Был у нас парень, Семён Журавлёв.

А теперь уж Семён Петрович, мужик видный, председателем нашим стать метил. Но для всех он как был, так и остался - Семён-балагур. Слово у него не то что в кармане, а будто само изо рта сыплется, как горох из дырявого мешка. Где Семён - там смех, где Семён - там праздник. Душа нараспашку, язык без костей. Он и анекдот расскажет, и частушку споет, и старушкам у колодца так комплиментов навешает, что те краснеют, как девки юные, и ведра свои полные забывают. Его энергия, казалось, могла бы нашу старую подстанцию заменить.
И вот этот самый Семён, наш вечный двигатель и заводила, привез себе жену из города. Алёнку.
И если Семён был речкой бурной, то Алёна его - тихим озером. Спокойная, плавная, с такими задумчивыми серыми глазами, что, кажется, всю мудрость мира в себе хранят. Говорила мало, больше слушала. И смотрела. А смотрела она как-то по-особенному, будто видела не просто дерево, а каждую трещинку на его коре, не просто облако, а все пятьдесят оттенков белого в нем. Она художницей оказалась.
Вся деревня опять языками зачесала: как это так? Наш неугомонный Семён и эта тихоня? Он же ее своим гомоном оглушит! А она его своей молчаливостью в тоску вгонит. Не жильцы, одним словом.
А они зажили. Да так, что все только диву давались. Их дом на краю села стал похож на сказочный теремок. Семён его подновил, починил, а Алёна раскрасила. Ставни - в небесно-голубой цвет, с белыми ромашками. На стене старого сарая она нарисовала огромное поле подсолнухов, и теперь даже в самый хмурый день казалось, что у Журавлёвых во дворе всегда светит солнце. По всему участку появились смешные глиняные фигурки, расписные скворечники.
А Семён? Он будто нашел своего самого благодарного слушателя. Прибежит с поля, уставший, пыльный, сядет на крыльцо, где Алёна с кисточкой в руках колдует над очередной деревяшкой, и начинает тараторить. Про трактор, про погоду, про то, как Митрич опять козу свою на чужом огороде ловил. А она слушает, улыбается уголками губ, и кисточка в ее руках порхает. Потом молча встанет, принесет ему кружку холодного кваса. И в этой ее молчаливой заботе было столько тепла, что Семён умолкал на полуслове, брал ее руку, перепачканную в краске, и целовал каждый пальчик.
Они были как день и ночь, как солнце и луна, но друг без друга, казалось, уже и не могли. Он заряжал ее своей энергией, а она его успокаивала, заземляла своей тихой нежностью. Смотрела я на них, и сердце радовалось. Вот ведь как оно бывает, дорогие мои. Разность характеров - это не стена, а две половинки одного целого.
И так они прожили несколько лет, душа в душу. Все ждали, когда же у Журавлёвых детский смех зазвучит. Да и они ждали. Алёна прямо расцвела, когда поняла, что носит под сердцем дитя. Ходила по деревне, и будто светилась изнутри. Семён с нее пылинки сдувал, землю готов был есть, по которой она ходила. Все шутки свои побоку отставил, стал серьезным, заботливым. Уже и кроватку мастерил, и игрушки из дерева вырезал.
А потом, понимаете, какое дело... случилась беда. Тихо, без крика, без шума. Просто небо в один день стало серым. Не выносила Алёна ребеночка. Потеряла.
Я тогда к ним прибежала. Алёна лежала на кровати, отвернувшись к стене. Бледная, неподвижная, будто и не дышала. А Семён сидел на табуретке посреди комнаты, сгорбившись, и смотрел в одну точку. В руках он держал крошечную деревянную лошадку, которую вырезал для сына. В доме стояла такая тишина, что уши закладывало. Тишина, в которой тонет всё живое.
И вот тут, милые мои, началось самое страшное. Семён, наш Семён-балагур, испугался этой тишины до смерти. Он не умел в ней жить, не знал, что с ней делать. И он решил ее... перешутить. Заговорить. Засмеять.
На следующий день он уже ходил по дому, нарочито громко стуча сапогами, пытался шутить.
- Ну, чего лежишь, хозяюшка? Вставай, самовар стынет! Горе не беда, с кем не бывает! Мы с тобой еще целую футбольную команду нарожаем!
Он говорил это, а у самого глаза были как у побитой собаки, и смех выходил какой-то скрипучий, ненастоящий. Он приносил ей цветы, конфеты, рассказывал анекдоты. Он думал, что если вернет в дом смех, то и Алёна вернется. А Алёна молчала. Она смотрела на него своими огромными серыми глазами, в которых застыло горе, и молчала. И с каждым его неуместным словом, с каждой вымученной шуткой между ними росла невидимая стеклянная стена.
Она перестала выходить из дома. Забросила свои кисти и краски. Расписные скворечники под дождем тускнели, глиняные гномики в саду покрывались мхом. Солнце на стене сарая все еще сияло, но теперь оно казалось издевкой. Краски в их доме умерли.
Пришел ко мне Семён как-то под вечер. Сел на кушетку, и я впервые увидела его не балагуром, а просто отчаявшимся мужиком.
- Не могу я так, Семёновна, - говорит, а голос дрожит. - Что я ни делаю - всё не так. Она молчит. Смотрит на меня, как на чужого. Я же для нее стараюсь! Я ее из этой ямы вытащить хочу! А она... она будто и не хочет. Что мне делать, а?
Я налила ему валерьянки.
- А ты, Семён, когда-нибудь пробовал не вытаскивать ее, а залезть в эту яму вместе с ней? Посидеть рядом. Молча.
Он посмотрел на меня, ничего не понял. Горько усмехнулся и ушел.
А через пару дней шла я мимо их дома. Тишина там стояла… знаете, не спокойная, а звенящая, как натянутая струна. Даже подсолнухи, что Алёна на сарае нарисовала, будто пожухли, глядели в серое небо с укоризной. И вдруг я услышала звук. Не плач, не крик. А такой… тяжелый, мерный стук. Будто кто-то монотонно и упрямо делает какую-то горькую работу.
Сердце у меня екнуло. Я подошла к окну, что в маленькую комнатку выходило, которую они для ребеночка готовили, и заглянула.
Посреди комнаты на коленях стоял Семён. Один. И молча разбирал детскую кроватку. Ту самую, что он сам мастерил, каждую дощечку выглаживал, каждую перекладинку подгонял. Он не ломал ее со злости, нет. Он бережно, почти с благоговением, откручивал каждый винтик, складывал их в ладонь. Снимал одну планку, другую, и аккуратно прислонял к стене. В его движениях не было суеты, только тяжелая, свинцовая решимость. Он разбирал на части их общую мечту. Это была его безмолвная панихида.
И тут я увидела Алёну. Она стояла в дверном проеме, прислонившись к косяку, и просто смотрела на него. Руки скрещены на груди, в глазах - ни слезинки, только бездонная, серая глубина. Она не мешала ему, не говорила ни слова. Она понимала. Он делал то, на что у нее самой не хватало сил - он отпускал их общее горе, давал ему уйти.
Вот он отложил последнюю дощечку. Комната опустела. Семён так и остался стоять на коленях, глядя на пустое место. Он опустил свои огромные, сильные руки, которые, казалось, могли свернуть горы, и они повисли плетьми. И вдруг его широкая спина мелко-мелко затряслась. Он не издал ни звука, просто беззвучно плакал, уронив голову на грудь. Мужик, рожденный для смеха и солнца, тонул в тихом, мужском горе.
Алёна оттолкнулась от косяка и медленно, как во сне, подошла к нему. Она не стала его утешать, гладить по голове. Она просто опустилась на колени перед ним, на то самое место, где только что стояла их несбывшаяся радость. Взяла его большую, дрожащую ладонь в свои тонкие руки и прижалась к ней щекой.
И они замерли так, двое, на полу пустой комнаты. И в этой общей, горькой тишине было больше понимания, больше близости и любви, чем во всех словах, что он говорил ей в их самые счастливые дни.
Я тихонько отошла от окна и побрела прочь, утирая непрошеные слезы. Я знала, что теперь они выкарабкаются. Он наконец-то понял, что ее горе - не то, что нужно перешутить. Это то, что нужно разделить. Молча. До самого дна.
И они разделили. Та их тишина в пустой комнате стала не стеной, а фундаментом. Крепким, надежным, на котором они потихоньку, по дощечке, начали строить свою жизнь заново.
Прошла зима, а за ней и весна робко заглянула в окна. И однажды я увидела, как Алёна вышла на крыльцо. Щурилась от яркого солнца, бледная еще, тоненькая, как тростиночка. А Семён вынес ей старый табурет, укутал ее плечи шалью. Постоял рядом, помялся, а потом пошел в сарай и вернулся с ее ящичком красок. Просто поставил его рядом и ушел в огород, не оглядываясь.
И она взяла кисть. Сначала неуверенно, потом все смелее. Я видела, как она закрашивала старых, выцветших подсолнухов на сарае. А поверх них стало прорастать новое чудо - могучее дерево с глубокими корнями, уходящими в землю, и с густой кроной, усыпанной не цветами, а маленькими, трепетными зелеными листочками. Листочками надежды.
Семён тоже изменился. Нет, он не перестал быть балагуром, но из его шуток ушла всякая резкость. Они стали мягкими, теплыми, как парное молоко. Он больше не пытался оглушить тишину смехом. Он научился в ней жить, слушать ее. Принесет Алёне из леса букет ландышей, молча поставит в банку с водой и только подмигнет ей весело. А она ему в ответ улыбнется - по-настоящему, глазами.
А следующей весной вся деревня наша будто затаила дыхание. Алёнка снова ждала. Ходила тихо, бережно, будто несла в себе самый хрупкий в мире сосуд. А Семён ходил за ней тенью. Не говорил громких слов, не суетился. Просто был рядом. Подаст руку на крыльце, поправит подушку, принесет миску с первой клубникой, самой сладкой. В глазах его плескалась такая океанская нежность, что смотреть было любо-дорого.
И вот, одним теплым июньским вечером, когда в воздухе пахло липовым цветом и скошенной травой, я принимала у них роды. И родился у Журавлёвых сын. Крепенький, голосистый, со смешинками в уголках рта как у Семёна и с задумчивыми, серыми, как летние сумерки, глазами Алёнки.
Семён, когда взял его на руки, впервые в жизни, кажется, совсем растерял все свои слова. Он просто смотрел на крошечный комочек, и по его щекам текли слезы. Не горькие, как тогда, а светлые, очищающие. А Алёна лежала, уставшая, но такая красивая в своем материнском счастье, и тихонько улыбалась им обоим.
Теперь, бывает, иду мимо их дома под вечер. Дверь настежь, из нее льется теплый свет. На крыльце сидит Семён, а на коленях у него сопит маленький Витюша. И Семён рассказывает ему сказку. Негромко так, вполголоса. Про храброго зайца или про мудрого ежа. А рядом, на ступеньках, примостилась Алёна. В руках у нее альбом для рисования, и она, улыбаясь, делает быстрые наброски - вот мужнина широкая спина, вот крошечная макушка сына, прильнувшая к его плечу.
И в этой картине, знаете, столько тихого, настоящего счастья, что сердце замирает от нежности. Счастья, которое не кричит о себе на всех углах, а греет изнутри, как огонек в лампадке. Счастья, выстраданного, заслуженного, оттого и самого ценного. Они прошли через свою самую темную ночь, чтобы встретить самый ясный в своей жизни рассвет.
Вот она какая бывает любовь, милые мои. Не всегда громкая и праздничная. Иногда самая сильная любовь - та, что умеет молчать, ждать и верить. И тогда, после всех бурь, в доме обязательно поселится счастье. Тихое, как сон младенца.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.
автор Ваша Валентина Семёновна.
Записки сельского фельдшера