернёмся? Мамка дома…»
Мамка-то дома, да только не ждёт. С ней четверо остались.
Я внимательно оглядывал подворотни. Подвалы закрыты, конюшни и подавно. Тогда я поднял голову и стал смотреть вверх. Немного погодя увидел,
как заблестели верхушки куполов. Туда и потянулись.
Городской храм – не чета деревенскому. Высокие ступени, белокаменный.
Я заробел. Как подойти, как просить?
Поодаль, ближе к воротам, стояли нищие: все больше калеки,
старички и старушки. Но я не смел стать рядом, мне что-то мешало,
внезапно стало душно и тяжело.
Из открытых дверей поодиночке выходили люди.
День был будничный, обедня, по всему, давно кончилась.
Я вошёл, покружил, посмотрел на горящие свечи,
полюбовался резными воротами алтаря. Тихо, спокойно.
Но что же делать? – мучил вопрос. Вышел из храма.
Сестрёнка ждала на ступеньках. Она хотела есть, но молчала,
надеялась на меня. Мимо прошла хорошо одетая женщина.
Я проводил её взглядом – и вдруг бросился к ней, горячо умоляя:
«Матушка, матушка, возьмите меня в работники, я всё умею!
Я – деревенский, сильный. Воду носить, дрова колоть, и за лошадьми…»
Но женщина заторопилась прочь, оглядываясь на меня чуть ли не в ужасе.
Однако я не огорчился, наоборот, обрадовался, потому что, как мне казалось, нашёл решение. Наниматься в работники – это привычно:
мать всегда посылала нас по деревне, людям помогать.
Нас и накормят, и, бывало, заплатят.
Только тут меня никто не знал. Я кидался к одному, к другому –
все спешили мимо, оглядываясь подозрительно, с опаской. Время шло.
Сестрёнка жалась в платок. Нищие познакомились с нами, стали её учить:
«Ты ручку-то протяни, протяни, не бойся». Она вытянула руку.
Пальцы посинели от страха и напряжения.
Глаза с мольбой смотрели на меня: «Саш!» Мне стало не по себе…
Сырая осень загнала солнце за тучи, потянуло ветром.
Ни еды, ни ночлега. Ей что-то подали, мелкую монету, и я тут же
спрятал её глубже в карман, чтоб не потерять.
К вечеру мы совсем отчаялись.
Нищие разбрелись кто куда, храм закрыли.
Оказавшись за оградой, я почувствовал, что надеяться не на что,
взял сестру за руку и пошёл.
Купить что-либо на монетку оказалось невозможно: слишком мелкая. Остановился и огляделся вокруг. Окна светились тёплым сиянием огоньков.
Столько еды, тепла! Ладошка сестры окоченела от холода.
Мы забились в какой-то угол между домами, где ветер не так донимал,
я натаскал соломы, разбросанной по переулкам, обнял её покрепче.
Зажмурился, а перед глазами – дом.
Дрова ещё оставались, и мать топила, и даже когда холодно,
всегда находилось место между младшими братьями и сёстрами,
чтобы согреться и уснуть. Вернуться? Но её глаза…
С ней четверо остались. Я самый старший, а значит, ел больше всех…
Через три-четыре дня стало понятно, что нам не выжить, не прокормиться.
Подавали так мало, что едва хватало на маленькую лепёшку, пару яблок.
Сестра ослабла и уже не могла стоять, она сидела на ступеньках,
склонив голову на плечо, и всё время молчала.
Ночевали мы за храмом, в кустах, прижавшись к стене: берегли силы.
…Той ночью поднялся ветер и выгнал нас из убежища.
Взяв сестру на руки, я перенёс её ближе к дверям: здесь было тихо.
И задремал.
Внезапно дверь храма распахнулась, и из неё вышла Женщина.
Я даже не понял, почему проснулся.
Просто открыл глаза и увидел Её: невысокого роста,
одета в глухое монашеское одеяние, на голове плат.
Подойдя к нам, склонилась и глянула мне в лицо. Я похолодел.
Вдруг Она открыла уста и тихо сказала: «Что ж ты не молишься?
Проси Сына Моего!» Затем повернулась и скрылась внутри.
Церковь открыта! – осенило меня. В один миг я очутился у двери.
Та была заперта, и большой замок висел так, как сторож оставил его.
Я долго дрожал, пытаясь унять страх, и жался ближе к сестре.
Пока вдруг слова не ожили в моей памяти:
«Что ж ты не молишься? Проси Сына Моего…» Какого Сына?!
Едва я дождался утра. Церковный сторож не спеша открывал дверь,
а я стоял рядом, подпрыгивая от нетерпения.
Вошёл, рысцой обежал храм, заглянул в каждый угол: Женщины не было.
И вот, в тот момент, когда я стоял, озадаченный, на меня с большой,
во весь рост иконы глянула Богородица.
Столько раз я смотрел на этот чистый Лик, но лишь сегодня увидел глаза.
Это были те же глаза, и выражение то же! Долго я вглядывался.
И чем больше смотрел, тем отчётливее стучало сердце:
Она! Её Лик! Мой детский разум не мог понять: как, почему.
Я просто смотрел и видел ту же мягкую линию губ, ту же ласку,
когда Она сказала: «Проси Сына Моего!» Огляделся, поискал глазами
священника. Рассказать? И смутился: да кто ж мне поверит?
И тогда я повернулся к Сыну. Молиться я не умел.
Когда жив был отец, он всегда серьёзно, неторопливо читал
перед едой «Отче наш», и мы все негромко повторяли.
Но отец умер, и в доме не молились.
Я зашёл за колонну, сосредоточился. «Отче наш, Иже еси на небесех, –
начал тихонько, – да святится имя Твое…»
Молитва лилась легко, схваченная раз и навсегда прочной детской памятью, но что означали эти слова – я не понимал.
Закончил, перевёл дух, и вдруг просто поднял голову, глянул Ему в лицо –
и горячо, горячо зашептал. Я рассказал Ему всё:
и про голод, и про мамку, и про то, что она не виновата, ведь нас шестеро
в семье, а отца давно нет, и лошадь продали, потому что некому пахать.
И про сестру, которая там, за дверью, милостыню просит, только не дают,
а если и дают, то так мало… Чего только я не наговорил в тот первый раз!
Он слушал меня, глядя спокойными, глубокими глазами.
А я весь вспотел, несколько раз утирал набегающие слезы,
но плакать не хотел, а просто говорил и говорил.
И когда закончил, опустился неловко на колени и прижался лбом
к холодной стене. Растревоженная душа моя болела, но в неё уже
вселилось что-то новое, неизведанное ранее: покой, чувство защищённости.
Я не ожидал, что сию минуту в моей жизни что-то изменится,
просто не думал об этом, но успокоился, потому что попросил…
Времени прошло немало. Когда вернулся к сестре, она стояла,
плотно зажав конец платка в кулаке.
Так я научил: подадут что – прячь в платок и держи крепко,
пока мне не отдашь. Маленькая, ещё потеряет…
Она раскрыла ладонь, и я глазам своим не поверил:
на тёмной ткани сияла чистая серебряная монета!
У меня едва ноги не подкосились.
Голод, только что пережитое волнение сделали меня слабым,
и я упал на ступени. Отдышался, унял дрожь.
Потом резко поднялся и побежал в лавку. Лавочник подал мне белую
булку и целую горсть мелкой монеты: сдачу. Сестре я купил леденец.
А потом всё потекло. Люди привыкли ко мне и звали помочь по хозяйству, давали маленькие поручения.
Сестрёнка просила, а я – целый день то туда, то сюда.
Ощущение было такое, будто Кто-то сильный вмешался в нашу судьбу.
Ничего не выдумываю, я это видел!
Едва начиналось утро, и открывали храм, я входил, прятался за колонны
и молился. Я не просил – умолял!
Благодарил, рассказывал, сколько заработал, и что нас уже
несколько раз звали ночевать добрые люди, и многое другое.
Изливал свою радость – и убегал.
Уже глубокой осенью знакомая барыня взяла меня в услужение,
в свой дом. А Машу в приют устроила.
Ей там платьишко дали, шубейку тёплую.
А я и вовсе в новом ходил. Хозяйка приказала меня и одеть, и обуть.
«Я когда увидела, Саша, как ты молишься, – сказала она мне
много времени спустя, – то сразу поняла: такой человек ни обманывать,
ни воровать не станет». Так и жил у неё.
Старался, как мог, с утра до вечера то по поручениям, то по дому.
Мы, деревенские, к работе привычные. Даже не уставал.
А когда настала весна, отпросился у барыни на три дня и поехал домой.
Нашёл на рынке мужиков из наших мест, заплатил.
Погрузил на телегу мешок картошки, муки.
Когда добрался, оказалось, мать похоронила двух младшеньких,
сестрёнку и брата. Она долго меня обнимала, просила прощения.
«Мам, ну, ты что…» – отнекивался я басом.
А когда все уснули, рассказал ей про ту Женщину из храма.
Она опять заплакала, потом встала на лавку, взяла из красного угла
икону Божьей Матери и нежно поцеловала.