Страница историй

Она быстро пролистала цветные, улыбающиеся лица подруг и ткнула матери в лицо свое изображение в полный рост. Шуба, чуть ниже талии, действительно, хорошо сидела на девушке, отливая серебристо-черным мехом. Приталенная, с широкими рукавами, пуговицами интересной продолговатой формы, Лене она сразу приглянулась. -И сколько ж такое добро стоит? -Ну, не важно, я в кредит хочу взять. Первый взнос только помогите мне заплатить. -Значит, дорого… Мама села напротив Елены. -Понимаешь, детка, у нас нет сейчас лишних денег. Денису «брекеты» сказали сделать, потом ему за институт сколько платить будем, неизвестно, выпускной опять же скоро… Отец машину думает продавать… Девушка прищурилась и зло посмотрела на мать. -Как же так, мама! О моих-то зубах никто не думал, а ему сделаете. Машину даже продаете! Пусть Денис идет работать, пусть сам на себя денег накопит! -Лена, ну, не надо, пожалуйста!... Из-за какой-то шубы… Ну, куда ты в ней будешь ходить? Ты молодая, потом и шуба появится, и все остальное… А девчонка все распалялась, чем меньше она получала от родителей, тем больше крепла в ней злость и ненависть. Младший брат Лены сидел в это время перед компьютером и судорожно жал на клавиши, мечтая пройти очередной уровень игры. Наушники надежно защищали его от семейных ссор, неурядиц, скандалов и, вообще, всех тем, его напрямую не касающихся. Он, появившийся как-то внезапно в Лениной жизни, по ее возвращению из длительных «гостей» у бабушки, занявший вдруг столько времени и пространства, что становилось страшно, занимался теперь футболом, много проводил времени на тренировках, учебу уже давно забросил, в школе появлялся лишь время от времени. Но директор жалела его, потому как Денис всегда участвовал в школьных соревнованиях, боролся за честь класса. Парень заканчивал школу с весьма посредственными результатами. Первое время мать старалась его вразумить, но сын то ли был слишком ленив, то ли просто знал, что и так все будет хорошо. Папа обещал продать машину, есть еще материнские деньги – значит, для института хватит. Да и учиться там он не хотел, решив, что станет футболистом. В команде его считали за умелого, ловкого игрока, игру, соперников он чувствовал как себя, что и нравилось тренеру. -Ты, Ден, особо не переживай. Пристроим в хорошую команду, а институт… Пусть будет, мало ли, что, - успокаивал тренер. И Ден не переживал. Вот только Лена почему-то считала, что брата нужно воспитывать, вбивать в него ум-разум. Сначала мальчишка это терпел, а потом просто ударил кулаком по столу и велел больше не трогать его. Лена уехала учиться, он остался. Кажется, жизнь выровнялась, успокоилась. Но каждый приезд дочери домой заканчивался скандалом… -И не надо мне ничего от вас! – кричала Лена, кидая только что разложенные на полках шкафа вещи обратно в чемодан. – Сама проживу! -Но, Лена! Ты не права! Ты не так все поняла! – мать растерянно стояла, сжав в руках Ленкин свитер. – Денис твой брат, неужели, тебе жалко для него денег?! -Для него? Для него, мама?! А для меня? Ни денег, ни времени у вас вечно не хватало! Всегда вы отправляли меня куда-никуда, только подальше, чтобы не мешала сюсюкать с этим оболтусом! -Лена, не кричи, ты не права! – встрял, было, отец, но, увидев глаза дочери, исчез на кухне. -Конечно, я не права! Я пробивала все себе сама – и хорошую учебу в школе, и институт, и работаю, чтобы просто жить нормально, пока учусь. А Денис у нас так не может, он у нас особенный!... Я первый раз в жизни попросила у тебя денег, мама, первый раз! И ты отказала. Ну, с меня хватит, живите, как хотите, я больше сюда не вернусь. -Лена! – отец встал в дверном проеме. – Глупо ведь, из-за тряпки ссориться. Ну, сколько тебе там надо? И он вытащил из кармана бумажник. -А нисколько! Подавитесь вы своими денежками. Но и мне больше не звоните Она вжикнула молнией чемодана, дала брату подзатыльник и ушла, хлопнув дверью… …Уже стоя на платформе железнодорожной станции, она набрала номер подруги. -Галь, давай завтра погуляем по городу! Пожалуйста… Та удивилась, но отказывать не стала… …В торговом центре было шумно, играла громкая музыка, под высоким прозрачным куполом еще крутились огромные блестящие шары, гирлянды подмигивали прохожим, елки, выстроившиеся вдоль торговых аллей, словно девчонки в нарядных платьях на красной дорожке подиума, ловили людей за одежду мягкими, игольчатыми веточками, заставляя остановиться и полюбоваться своим отражением в гладкой поверхности качающихся на ветру игрушек. Их век еще не прошел, хотя праздники давно скрылись за занавеской сиюминутных, отчего-то никуда не исчезнувших забот. -Ну, - Галина, подруга Лены, взяла ее под локоть и повела вперед. – как дела? Как родители? Ты, что, не у них каникулы будешь проводить? Вроде говорила, что уезжаешь… Лена тяжело вздохнула. -Нет, я тут буду, в общежитии. Надоело мне с ними, я, как всегда, пустое место, лучше уж тогда одной! Я каждый праздник с ними - как на вулкане. То ли поругаемся, то ли нет... -А как же Дениска? Поди, соскучился по тебе? - Галя свернула в сторону, села на скамеечку и протянула Лене мороженое. Лена буркнула что-то себе под нос. -В каком он сейчас классе? –все приставала Галина. -В одиннадцатом. -Скоро выпускные экзамены, - протянула подруга. – Он уже думал, куда поступать будет? -А что ему думать-то? Мать с отцом уже денежки отложили на учебу, если не поступит на бесплатное… А он, по-моему, не поступит. Представляешь, я у родителей попросила денег на ту шубу, помнишь? Галина кивнула. -Ну, так вот! А они отказали! Они мне вообще не помогают, Галка! -Как не помогают, а общежитие вроде отец тебе помог получить. Там же что-то с комнатами было… Лена не ответила, только пожала плечами и отмахнулась, Девушки поднялись и пошли вдоль витрин. Мимо сновали люди с красивыми пакетами, в каждом коробка, перевязанная лентой, с названиями дорогих фирм и элитных бутиков. -Смотри! Сумка какая… Я бы такую купила! – Галина прилипла лицом к стеклу. – В институт, правда, жалко такую носить… Вот стану богатой, куплю! -Да ну! – Лена пожала плечами, рассматривая Галину мечту. – Неудобная она, лямка короткая, карманов мало, а ты с собой столько всего таскаешь, что и рюкзака не хватит! Вот шубку бы я одобрила… Галина помолчала, раздумывая. -Да, пожалуй, ты права… Ладно, пойдем мармелада, что ли, купим. Ты какой любишь? Подруги зашли в магазинчик, набрали по кульку разноцветного, химически-кислотного угощения и решили подняться на второй этаж. Встав на мостике между двумя галереями, они рассматривали прохожих внизу, следили за огоньками, пробегающими вдоль перил, любовались задорно подмигивающими гномами, стоящими у выхода на улицу. -Отец машину будет продавать, - вдруг сказала Лена. – Тысяч пятьсот выручит. Но этого мало, надо искать еще где-то, чтобы Дениска учиться в нормальный ВУЗ пошел. И усмехнулась, горько, с обидой. -Машину?! Он же на ней таксует. И как тогда? – Галя прищурилась, пытаясь рассмотреть парня, что внизу примеривался к выставленному на красной дорожке, на всеобщее обозрение, красивому, черному автомобилю. -Возьмет в аренду, наверное. Даже проще, гаража не надо, вернул на стоянку, и дело с концом. -Так и хорошо тогда. Ты погоди, может, и купишь себе ты эту шубу. Хотя зачем она тебе? Я помню, щупала ее, она тонкая! -Зачем? А зачем моему братцу зубы выправлять? Зачем ему учиться на платном, пусть идет в слесари или еще куда! Затем, Галя, что я тоже человек, и у меня есть свои желания! Хоть раз могу я воспользоваться своим родством, в конце концов?! Я всегда все себе сама добывала! Еще в школе разносили с подружками рекламу, бросали ее в почтовые ящики, а нам вслед кричали злые соседи, что только мусорим… Но это были мои первые деньги. На них я тогда купила себе косметику, было, чем лицо размалевать на выпускной. -Да ладно тебе, нашла, что вспоминать! Зато ты самостоятельная, а Денис твой мямля! – Галина встрепенулась и потянула подругу вниз, к выходу. - Такая погода сегодня, прямо как из сказки, ты только глянь! Коньки пора вынимать из шкафа! Пора! Есть у тебя? -Нет. Я не катаюсь. -Зря, очень воодушевляет. Надо будет тебе на моих попробовать, а я себе побольше куплю на размер. -Ты что, не надо! Я все себе сама… -Ну, сама, так сама. Галя повертела в руках елочный шарик, красивый, прозрачно-сиреневый, прячущий внутри целую деревеньку с летящими над ней санями, развернула ценник, надула губы и положила игрушку обратно на прилавок рождественского базара. -И куда ж он поступать собрался, Денис твой? -На юридический. -Ох, ты! Куда запрыгнул… -А ты думала… Это не мой педагогический. Хотя, справедливости ради скажем, что я на бюджет поступила, хватило мозгов. Я все-таки молодец! -Да, Ленок, ты молодец! Девушки обнялись и вышли на улицу. Дома, витрины магазинов, стоящие вдалеке машины - все было занавешено снежной, трепещущей на ветру шторой, вокруг палаток на Рождественской ярмарке суетились люди, ели крендели, насыпая на снег крошки, которые потом, прямо на лету, хватали озябшие воробьи, компании молодежи, встав в кружок, пили дымящийся малиновым, облепиховым, лимонным духом чай, смеялись и беззаботно о чем-то говорили. -Поехали ко мне. Родители на дачу укатили, а мы с тобой посидим, погреешься, я суп такой сварила, закачаешься! – Галина потянула подругу за рукав, девушки, осторожно шагая, доковыляли по ледяному насту до метро и нырнули в душный поток таких же праздно гуляющих пассажиров… … Лена зашла в прихожую и остановилась, растирая покрасневшие от холода руки. -Красиво у вас! Сами ремонт делали? -Да ты что! Нанимали, конечно. Вот тапочки, тебе с собачками или тигром? Лена выбрала тигров. Когда суп был уже съеден, и посуда нырнула в бездонное нутро посудомоечной машины, в замке что-то лязгнуло, щелкнуло, входная дверь распахнулась, и в квартиру кто-то вошел. -Кто там? Мам, вы вернулись? – Галя высунулась в коридор, дожевывая конфету. -Нет, сестричка. Это твой блудный брат, Мишенька. Люби и жалуй! Галка взвизгнула и бросилась обнимать Михаила, потом опомнилась. -Мишка, это моя подруга Лена. Ох, Мишка! Как же я соскучилась! Она полезла целовать небритую щетину брата, но тот отстранил сестру и чуть поклонился новой знакомой. -Очень приятно, Елена. Вы прекрасны! – и протянул ей букетик ромашек в серо-коричневой бумаге. Цветки горели белыми лампочками с золотыми точками посередине. -Ты, Галь, извини, я тебе хотел подарить, - шепнул он потом девушке, - но уж так вышло… Галя легонько ткнула брата в спину кулачком, зыркнула на Лену и букет, потом всплеснула руками. -Ребята! У нас же пирожные есть, родители забыли, а мы съедим! Ох, люблю новогодние праздники!... Мишка! Ты бы предупредил, что приедешь! Родители тогда остались бы дома. -И я бы не встретил твою подругу Елену… - печально вздохнул Мишка и подмигнул девчонкам. – Мне на неделю раньше дали отгулять. Так что неси, роднуля, пирожные, ставь чайник и вынимай из шкафа чашку. Хотя… Это кто пил из моей чашки?! – взревел он, ударив кулаком по столу. -Не переигрывай, - Галя плюхнула перед ним тарелку, бряцнула кружкой с красными звездами-снежинками и продолжила. – Гостю место и лучшую посуду. А ты переживешь! Вот пирожные, с кремом, как мы все любим! Лена смутилась, хотела, было, попрощаться и уйти, но Миша как-то так по-простому, по-доброму, как своей «в доску», улыбнулся ей, и она осталась… Галя всегда любила зиму, волшебные, разноцветные, пахнущие елкой и чаем с медом праздники. Миша, как бы ни поворачивалась их с Галкой жизнь, заставлял девчонку верить в чудеса, загадывать желания и верить в сказку. Столько лет прошло, Мишка стал совсем взрослым, Галя тоже, но было между ними что-то, что до сих пор, особенно зимой, заставляло тянуться друг к другу, словно напоминая: «Я все еще есть, я рядом, я помню о тебе!»… …Елка пушистой пирамидой украшала уголок комнаты, закрывая некрасивый подтек на обоях от недавнего потопа, на окнах распластались тонкими уголками вырезанные из бумаги снежинки, а тапочки-тигры переминались, морща усатые носики. Январь никак не хотел отпускать праздничное настроение, все любовался на себя в отражении елочных игрушек, замерших на ветках… Лена, разрумянившаяся, опьяневшая от тепла, сидела на диванчике. Ребята играли в «Монополию». -Ну, Галка, ты опять! – возмущался Михаил. -Да что опять?! Игра такая, я ни при чем. -Нет, это невозможно. Сестра последние портки снимет ради своей выгоды! – он бросил на стол бумажки, встал и отошел к окну. – Коза! – буркнул он через плечо. -Ну, понеслось…А, знаешь, что? – Галя устало складывала игру в коробку. – Ты прав. И пусть ее, эту «Монополию», всегда мы на ней ссоримся. Чем же мне вас еще развлечь? -Да, Галь, я пойду, наверное. Лена медленно встала. У Гали было хорошо, беззаботно, спокойно и просто. Как будто вот это и есть ее, Ленкина, семья, ее брат, сестра… -Оставайся! На диване тебе постелю. Ну, куда ты по ночи поедешь!? -Нет, у меня чемодан у вахтерши остался, я бросила, сразу ушла. Нехорошо. Пойду. Да и вам отдохнуть надо. До свидания. Она уже стояла в прихожей, завязывая на шее пушистый, мягкий шарф. -Ты к метро? Я провожу, - Миша выскочил в коридор. – Заодно в магазин зайду. У этой недотепы, - он кивнул на Галю, - холодильник пустой. Всё, Галка! Закрой за нами, мы поехали. -Миша, мусор захвати! – Галя сунула ему в руки пакет и, подмигнув подруге, захлопнула за ними дверь… …-Лена, - когда молчание слишком затянулось, спросил Михаил, когда они уже сидели в автобусе, глядя на желтые круглые разводы от фонарей на запотевшем стекле. – А почему ты решили стать педагогом? Ну, это же так… ну, так… Он замялся. -Скучно? – подсказала девушка. -Ну, вроде того. Столько разных профессий, с хорошей зарплатой, с командировками… А тут педагогика… Ну, Галя, она-то прирожденный долдон, ей на роду написано учить. А ты? Зачем ты такую профессию выбрала? Красавица, вся такая статная, уверенная в себе… Лена кивала, усмехаясь. Мишу развезло немного, он лепил все искренне, многословно и витиевато, немного пафосно и торжественно. -Денис, мой брат, родился, когда я была в четвертом классе. Тогда на несколько месяцев меня отправили к бабушке, - начала она, наконец. – Это было очень странно – встречать родителей с коляской в парке и здороваться, пока бабушка разглядывала витрину киоска. Странно было рассматривать Дениса в кроватке и не сметь к нему прикоснуться. Мама очень боялась всяких инфекций, а у меня были вечно грязные руки… -Твой брат инвалид? – Миша нарисовал на окне сердце, пронзенное стрелой, потом превратил все это в ушастого енота, а потом и вовсе стер рукавом. – Он родился каким-то слабеньким, может быть? -Нет, вроде. Просто так решили родители, что мне надо пожить отдельно. Ну, так вот. Я жила с бабушкой. Это было даже хорошо, мать, наконец, оставила меня в покое с уроками, а бабушка и так забирала меня всегда из школы и возила на кружки. Идиллия, что и говорить. -А бабушка с чьей стороны? – уточнил Михаил. -Бабушка? Бабушка со стороны отца. -Понятно. Дальше! -Что дальше? -Ну, рассказывай, как бабушка связана с твоей профессией. Только прервемся, нужно пройти в метро. Тебе до какой? Лена назвала станцию. -Отлично! – кивнул Миша. – Это далеко. -Это ужасно далеко, и ничего в этом хорошего нет. -Зато я все успею узнать. Ну, так что бабушка? -Бабушка моя была репетитором. Раньше она работала в школе, потом ушла на пенсию и стала принимать учеников на дому. Это всегда было помпезно. Вечером, ровно в пять, она вставала в прихожей и встречала своих «деточек». Деточки, дылды-одиннадцатиклассники, лебезили перед ней, кивали и смущенно улыбались, рассаживаясь за круглым столом в гостиной. Бабушка преподавала русский язык и литературу. А я, соплюшка с двумя кривыми косичками, сидела в сторонке, и наблюдала. Это было потрясающе! Это был театр одного актера. Каждый день эти лоботрясы готовились к сочинениям, они буквально молились на бабу Сашу, и я замирала и смотрела на бабушку. Вот это был успех! Она была королевой, царицей, она буквально захватывала учеников целиком… Бабушка ж у меня театральное закончила. И каждое занятие было спектаклем. -И почему ты тогда на педагога пошла, а не на актрису? Хотя, конечно, так разумнее. - У меня нет ее таланта. У отца был, но потом он его потерял. Я помню, когда была меленькой, папка передо мной целые сказки разыгрывал, было весело. Потом появился Денис, сказки закончились. -Нет, ну, я не понял, а почему ты с родителями-то не жила? –Миша прижался лицом к окну, пытаясь разглядеть название остановки. – Не проехали мы еще? Лена помотала головой. -У нас двушка, решили, что будет тесно. Мол, мне уроки делать надо, заниматься, а тут мама с малышом. И я ему мешаю, шум от меня. Ну, так мне сказала мама. -Ерунда какая-то! У нас с Галкой тоже примерно такая разница, как у вас с Денисом, но мы жили одно время в однушке. Мы и родители. Это потом уже такую квартиру получили. -Все разные… - протянула Лена и, соскочив с сидения, подошла к дверям. – Наша. В метро ехали молча, поезд медленно, устав от дневной суеты, полз по рельсам, нехотя раскрывал двери, выпуская из своего нутра пассажиров и заглатывая новых. Долго стояли на «Воробьевых горах». Прижавшись к окну, Лена смотрела на замерзшую воду, на тонкие, графитные трещины, тянущиеся вдоль следа от какого-то загулявшего кораблика, что еще надеялся прорваться через зимнюю стужу, на россыпь огоньков, что, пробиваясь сквозь влажный воздух, подмигивали звездам. Длинные перегоны между станциями, мерный стук колес и шум в динамиках вагона клонили в сон. Лена, как ни старалась, в полудреме положила голову на Мишино плечо, потом встрепенулась, но сон опять накрыл ее своими пушистыми покрывалами. -Лен! Лен, просыпайся, наша следующая! – парень растолкал знакомую и потащил ее к дверям… Они вышли на улицу и побрели по тротуару, хрустко давя подошвой снежные катышки. -Так что бабушка? – опять пристал Миша. -А что бабушка… Бабушка была на сцене, пусть не настоящей, но все же. И была счастлива. Я тоже так хочу, хочу, чтобы на меня смотрели и восхищались. На актрису я не тяну, уж больно личиком в папу пошла, вот и решила, что можно, как баба Саша, учителем устроиться. Ветер раскачивал ветки черных, крючковатых деревьев, скрежеща ими о железные крыши. -Кофе будешь? – Миша потянул девушку в кафе. – Зайдем, а то я что-то продрог. Провожай тут вас всех, никакого здоровья не хватит! Ладно, ты какой пьешь – с молоком? Сотовый зазвонил в его кармане как раз, когда сели за столик. -Ну, где ты ходишь? Вроде до общаги на метро близко? Сколько можно тебя ждать? – Галин голос осой звенел в воздухе. -Мы гуляем, отстань! – Миша выключил телефон и обернулся, глядя, как Лена, обхватив руками горячий стакан, кутается в воротник куртки. -А ты где работаешь?- спросила девушка. – Галя как-то никогда и не говорила. Да и вообще не говорила, что у нее есть брат. -Не говорила? Она меня бережет, - улыбнулся Миша. – Боится всё, что я женюсь, уеду от нее. Лена только пожала плечами. Вот ей вообще все равно, что там с Денисом, как он живет, их пути даже не шли параллельно, уж не говоря о том, чтобы слиться в один, семейный тракт. -Я в оркестре играю. В военном. Вот, увольнительную дали, приехал домой. А так, ездим, выступаем, мне нравится. -На чем играешь? -На тромбоне, да это неважно. Вот, понимаешь, я тоже на сцене, но мне вообще все равно, что там происходит в зале, кто сидит. Я, когда играю, весь в своем деле. Ну, с головой прямо. Есть я, ребята вокруг, дирижер наш, Иван Дмитриевич. И все. Остальное не важно. Я просто, Лен, одного понять не могу, ну, внимания тебе хочется, это понятно, но в школе, - он вздохнул, передернув плечами, - в школе-то не театр, там зрители не стояли в очереди за билетами, чтобы на тебя посмотреть, там ты вдалбливаешь в их головы то, что чаще всего не вдалбливается. Это совсем другое, чем ты ждешь… Тут другое надо любить… Твоя бабушка все же умела учить, хотела это делать, видимо, а не просто кривляться перед публикой… Ну, мне так кажется… Галя мне сказала, у тебя дома плохо, что тебе не хватает родителей, их внимания… Извини, если лезу не в свое дело! Но работа семью не заменит, все равно это будет тянуться за тобой, как бы ты ни старалась уверить себя, что все хорошо. Обычно каникулы дома проводят, а ты здесь, в пустом общежитии, так неправильно… Лена сначала слушала его молча, потом вдруг вскочила, бросив пустой стаканчик в мусор, схватила шарф, сумку и, наклонившись над мужчиной, прошептала: -Ну, спасибо, что проводил, спасибо, что раскрыл глаза! Пойду, утоплюсь, раз ничего из меня в этой жизни не выйдет, раз нет у меня нормальной семьи! И профессию я не ту выбрала. Да, я хочу внимания, чтобы меня уважали, чтобы ценили, я хочу учить детей тому, чему меня не учили отец с матерью. Так бывает! Она выбежала из кафе и, поскальзываясь, пошла вперед. -Да стой ты! – Миша выскочил за ней. – Ты чего?! -А ничего. У тебя своя жизнь, а у меня своя. Кто просил тебя тут умничать?! Какая тебе разница, кто я, и что из себя представляю, чем буду заниматься? У тебя-то все хорошо, в детстве тебе в попу дули, а ты улыбался, в глазки тебе заглядывали и леденец пихали. Вы с Галкой как сыр в масле катались, да и сейчас, вон, не бедствуете. Поди, и денежек родители подкидывают! Появившаяся на лице Миши улыбка быстро слетела с губ, оно стало каменным, каждая черточка заострилась, стала резкой, грубой. Все его очарование куда-то улетучилось, а вперед выступило жестокое выражение отчужденности. -Знаете, Лена, я думал, что моя сестра умеет выбирать себе подруг. Но, видимо, ошибся. Ты совершенно не знаешь, о чем говоришь, девочка. Начиная с первого класса и до моих пятнадцати лет, мы с Галкой в интернате жили, хлебнули всего, пока родители решали, кто из них нас больше любит, и как они нас будут делить. А потом у отца шарахнул инсульт, одумались, решили жить, как нормальная семья. А мы-то уже не могли, как нормальная. Мы им не доверяли, обиды были, злость, я так их вовсе ненавидел. Они нас не знали. Все как будто с нуля начинать пришлось. Трудно было, я сбегал несколько раз, но возвращался. Что-то тянуло домой… Лена резко остановилась, Миша налетел на нее, замолчал, потирая ушибленную голову. -Извини! – промямлил он. -Нет, это ты прости, я не хотела. Я… Галя никогда не рассказывала об этом. Интернат… Но она всегда так тепло о матери говорит, об отце. Как так-то? -У всех бывают трудности, Лена, абсолютно у всех! В одной семье то, в другой это. Но кто-то принимает решение уйти, разбить, смять и сжечь то, что не получилось, а другой, если это, конечно, возможно, принимается латать, склеивать, чинить. Получается часто не очень, но вроде жить можно. И я не знаю, как лучше, рубануть с плеча, как говорится, или оставить все, пусть худо-бедно, но пусть теплится жизнь в искалеченном существе твоего мирка. Я принял решение попробовать жить с родителями, мы не близки, но они есть в моей жизни, и мне это нравится. Они изменились, я вырос, Галя тоже. Мама для нее очень важна, учит многому. Я бы этого ей все равно не дал. Есть что-то такое между детьми и родителями, что связывает на всю жизнь, как ни рви ты эту связь. А что касается денег, то тут ты права, бывает, что и помогают. А я не против, за все те годы, что мы без них жили, можно и позволить помочь себе. Извини, может, я зануда, ну, уж, какой есть… Далеко тебе еще? -Нет. Пришли. Вот этот дом. Лена махнула рукой на голубовато-серое, семиэтажное здание. Все окошки спали, где-то, «по старой памяти», не выключили гирлянду, и она бешеным ритмом сияла в темноте двора. В соседнем доме лаяла собака, где-то гудели сирены. Город, чуть приглушив звуки, продолжал перемалывать судьбы своих жильцов… Вот сейчас девушка подойдет к нужной двери, наберет код, и исчезнет за железным занавесом казенной жизни… -Лена! – со скамейки у подъезда вдруг кто-то встал и пошел навстречу молодым людям. – Леночка, я… Девушка остановилась. -Кто это? – Миша сделал шаг вперед. – Ты его знаешь? Елена прищурилась, разглядеть лицо сквозь взвесь снежинок было нелегко, но она узнала эту чуть прихрамывающую походку, это пальто на острых, широких плечах. -Это папа, - тихо ответила Лена. - Что он тут делает? Что-то, наверное, случилось! И она уже бежит к отцу, боясь услышать страшное. -Папа! Все хорошо? С мамой что-то? Говори! Она схватила его за рукав, вцепилась сильно-сильно, как будто хотела вырвать кусок ткани себе на память. -Нет, Леночка, нет, родная. Ну, что ты! Не плачь! Ах, ты!... Вот я недотепа! Мужчина растерянно разводил руками, потом обнял дочь и прижал к себе. -Лен, я извиниться пришел. Поехали домой, а? Мама твой пирог любимый испечет, сядем все вместе, поговорим… Вот, денег тебе на шубу привез я, возьми. Мы тебя ж любим, только думали, что ты хочешь всего добиваться сама, как твоя бабушка, ты всегда с нее пример брала… Вот и не помогали особо… Лена задумчиво нахмурилась, мельком оглянувшись на провожатого. -Ну, дай ты им шанс, что тебе стоит! – казалось, кричали глаза Михаила, что так и держал ее сумку, стоя чуть в стороне. -Ленок, ну, не сердись! Просто Денис такой несамостоятельный, жалко его… Видимо, отец из меня никудышный… Мужчина махнул с досадой рукой. Лене стало его очень жалко… -Брось, папка! Хорошо, ладно, не расстраивайся, я только вещи заберу. Подожди меня здесь, пожалуйста… И не нужна мне эта шуба, пусть ее, пап, ты только не переживай!... …Потом они с отцом молча ехали в электричке. Лена, положив голову на его плечо, спала, а он, испуганный, застыл, не смея пошевелиться. А очень хотелось кашлять, в горле постоянно щекотало, но он не будет, дочка спит… Так было уже когда-то давно, много-много весен назад, когда они с Ленкой ездили на дачу по субботам, помогать бабушке копать грядки. Лена всегда пристраивалась на его плече и сладко спала. И также щекотало в голе от выкуренной недавно сигареты, и хотелось кашлять… Мужчина улыбнулся… …Когда закончились студенческие каникулы, когда новые заботы ворвались в жизнь разгильдяев-студентов, Лена случайно встретила Михаила на улице. -Ну, как дела? - спросил он, улыбаясь. -Спасибо, хорошо. Я рада тебя видеть. Знаешь, - тут она наклонила голову набок, как будто оценивая, поймет он или нет. – Знаешь, у нас получилось. Ну, то, о чем ты говорил… - Вот и хорошо! - Миша улыбнулся. – Столько всего в жизни еще будет, но дом должен быть домом, чтобы было, куда возвращаться. Ты в среду вечером свободна? У меня День Рождения, приглашаю, Галя тогда время тебе скажет! Лена кивнула. Галка потом еще долго дулась на подругу, что та «увела» у нее брата, захватила его и не отпустила уже до конца своих дней, но потом простила, став богаче на целую сестру и ее братца, которого еще воспитывать и воспитывать… Автор: Зюзинские истории Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе:

Придут к ней, такие же неработающие дамочки, она им, то ногти накрасит, то брови намажет, то ресницы налепит. А они ей денег за это дают, ой да каких там денег, так, копейки. Сидит на Владькиной шее, хоть бы совесть поимела. Так рассказывала Нина Михайловна, Танина свекровь, своим подругам, продавцам в магазине, работникам жэка, медсестре в больнице, соседкам по палате, да вообще всем -Нина Михайловна, там к вам пришли -Ой, что-то голова закружилась, можно зайдёт в палату -Хорошо -Вот увидите, лошадь такая дома сидит, пришла она, видите ли. -Здравствуйте, Нина Михайловна -Здравствуй Татьяна, ой не надо было утруждаться, я бы и супа похлебала. -Да что вы, мне не тяжело. -Ну что вы там, -спрашивает Нина Михайловна, а сама посматривает на соседок, -Владик работает? -Ну да, вы что думаете за день что-то поменялось. Нина Михайловна поджала губы -Я вот с соседкой говорила так им в магазин уборщица требуется, пятнадцать тысяч плотют, а работы-то там, тьфу. -Вы что, Нина Михайловна? Вам денег не хватает? Владик же даёт вроде бы, и Витя тоже... -Да уж, мне-то хватает, слава Богу сынов достойных вырастила, да вот только добрые слишком. Оттого и сидят у них на шее, всякие... -Ну ладно, мне бежать надо, поправляйтесь -Угу, давай, беги, стрекоза От ить какая, будто и не поняла что я ей работу предложила. Нет, я всё равно заставлю её работать. Не позволю на шее у сына сидеть. -Дак эти, кто ногти, да брови с ресницами делают, неплохо зарабатывают, между прочим, -говорит соседка по палате, молодая женщина, - у меня соседка, девчонка после школы, вон ремонт сделали, с матерью в Турцию летают, машину купила. Сейчас вот где-то угол сняла, дома уже не принимает -Ой, да кого там они зарабатывают, слёзы. -Чё это слёзы-то, говорит другая соседка, -у меня дочь этим занимается, очень хорошо даже зарабатывает -Да? Ну не знаааю, -задумалась Нина Михайловна, зябко подёргивая плечами. В её понимании работа, это значит ходить на завод, фабрику, в магазин, в контору и работать, работать, работать! а эта что? Ноготки точит... Вот у Виктора, старшего сына, жена, Ольга. Вот она работает, пашет в магазине, приходит домой без рук, без ног, а ещё дома надо всё переделать, мужа с детьми накормить, постирать, погладить... А эта, мадонна, сидит ноготки, пилит. Надо же, говорят зарабатывают, а чё вот, пусть бы Ольга-то тоже, ну. У неё же выходные бывают. Надо сказать Оле, пусть тоже Через пару дней Нину Михайловну выписали, и она начала приводить свой хитроумный план в действие -Татьяна, я вот посмотрела,-позвонила она снохе, - в больнице все с ногтями накрашенными, все! Даже старухи. Может и мне тоже... -Конечно! Хотите ко мне приходите, у меня сегодня клиентка перезаписалась на другое время. -А у тебя что? Ещё и записываться надо? -Конечно. Приходите, я вас жду Ишь ты барыня думала свекровь, приходите, жду, записывайтесь. Она часто бывала в гостях у младшего сына, но никогда в маленькой боковой комнатке, больше кладовке, чем комнате. Это было Танькино царство, как любила говорить сама Нина Михайловна, там она красоту наводит. Свекровь прямо так и представляла, что сидит сноха целыми днями и красится, красится, красится. Татьяна провела Нину Михайловну в своё царство. Женщину поразила стерильная чистота комнатушки, и обилие света, будто в больнице, подумала она. Таня два часа, а то и больше трудилась над руками Нины Михайловны.Свекровь уже изнемогала, ей хотелось скорее выйти, встать, размять всё, но сноха упорно сидела, филигранно накрашивая каждый ноготь свекрови. Наконец-то Татьяна закончила, бросив быстрое Слава Тебе Господи, свекровь понеслась домой. Спасибо? А за что там спасибо говорить? Два часа фигнёй пострадала, а ей ещё и деньги за это платят, лодырь. Фыркала свекровь. Новый маникюр женщины заметили, все хвалили. Директор магазина, куда Нина Михайловна ходит много лет за продуктами, спросила не у Татьяны ли она делала. назвав по имени и фамилии -Да -небрежно бросила свекровь, - а как вы догадались? -Узнаю руку мастера, -засмеялась директор показывая похожий рисунок на безымянном пальце, - у неё очень дорого делать, -заметила директор. -Да? -удивилась Нина Михайловна, - дорого? -Ну конечно, - теперь настала очередь удивляться директору, странно, сама делала маникюр и не знает его стоимости. Или она считает это недорого? Ну дела, а ещё жалуется что денег нет, странная тётка, какая-то... Нина Михайловна позвонила Владику и в лоб его спросила отчего Татьяна не работает -Мам, что за бред. Таня работает, то что она не ходит куда-то, это не значит, что она не работает. И между прочим зарабатывает наравне со мной, а возможно больше!- прихвастнул сын Ага, вот это она и хотела услышать, значит Танька зараза имеет деньги, ох обманет Владьку, ох обманет. Смотри какая зараза. Больше мужика получает, надо же! Надо, надо Оле тоже... Ольга, старшая сноха, жена её горячо любимого сына Виктора, была в чём-то похожа со свекровью. Хабалиста, немного завистлива, громкоголосая. А ещё они вместе терпеть не могли выскочку Таньку. Ольга хотела, прямо таки мечтала пристроить свою младшую сестру, Светочку за Владика. Нет же, нашёл эту выскочку... А Нина Михайловна просто её не любила, ну надо же кого-то не любить... Нина Михайловна всё думала, как бы сделать так, чтобы Ольга, жена её старшего и горячо любимого сына тоже загребала такие деньжищи. то что Татьяна ничего не делая, не перетруждаясь сильно-то, гребёт деньжищи, Нина Михайловна теперь была уверена -Татьяна, -звонит она младшей снохе, -научи Ольгу всему что сама знаешь, она тоже будет сидеть ноготки точить и деньги зарабатывать. -Не могу, -говорит нелюбимая сноха -Это отчего же? -У меня нет разрешения на обучение, так что не могу. -Что ещё за дурь выдумала? Учи давай, боишься, что Оля всех твоих клиентов переманит? И будет зарабатывать больше тебя? Сегодня придёт к тебе, учи давай. -Нет! -Не станешь значит? -Я сказала, извините, мне некогда -От зараза. Ну погоди, погоди. Ольга выучится, все к ней побегут. Нина Михайловна через три недели пришла опять на маникюр, Тане пришлось после работы делать свекрови, ну не откажешь же. Между делом сообщила, что Оля выучилась на мастера, и есть свидетельство специальное. И работу основную между прочим не бросает, будет делать в выходные маникюр, денег будет, валом.А потом и ресницы, и брови, и стричь будет. Так что все твои к ней перебегут! Таня только улыбнулось. Через пару дней свекровь позвонила и спросила что там с клиентами? -С какими клиентами Нина Михайловна? -Как? Разве Владька тебе не сказал? Я велела ему, чтобы ты отправила половину клиентов Оле, с хорошими рекомендациями, что вот мол, мастер хороший, то да сё -Вы что? Шутите надо мной? -Я? С чего бы это? Почему ты не слушаешь мужа? Вы разве не семья? Отправь к Ольге людей, надо же девочке помочь! -Простите, но вы просите о невозможном, знаете сколько лет я шла к этому уровню? Сколько слёз пролила, недовольства наслушалась? Сколько пыли переглотала? А теперь вот так просто возьми и отдай клиентов вашей Оле? Нет, нет, нет! И ещё раз нет! Даже не вздумайте больше об этом заговаривать. И, кстати, да мы семья! поэтому-то Владик даже не стал мне передавать вашу бредовую просьбу, потому что он всё это знает! Свекровь пришла к Тане, когда у той была клиентка, склочная женщина, которая вечно выпрашивала скидку и всегда была всем недовольна. Таня не любила её, и была бы рада, чтобы та перестала к ней ходить. Но женщина ходила, хвастаясь всем, что является давнишней Таниной клиенткой. В этот раз она пришла на коррекцию бровей. И в этот момент появилась Танина свекровь. Таня не стала при клиентке показывать своё недовольство, но внутри всё кипело -Извините, Изольда Дмитриевна, пойду чай сделаю быстро для мамы мужа -Конечно, конечно Танечка! - сказала клиентка, а сама поняла, что скидка приплыла в руки, хе-хе. Дороговато эта девица ей обходится, да зато качественно, красота требует денег, вздохнула Изольда. Таня налила свекрови чай, только та, быстро шмыгнула в кабинет, и уже завела разговор с клиенткой, когда подошла Татьяна, свекровь ретировалась, победно посмотрев на сноху. Клиентка была чем-то озабочена и даже забыла попросить скидку. Таня попросила свекровь не тревожить её в рабочее время -Представьте, что я работаю не дома, нет меня. В следующий раз дверь я не открою. Свекровь приходила ещё несколько раз, пытаясь порекламировать хорошего мастера, который за дёшево делает маникюр, показывая ногти, маникюр на которых ей сделала Таня. Вечером Таня поставила мужу условие забрать у матери ключи. или она за себя не ручается. Влад сделал лучше, поменял замки. У них сосед слесарь, за час и небольшую денежку установил замки, и в шутку сказал свекрови ключи не давать, и чтобы не было обидно Владу, подмигнув Татьяне сказал, и тёще тоже. Влад и не обиделся, зная свою маму и её разное отношение к сыновьям. Свекровь пришла и долго не могла понять в чём дело, ключ не подходил к замку. Она позвонила Тане, сноха не взяла трубку, она видела кто звонит, телефон стоял на беззвучном режиме. Таня улыбнулась и продолжила работу. Потом позвонила Владу с требованием впустить её в квартиру, ей что-то срочно нужно сказать Татьяне, а та поганка не берёт трубку. Влад даже слушать не стал. Потом Нина Михайловна начала тарабанить в дверь изо всей силы. Чем вызвала недовольство одной вредной старухи -соседки, та выглянула и пообещала вызвать наряд -Себе вызови, старая кошёлка, - пробурчала Нина Михайловна. Она позвонила опять Владу, и предположила, что Танька закрылась в квартире с полюбовником. Она давно её подозревала в этом. Не работает, а деньги есть. Не ногтями она это заработала, ох не ногтями, бровями, ресницами. Влад спокойно выслушал, а потом сказал матери, что с довольствия её теперь снимает. Есть время и здоровье носится по городу, и собирать сплетни, пусть идёт и подрабатывет, вон хоть уборщицей. Будет помогать платить только за коммуналку и лекарства, и то по чекам. Он тут узнал, что братец не просто не помогает матери, а ещё и мать делится с ним деньгами, которые даёт Влад. В общем, если мать хочет и дальше содержать великовозрастного сына, пусть идёт работает, и зарабатывает любимому сыну на хотелки, а от него больше копейки лишней не получит. Стыдить его, Влада не стоит, он в курсе их махинаций. Пусть говорят спасибо, что хотя бы так будет помогать. Да было жалко такое говорить, да сердце сжималось, мать всё таки, но это уже ни в какие ворота не лезло. Он думает ещё, куда мать деньги девает, вечно в долгах, вроде они с братом скидываются так неплохо. А она даже не может в местный санаторий поехать. Живёт одна, здоровье слава богу, хорошее. вот только с холестерином каким-то в больнице полежала... Правда выяснилась случайно, просто услышал как мать с Ольгой говорили, что стоит попросить Владьку, то есть его, чтобы больше платить денег, типа они скидываются, конечно Витя, как и раньше никаких денег давать не будет... Пусть мол, Оля с Витей в Турцию поедут, чем они хуже. Хотел Влад сказать, что всё слышал, да не стал. Решил подумать, как это обставить, вот и случай подвернулся. Танюшу свою он в обиду не даст! -Мало того, что не работает, у мужа на шее сидит, так ещё и сына от матери отлучила, замки вон поменяла, ключей не дала, чтобы с полюбовником шуры- муры разводить, -говорила всем Нина Михайловна, а ведь были и те, кто верил... А тут ещё в добавок позвонила Изольда и устроила Тане истерику, что де за мастера ей посоветовали. Таня ничего не понимала, какого мастера? при чём тут она -Пережгла ногти, наляпала чего-то, ужас, ужас, -верещала Изольда, - я на вас в суд подам, за недостойное поведение и плохое оказание услуг -Это я вам сделала? И при чём тут поведение? -Это ваша свекровь! Или кто она там? Она сказала что мастер шикарный и делает в два раз дешевле, а мне ещё и скидку, по знакомству!!! -А я то при чём? Идите где делали и возмущайтесь. Вы же погнались за дешевизной, вот пожалуйста. -Не вернёте деньги? -Какие деньги? Вы что? -Тогда переделайте хотя бы что ваша родственница мне тут наделала, бесплатно конечно, как возмещение морального ущерба. -Нет, - сказала Татьяна, -нет! и не надейтесь, прекратите мне звонить. Фух, неужели не будет этой Изольды. Через год ребята поменяли квартиру, купив побольше, намного побольше. А эту оставили стоять и ждать пока вырастут дети. Нина Михайловна позвонила Владу и сказала что нашла им квартирантов. -Каких квартирантов, мам? -Обычных, твоя задницу просиживает, а я уже человек тридцать осмотрела, вот нашла хорошие, платёжеспособные. И я тут рядом, пригляжу. -Нет!!! Мы не будем сдавать пока квартиру, мама! а если захотим, сами найдём квартирантов, ясно? У Тани там запас её инструментов, и студия хорошо оборудована, она пока там будет принимать. И ключи я тебе тоже не дам, даже не думай. А если вздумаете взломать дверь, напишу заявление, не посмотрю, что родственники. И прекрати языком трепать что попало, иначе и коммуналку сама будешь платить, на пару с любимым сыночком, он же там у тебя прописан, вместе с семейством? Я последний раз предупреждаю. И вот ещё мы путёвку купили на море, на тебя одну. Куда не скажем, чтобы ты своих охламонов не потащила вместе с собой. Собирайся, вечером вылет. Не успеют нахлебники твои увязаться за следом... Я всё сказал. -Танька не работает, сноха. Ни дня,сидит ногти точит... Это она волнам говорит, Нина Михайловна. На море между прочим, первый раз, ну не считая ту поездку с родителями в Анапу, в прошлом веке. Она уже и забыла, какое оно. море... Автор: Мавридика де Монбазон Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе:

Полчаса назад ей позвонила двоюродная сестра матери, тетя Люда. Голос в трубке звучал приглушенно и сквозь какие-то помехи, будто из другого измерения: «Анечка, мама твоя… Леночки не стало… позвонили из полиции, соседи их вызвали… Пролежала две недели… Похороны послезавтра, приезжай…». Слова долетали до сознания обрывками, не складываясь в единую, осмысленную картину. Мамы не стало. Самые важные слова в мире прозвучали как что-то бытовое, не имеющее к ней отношения. Она не плакала. Вообще ничего не чувствовала. Точнее, она врала сама себе. Пустоту, которая жила в ней годами, теперь заполняла волна злорадства, не оставив места даже для горя. — Я не приеду, — прозвучал ее собственный голос, ровный и чужой. В трубке повисло тягостное молчание. — Аня, как же так? Мать не похоронить? Что люди подумают? — тетя Люда захлебнулась в собственном прагматичном ужасе. — Какая разница, что подумают люди? Ей было все равно, что я думаю. И мне сейчас все равно, что подумают они. У меня своя жизнь. Она положила трубку, не дослушав упреков. Телефон задребезжал еще несколько раз, настойчиво и зло, но Аня просто внесла тетю в ЧС. Она ненавидела маму. Ненавидела всю свою сознательную жизнь. Это чувство было ее верным спутником и оправданием всех ее неудач. Воспоминания накатывали мгновенно, заполняя душу яростью. Что она могла хорошего вспомнить? Ни-че-го... Мама работала много, практически не появляясь дома. Медсестра в хирургии. Вечные сутки, вечные ночные смены. Ладно бы, если бы они благодаря этому жили богато. Но нет же, всегда на грани выживания. Аня нуждалась в ней. В ее тепле, в ее времени, в ее улыбке. Но этого не было. Вместо этого были холодные, жесткие руки, больно впивающиеся в плечи во время очередной взбучки. Строгие, лишенные эмоций глаза. И вечные приказы: «Сделай уроки. Убери за собой. Приготовь обед. Помой посуду. Сходи в магазин». Первый ее бунт случился в 13 лет. Она ненавидела мать до зубовного скрежета и не нашла ничего лучше, чем стать «взрослой». Плохие компании, первый в жизни алкоголь, сигареты за гаражами. Мать вытаскивала ее из этого, била, запирала дома. Узнав, что дочь в положении, заставила сделать прерывание. Аня всхлипнула, вспомнив тот ужас. Спасибо, мама. Если бы не это прерывание, то, может быть, ей не пришлось бы сражаться за счастье материнства целых 5 лет. Спасибо, низкий поклон за это. Потом была учеба до мушек в глазах. За плохие оценки избиения и крики. Мама контролировала ее, даже таскала, как пленника, с собой на работу. Потом поступление. Ее мама не просила, а приказывала, не глядя на дочь: — Юридический — блажь. Иди в медицинский, там хоть стабильная зарплата. Аня пошла на юрфак назло матери. Выкрала документы и уехала в другой город поступать. Мать не звонила. Только присылала деньги. Эти крохи, на которые невозможно было что-то купить. Как подачку. А потом был Сергей. Красивый, улыбчивый, с глазами, в которых тонули все ее проблемы. Она, позабыв обиду, привезла его познакомить с мамой. Та сначала приняла парня благосклонно, но к вечеру ее мнение изменилось. Это была катастрофа. Мама моментально прошлась по нему катком: — Он тебе не пара. Бабник и прожигатель жизни. Неужели ты у меня такая слепая? Посмотри дальше собственного носа. Они разругались тогда навсегда. Окончательно и бесповоротно. Аня уехала, хлопнув дверью. Она вышла за Сергея замуж, но мать даже не приехала на свадьбу. Спустя время родила дочку. Внезапно ее мама захотела с ней помириться. Оригинальным способом. Приехала в гости, чтобы увидеть внучку. И буквально через неделю они разругались в пух и в прах. Это была эпическая битва. Мама обвиняла ее, а она не. У каждой было что высказать друг другу. Конечно, больше всего Ане. Она припомнили все: детство без матери, обязанности по дому, бедность. И прекратила общение. И вот сейчас не на кого обижаться и некого прощать. Спустя время вступила в наследство. Пришлось поехать в родной город разбирать вещи, чтобы выставить квартиру на продажу. Квартира встретила ее стойким запахом химии. Как хорошо, что существует клининговая служба. Она прошла по ней, не разуваясь. Везде была идеальная чистота. Медленно ходила по комнатам, касаясь пальцами поверхностей. Вот кресло, в котором мать сидела в те редкие вечера, когда бывала дома. Вот сервант с дурацкими фарфоровыми слониками. Вот засохший цветок. Зашла в свою детскую комнату. Все на своих местах. Вышла из нее и подошла к комоду. Открыла одну из секций. Аня помнила, что мать хранила в ней самые важные бумаги. Она механически стала перебирать какие-то бумаги. И тут ее пальцы наткнулись на что-то иное. Не официальный бланк, а толстую, потрепанную тетрадь в коленкоровом переплете, потертом на углах. Тетрадь пахла чем-то еще неуловимо знакомым. Закрыла глаза, вздохнула. Аня взяла ее в руки. На обложке ни слова. С внутренней стороны, на форзаце, аккуратным, медицинским почерком было выведено: «Дневник. Елена Соколова». Год — тот, когда Ани не было еще в помине. Сердце почему-то екнуло. Что-то запретное, личное. То, что она не должна была видеть. Но она уже не могла остановиться. Села на краешек маминой кровати и открыла первую страницу. 30 августа. Пишу, чтобы просто выплакаться. Дома опять скандал. Мама кричит, что я дура, что связалась с Максимом. А что я могу сделать? Люблю его больше жизни, а он... 1 сентября. Опять скандал. Мама была в ярости. Узнала, что я в положении. Тянула на прерывание, но я отказалась. Избила меня. Лежу, плачу. Может быть, она права и я действительно дура? 4 сентября. Ходила к Максиму. Он наорал на меня, обозвал. Мол, это не его ребенок, я его нагуляла. Плакала, сидя в темном парке. Ничего не хочу. Жить не хочу. Пришла домой, снова скандал. Мама избила меня солдатским ремнем. Я же опозорила ее. Опять тянула на прерывание. Я не хочу! Это же мой мышонок, я не могу от него избавиться. 3 февраля. Роды. Бесконечная учеба. Скандалы. Мама орет и бьет меня. Аня плачет днями. От усталости теряю сознание. Главный врач намекает на связь с ним. Зато выбьет мне комнату в общежитии. Плакала. Старый пень, знает же, что мне деться некуда. Иногда хочется умереть, но надо держаться. Ради дочери надо быть сильной. Ради нее. 7 апреля. Аня растет. Денег катастрофически нет. Перешиваю вещи, которые мне отдают. Хватаюсь за любую подработку. Плачу ночами. Аня увидела, испугалась, плачет. Пришлось ее отшлепать, чтобы успокоилась и не ревела. Надо же как-то ее воспитывать, а то вырастет слабой. А слабых жизнь бьет. Я знаю. Аня замерла. Бабушка Катя, к которой она иногда приходила после школы, была монстром? Била ее маму и хотела избавиться от нее? Та, которая пекла изумительной красоты блины и варила кисель? Которая щекотала ее и всегда вставала на ее сторону, когда она ругалась с мамой? Она лихорадочно перелистнула страницу. 10 марта. Выделили мне комнату в общежитии. До сих пор тошнит, как вспомню. Денег нет. Надо платить за садик Ане, а я отдала последнее за коммуналку. Взяла на работе подработку. Аню пристроила к соседке. Она плакала, не хотела оставаться. Пришлось накричать на нее. Сказала, чтобы не позорила меня. Вечером пришла – она спит, щеки в слезах. Поцеловала ее в макушку. Она такая беззащитная во сне. Надо быть сильнее. За двоих. Слова стояли перед глазами, плыли. Аня не понимала. Это писал не тот железный, бесчувственный человек, которого она знала. Это писала измученная, молодая женщина. Как ей знакомо это. Безденежье, слезы дочери, желание исчезнуть. Она читала дальше, страницу за страницей, погружаясь в чужую, незнакомую ей жизнь. Жизнь ее матери. Той, которая ни разу не сказала "Я люблю тебя". 15 апреля. Аня заболела. Температура под сорок. Вызвала врача. Сижу, не отхожу. Она такая горячая, вся горит. Боже, только не это. Забери у меня все, только не тронь ее. Я не вынесу. Денег нет. К матери идти не хочу. Готова на колени встать перед Катей, лишь бы дала денег на лекарства. 1 сентября. Первый раз в школу. Наплакалась вчера, дура, от счастья. Сшила ей форму сама, перелицовывала старую. Хорошо, Ирка отдала. Получилось ничего. Она такая нарядная бежала, банты белые. Обернулась, помахала мне. Сердце разорвалось. Хочу, чтобы у нее все было. Господи, дай мне сил. Спина болит каждый день, ноги опухают. Денег нет, хочется выть от бессилия. Откладываю каждую копейку, чтобы хоть какое-то купить себе жилье. 12 июня. Устала. Ноги не держат. Три дежурства подряд, потому что Надька с отпуска не вышла. Пришла — дома разруха, Аня уроки не сделала, сидит, телевизор смотрит. Опять накричала на нее. Опять. Потом видела, как она смотрела на меня с ненавистью. Боже, что же я делаю? Неужели она не понимает, как мне тяжело? Слезы застилали глаза. Аня яростно смахивала их, не в силах оторваться от строк. Она искала себя в этих записях. Ту маленькую, которая ластилась к матери, мечтая, чтобы та обняла ее, поцеловала, хоть раз сказала про то, что любит. А читала исповедь уставшей женщины, основными проблемами были из чего сварить суп и как раздобыть денег. 1 мая. Позвонили из школы. Курит, пьет, связалась с дурной компанией. Отвела домой, отлупила. Она орала, что ненавидит меня. Знаю. Я сама себя ненавижу в эти моменты. Но как еще ее уберечь? Как сказать, что эти мальчики… Я знаю, на что они способны. Я ведь прошла через это. Через ее отца. Хочу оградить ее от этой боли. Получается только хуже. 30 августа. Мой мышонок уезжает. К этому Сергею. Да по нему все видно сразу же. Да, красив, но бабник, глаз-то у меня наметанный. Попробовала поговорить — она взвилась, как черт из табакерки. Сказала, что я всю жизнь ей порчу, что я – тиран. Не смогла до нее достучаться. Никогда не могла. Прости меня, дочка. Я так ее люблю. Больше жизни. А толку? Аня рыдала. Всхлипывания разрывали ее грудь, вырывались наружу душераздирающими, нечеловеческими звуками. Она прижимала к себе дневник, этот вопль маминой души, который та носилa в себе всю жизнь. 17 августа. Ездила в гости. Внучка такая красивая, как с картинки. Но я снова плохая мать. Сделала замечание — наорала на меня. Я же вижу, что она устала, но как ежик моментально выпускает иголки. Я в этом виновата. Не нашла ласковых слов, не сказала, что люблю. Ненавидит, ненавидит. Сижу одна, пашу как проклятая. Откладываю, перевожу ей. Хоть какая-то помощь. Кричала, что у нее нет матери, проклинала. Неделю плакала, сердце болело. Потом взяла себя в руки, жизнь не любит слабых. Строки плясали, буквы размывались от слез. И последняя запись. Недавняя. Короткая. 31 декабря. Ездила в ее город. Новый год же. Пришла под ее подъезд. Хотела подняться, да ноги не несут. Увидела, как они идут домой. Аня такая счастливая. Он рядом, несет ребенка на плечах. Может, я ошиблась насчет него? Может, все хорошо? Хотела подойти. Повернулась и ушла. Не простит, слишком зла. За что? За то, что я хотела ее оградить? Сделать как лучше? Не работает же юристом, так зачем пошла мне наперекор? Хоть бы позвонила, так нет же, гордая. Да и я не лучше. Старая кашолка. Сердце ноет который день, надо сходить к своим, пусть посмотрят. Все некогда. Аня сидела на кровати и плакала. Плакала так, как никогда не плакала в жизни. Всем телом, всей душой. Всю жизнь она видела только свою правду. Свою боль, свои обиды. Она видела строгую, холодную мать, которая вечно ее одергивает, критикует, контролирует. Она не видела за этим смертельно уставшую женщину, отдающую последние деньги на платье для выпускного. Не видела одинокую старуху, которая тайком смотрит на свою счастливую дочь и боится подойти, чтобы не спугнуть это счастье. «Как часто мы видим только то, что хотим видеть…» Эту фразу она где-то читала. Теперь понимала ее. Для нее мама была монстром, виновным в ее неудачах. И в том, что ее муж ей изменял, и в том, что она так и не нашла свое место в жизни. И в том, что она не умеет наладить общение со своим ребенком. Мама же просто любила ее. Так, как умела. И вся ее «тирания» была отчаянной, неправильной, кривой — но попыткой защитить и уберечь своего ребенка. Мышонка. — Мама… Мамочка… Прости меня… Я не знала… — прошептала она, и слова затерялись в тишине. — Я не знала… Но знать уже не было нужно. Ничего нельзя было исправить. Нельзя было приехать, обнять и поговорить. Ничего уже нельзя было вернуть. Только плакать над двумя сломанными судьбами. Над двумя людьми, которые так и не смогли, не успели сказать друг другу самого главного. Автор: На скамеечке Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе:

Третий год на западе страны бушевала война. Фронт находился далеко, но его дыхание отдавалось людским горем, похоронками, тяжёлым изматывающим трудом здесь, в деревеньке, раскинувшейся в просторных казахских степях. ….Анна зажгла лучину, быстро оделась. Из сундука, местами изъеденного древесными насекомыми, извлекла три картофелины, развернула замусоленную тряпицу, обнажив небольшой кусок пожелтевшего от времени сала, но вздохнув, вновь завернула его. Картофелины и две чёрствые лепёшки положила на стол, придвинула ближе к ним чугунок с паренной репой. Это была еда на день для детей. Закрыв сундук, вышла в сени. По привычке приоткрыла дверь напротив. Это был хлев. Ещё прошлой зимой в нём мычала корова, а сейчас в нём ютились петух, да четыре курицы, сидевшие, прижавшись друг к другу, на прогнивших жердях. Стойло коровы уже ушло на дрова. Беда не желала обходить двор Анны. В мае прошлого года, уже установилась солнечная тёплая погода, неожиданно налетел ураган. Ещё утром ничего не предвещало о ненастье. Домашний скот мирно пасся за деревней у пруда на появившейся молодой травке. Незаметно наползла чёрная туча, подул сильный порывистый ветер. Вслед за ним полетели снежинки, а через мгновение в двух шагах уже нельзя было ничего разобрать. Люди спасали колхозный скот, не думая о своём. Многие животные вернулись домой, а Зорьку и ещё несколько телят непогода загнала в пруд, где они и погибли. …Анна внимательно осмотрела сложенные рядом с дверью поленья и кучу кизяка. Прикинула, хватит ли до тёплых дней топки, потушила лучину и вышла во двор. Метель утихла, оставив после себя сугробы спрессованного снега. Одна половина предутреннего неба скрывалась за облаками. На другой мерцали звёзды, освещая землю, от чего хороша была видна дорога. Почти у фермы Анну нагнала тётка Марфа. Она казалась чем-то взволнована. Войдя в перекосившиеся двери фермы, произнесла: » От мово вчера весточку получила. Слава богу жив и здоров». -С радостью тебя,- сказала Анна, потуже затянув концы платка и отведя в сторону увлажнённые глаза. -Не горюй, может и твой объявится. -Да где уж там!- горько выговорила Анна, переведя дыхание. -Но ведь нет ничего, бумаги говорю нет, что убит или в аресте сидит. -От того и горше, что нет ничего. Война началась, твой на фронт ушёл, а Петра почитай ещё за три года до тех событий не стало в моём доме. Куда забрали, зачем — не сказал никто. А ведь он, родимый, людей любил… -Смелый был… Мой так не мог. От того и уцелел тогда. -Говорила я ему, держи язык за зубами, — как бы не слыша тётку Марфу, продолжала Анна. — Всё пытался разобраться, почему так много ссыльных в деревню к нам гонят. Да и то правда, какие же они враги, люди как люди. Бывало Пётр вернётся с поля, умаявшись за день, но идёт помогать им: роет землянки, таскает брёвна. Старался помочь как мог. Анна умолкла. Немного затянувшиеся душевные раны вновь обнажились воспоминаниями, которые всё это время старательно гнала от себя прочь. За те предвоенные годы, что прошли у неё без мужа, она, уставшая ждать, подошла к грани отчаяния. Грянула война и ушли в прошлое три года, разделив ожидание на две части. На фронт ушло почти всё мужское население деревни. Беда постигла всех женщин, тяжёлым трудом тыловой жизни легла на их плечи. Но у Анны появилась надежда, что муж тоже на фронте, что жив… Анна сгребла навоз, уложила его вдоль стены, прихватила охапку сена и разложила в яслах. Сзади послышались шаги. Она обернулась и увидела Семёна, мужчину среднего роста, слегка полноватого, с жёстким видом лица. Тот шаркнул каблуком сапога, сплюнул в сторону и грубо сказал:» Я тебя предупреждал на счёт твоего выродка. Говорил или нет?». -Так он худого более ничего не делает. -Сегодня его опять встретил за деревней. Воровством промышляет, колхозный хлеб тащит. Забыл небось, как осенью стегал я его за это. Теперь ещё и малую с собой прихватил. Одна кровь, вражья сила. В твоего Петра удались. Гляди, поймаю их, засеку до смерти… Семён круто повернулся и твёрдой походкой направился к дверям базы. У Анны словно подкосились ноги, тело начало знобить. Глядя в след председателю — Семён был и за председателя, и за бригадира, за всю власть вместе взятую в колхозе — она тихо прошептала:» Что же вы детки мои делаете? Малые и несмышлённые. Антон ведь уже большой. Уверял же, что не пойдёт больше за колосками. И Настю за собой потащил. Горе вы, моё горе!». Невольно подумала о Семёне. Ещё перед войной не давал ей проходу, искал случая встретиться. Однажды на покосе оказались они одни. Завёл тогда Семён разговор, хвалил сено, говорил, что дурманит оно и пьянит, намекнул о любви своей к Анне. Не поверила она его словам, уж скольким вдовым бабам он их говорил, да и не нужны ей его речи, жила она лишь мыслями о Петре. Потому честно призналась:» Мужа я жду». Семён ухмыльнулся:»Так нет его, сгинул в лагерях. А одной-то жить не пристало». В жар её бросило от его слов, язык словно присох, дышать стало нечем. Сама не помнила, как оказалась рядом с ним, как влепила неуклюже ему пощёчину. Из уст вырвалось:» Не бывать тому! Слышишь? Не бывать!»… С той поры, как чёрная кошка пробежала меж ними. Он старался при каждом удобном случае унизить, оскорбить её. Она делала вид, что не замечает этого. Началась война, думала его заберут на фронт , кончатся муки. Но нет же, нашлась какая-то болезнь, остался в тылу, стал головой и властью в деревне. Посылал Анну на самые тяжёлые работы, трудодни урезал. Прошлой осенью поймал Антона в степи, а в ладошке у того колоски. Ух, и отвёл тогда душу на мальце-то Семён. У Анны побежали слёзы. Тут рядом оказалась тётка Марфа ещё несколько женщин. Марфа участливо произнесла:» Ну что, девка, мокроту развела? Нашла из-за кого слёзы лить. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Постоянные вызовы в школу: в разговоре классная руководительница не церемонилась, выговаривала ей в присутствии множества учителей, которые тоже не упускали рассказать о провинностях Володи и его неуспеваемости. Подавленная, раздражённая, она шла домой, ощущая полное бессилие что-либо изменить. Её упрёки и назидания выслушивал он молча и угрюмо. Уроки по-прежнему не учил, дома не помогал. Вот и сегодня пришла домой, а в комнате опять не убрано. А ведь утром, уходя на работу, строго-настрого приказала: “Придёшь из школы, прибери в квартире!” Поставив чайник на плиту, она устало и нехотя стала прибираться. Вытирая пыль, вдруг увидела, что вазы, хрустальной вазы, подаренной её когда-то подругами на день рожденья (самой ведь сроду не купить!), единственной ценности в доме — нет. Она замерла. Унёс? Продал? Мысли одна страшнее другой лезли в голову. Да, совсем недавно она видела его с какими-то подозрительными мальчишками. На вопрос: “Кто это?” сын буркнул в ответ что-то невнятное, а на лице явно читалось: “Не твоё дело!” “Это наркоманы!” — прорезало её мозг. Что делать? это они заставили его! Он сам не мог! Он не такой! А вдруг и он курит зелье? Или?.. Она бросилась вниз по лестнице. Во дворе было уже темно, по улице спешили редкие прохожие. Медленно вернулась домой. “Сама виновата! Сама! Во всём! Дома ему давно житья не стало! Даже бужу по утрам окриком! А вечерами! Весь вечер ору на него! Сыночек, родненький, да что за мать тебе досталась непутёвая!” она долго плакала. Потом принялась тщательно убирать в квартире — сидеть просто так не было сил. Протирая за холодильником, она наткнулась на какую-то газету. Потянула. Послышался звон стекла, она вытащила завёрнутые в газету осколки разбитой хрустальной вазы... “Разбил... Разбил!” — вдруг сообразила она и опять заплакала. Но это уже были слёзы радости. Значит, он разбил вазу и никуда её не уносил, — спрятал. И вот теперь, Дурачок, не идёт домой, боится! И вдруг она опять замерла — нет, никакой он не дурачок! Она представила себе, как увидела бы разбитую вазу, представила и свою ярость... тяжко вздохнула и принялась готовить ужин. Накрыла на стол, расстелила салфетки, расставила тарелки. Сын пришёл в двенадцатом часу. Вошёл и молча остановился в дверях. Она бросилась к нему: “Володенька! Да где же ты так долго пропадал? Я заждалась совсем, измучилась! Замёрз?” она взяла его холодные руки, погрела в своих, поцеловала в щеку — и сказала: “Иди, мой руки. Я приготовила тебе твоё любимое”. Ничего не понимая, он пошёл мыть руки. Потом направился на кухню, а она сказала: “Я в комнате накрыла”. Он прошёл в комнату, где было как-то особенно чисто, опрятно, красиво, осторожно сел за стол. “Кушай, сыночек!” — услышал он ласковый голос матери. Он уже забыл, когда мама так обращалась к нему. Сел, опустив голову, ни к чему не притрагиваясь. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Класс, в котором училась Люда, был обычным, никаким не элитарным, в обычной школе в микрорайоне на окраине города. В нем учились разные ребята: и из обеспеченных семей, и из семей попроще. Надвязанные рукава пальто не были большой проблемой и почему именно Люду одноклассники выбрали своей жертвой, непонятно. Её не брали в походы и на экскурсии. Не приглашали на дни рождения. Над ней смеялись без всякого повода. Каждый выход Люды к доске сопровождался смехом и ехидным шепотом. Ей на спину цепляли бумажки с обидными словами. В портфель засовывали мусор. Когда на классных праздниках Вовка фальшиво пел, ему хлопали и кричали «Браво!». Когда однажды Люда решилась сыграть на флейте, и сыграла очень хорошо, потому что долго готовилась, её осмеяли. На отличниц никто не подумал. В 7 классе мама купила Люде куртку за 40 рублей. Красивую куртку, японскую. Как маме это удалось – неведомо, и дело не только в деньгах: в начале восьмидесятых куртку надо было достать. Люда побоялась оставлять дорогую вещь в школьной раздевалке и носила ее с собой. На уроке физкультуры куртка осталась в раздевалке для девочек. А еще там же задержались девочки – три отличницы, лидерши. Остались специально, наврав учителю про больные животы. Отличницы взяли Людину куртку и повесили ее в женский туалет на втором этаже. Люда, обнаружив пропажу, тихо заплакала. Классный руководитель объявила поиски. Конечно, на отличниц никто не подумал (на это и был расчет класса, когда на перемене разрабатывалась операция «Куртка»). Те, кто был в курсе операции, молчали как рыбы. Куртка пропала навсегда. На следующий день Люда вновь пришла в школу в пальто с надвязанными рукавами. И, как всегда, не пошла с классом в кино. А класс в кино пошел. Во главе с отличницами. В тот день класс посмотрел «Чучело». Тем же вечером к Люде домой пришли родители отличниц. Они принесли Люде новую куртку. Немного не такую, как пропавшая: та была синей, а эта – красной, с манжетами и воротником из красивого белого меха. Её достала по блату мама одной из отличниц своей же дочери. Люда отказывалась брать куртку и говорила, что она ни за что ее не наденет и, тем более, не придет в ней в школу. Тогда в квартиру зашла одна из отличниц. Та самая, которой мама достала красную куртку. И попросила у Люды прощения. И пообещала, что больше ее никто не обидит. И сказала, что завтра зайдет за ней, и в школу они пойдут вместе. Нет, девочку-отличницу никто не уличил в краже куртки. То есть уличил. Режиссер Ролан Быков. В тот день класс в кинотеатре посмотрел «Чучело». После фильма семиклассники плакали почти все, даже некоторые мальчишки. Они долго не расходились и говорили о том, что все это – про них. А потом пришли домой и рассказали родителям про куртку в туалете. А что смотрят наши дети? ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Эта семья появилась на приходе четыре года назад. Илья, Марина и их трое детей: маленькие близнецы Паша и Петя и восьмилетняя Люба. На старшую девочку все сразу обратили внимание. Даже не потому, что она заметно хромала, а лицо её портила заячья губа. Она вела себя не как другие дети. Любу совершенно не интересовала шумная ребятня, которая устраивала на подворье какие-то игры. Она не пыталась с ними познакомиться и даже как-то сторонилась. Зато она постоянно возилась со своими братишками и внимательно следила, чтобы никто из детей их не обидел. А если это случалось, испуганно закрывала собой малышей и тихо говорила: – Пожалуйста, не надо. Еще она часто подходила к родителям, брала за руку то одного, то другого, прижималась и заглядывала в глаза. Как бы спрашивая: «Вы меня любите?» А те с ласковой улыбкой гладили её по голове. Позже отец Евгений узнает, что совсем недавно Илья и Марина взяли Любочку из детского дома. Пете с Пашей тогда было девять месяцев. *** Родную мать Любы Нину лишили родительских прав. Когда-то она была дворничихой-алкоголичкой. А потом её выгнали с работы, и она стала просто алкоголичкой. В её грязной, пропахшей табаком и дешёвой водкой однокомнатной квартире постоянно пребывали какие-то мужики и стоял пряный угар. И Нина даже не помнила, от кого из них она однажды забеременела. Хотела делать аборт, но кто-то из собутыльников сказал, что за детей «много платят» и на пособия можно прекрасно жить. Всю беременность Нина вела свой привычный образ жизни. И даже не задумывалась, что теперь она не одна. – Моя мать чего только ни делала. А я вон здоровая как лошадь, – гордо говорила она. Девочка родилась раньше срока. Крохотная и синяя. Одна ножка у неё была короче другой. Голова, болтающаяся на шейке-ниточке, казалась огромной по сравнению с тощим болезненным тельцем. А её маленькое сморщенное личико было изуродовано заячьей губой. – Фу, какая страшная, – с отвращением сказала Нина и отвернулась от дочки. Ей было противно брать малышку на руки, и кормила она ее только потому, что мечтала поскорее выписаться, получить «хорошие деньги» и напиться. *** У Нины была старенькая одинокая сердобольная соседка, бабушка Вера. Зная, что та должна родить, она купила на свою крохотную пенсию подержанную кроватку с подушечкой и одеялом, видавшую виды коляску и из своего постельного белья нашила пелёнок. Будущая мать всем этим мало интересовалась. Бабушка попросила в своём храме у прихожан ненужную детскую одежду и памперсы. Там же она потом ее и крестит. – Назови её Любовью, – говорила бабушка Вера Нинке. – Будут у нас с ней именины в один день. – Да какая она Любовь, с такой рожей, – ухмылялась та. Но согласилась. Просто потому, что ей было все равно. Поняв, что «хорошие деньги» за ребёнка – это копейки, мать, казалось, вообще возненавидела дочь. – И зачем я тебя, уродину, только родила, – кричала она со злого похмелья. – Людям показать стыдно. Она била её по лицу, когда кроха плакала и просила есть. Та не понимала, почему? Где же её мамочка, которая ей так нужна? Которая должна прийти и спасти? И плакала еще сильнее. Пока ей не сунут грязную бутылку с дешевым питанием. Люба могла часами лежать в мокрых пелёнках и никто не обращал на это внимания – ни Нинка, ни её вечные гости. И в конце концов, утомленная своим же криком, засыпала. Со временем она вообще научилась не плакать. А просто смотрела в потолок и ждала. Или укачивала себя, мотая головкой из стороны в сторону. Она никому не была здесь нужна. И только бабушка Вера, когда были силы, выходила с ней погулять во двор. Или брала к себе домой и пела колыбельные. А когда Любочке был год, подарила ей хорошенького плюшевого мишку. И он надолго станет её верным другом, которому можно все рассказать, уткнуться в него лицом, как, наверное, утыкаются дети в мамину грудь, и заснуть. Но скоро бабушка Вера умерла. И Люба с мишкой остались одни. Не считая Нинки, конечно. *** Люба росла, Нина старела. Кавалеров, даже вечно пьяных, становилось меньше. И все чаще она била дочь. Страшно, жестоко – за всё. Вымещая на ней злость за свою неудавшуюся жизнь. Она била её за разбросанные по квартире бычки и бутылки. За то, что та хотела есть. И кормила и вообще что-то для неё делала только потому, что к ней уже приходила опека. Нина не боялась её потерять, нет. Просто ей как матери-одиночке за Любу копейки, но платили. Била за то, что Люба приходила домой в грязном, разорванном платье. А когда та пыталась объяснить, что её толкнул мальчик во дворе, со злостью говорила: – Правильно сделал! Не можешь даже за себя постоять! Любочка правда не могла за себя постоять. А дети ее не любили и смеялись над ней. – Смотрите, хромая! – кричали они ей в след. – Страхолюдина! – Дочь алкашки! Чуть повзрослев, она уже не обращала на них внимания. Садилась где -нибудь в стороне, под кустом или на лавочке со своим мишкой и что-то ему рассказывала. А когда была помладше, хотела подружиться, подходила и приветливо улыбалась своими изуродованными губами. Они тыкали в неё пальцем, ставили подножки. Люба падала, по привычке закрывала голову руками, как делала, когда её била мать, и лепетала сквозь слезы: – Пожалуйста, не надо! Потом она так же будет бояться за своих братишек и закрывать их собой от других детей. *** Удивительно, но в этом аду Люба росла очень хорошей, доброй девочкой. Как будто оправдывая своё имя. Она старалась угодить Нинке. Как могла, наводила порядок. Накрывала её одеялом, когда та, пьяная, засыпала на полу. И это были самые счастливые минуты в её жизни. Она расчёсывала спутанные, грязные материны волосы и приговаривала: «Ты красивая», – то, что ей самой никто никогда не говорил. Может быть, бабушка Вера, но Люба этого не помнила. «Иногда, правда, Нинка была с Любой помягче. После первых двух-трех стаканов» Не видя от матери ласки, она, когда та валялась «бездыханной», ложилась рядом, брала ее руку и обнимала ею себя. И представляла, что мама сама это делает и шепчет ласково: «Доченька, солнышко, я люблю тебя!» Так всегда говорит соседка с пятого этажа тётя Ира своей маленькой Наташе. Иногда она так и засыпала рядом с Нинкой, прижав к себе мишку. А потом наступало утро, и Люба просыпалась от грубого толчка в бок и хриплого: «Воды принеси!» Иногда, правда, Нинка была с Любой помягче. После первых двух-трех стаканов. Тогда она звала её, брала за плечи, смотрела на неё мутным взглядом и говорила: «Что ж ты у меня такая страшная!» И могла заплакать пьяными слезами. Однажды Люба увидела, как кто-то из детей подарил своей маме букетик полевых цветов. И та расцвела, обняла, начала целовать белобрысую макушку. – Если я подарю маме цветы, она тоже, наверное, обрадуется, – подумала девочка, – ведь ей никто никогда не дарил. Любочка нарвала букет ромашек. Они ей очень нравились – светлые, приветливые, солнечные. Похожие на бабушку Веру – круглолицую, ласковую и всегда в белом платочке. Такой она изредка смутно всплывала в её детской памяти. Дома злая с похмелья Нинка отхлестала её этими ромашками по лицу. Из носа у Любы пошла кровь. – Бутылки пойди лучше сдай, денег нет, а этот веник выброси, – крикнула ей вслед мать и вытолкала за дверь. Кто-то из соседей, увидев девочку с окровавленным лицом, вызвал милицию. И на этот раз Любу забрали. Ей было шесть лет. Когда её увозили, она вела себя тихо и даже не плакала. А под курточкой, чтобы никто не видел, прижимала к себе своего плюшевого мишку. Только тогда, поняв, что произошло, Нина запричитала. Может, из-за тех копеек, которые ей платили. А, может, правда, шевельнулось в ней, наконец, что-то человеческое. Ведь кроме Любочки, её саму никто и никогда не любил. *** Люба оказалась в детском доме – старом и обшарпанном. Но по сравнению с её квартирой он показался ей чуть ли не дворцом. Её старую грязную одежду выбросили. Помыли, причесали. Дали чистое. Люба с удивлением гладила подол своего нового платья и не верила, что это для неё. У неё хотели отобрать мишку – может, зараза какая на нем. Но Люба так плакала, что какая-то женщина попросила: – Не надо, оставьте, я его постираю. И погладила девочку по голове. Та сначала пыталась закрыться руками, боялась, что её ударят, но женщина ласково сказала: – Не бойся, тебя никто не обидит. Тебя как зовут? Так Люба познакомилась с Мариной. Марина работала здесь воспитателем. Она очень отличалась от остальных сотрудников детдома какой-то трогательной сентиментальностью. Она смотрела на всех этих деток, еле сдерживала слезы и хотела всех обнять. Нет, другие не были злыми. Они тоже были хорошими людьми, но со временем привыкли к детскому горю. И просто делали свою работу. А Марина привыкнуть не могла. *** Странно звучит, но Любе нравилось в детском доме. Её почти не били, там были такие же несчастные дети, которым в жизни не повезло. Иногда они, конечно, дрались между собой, порой доставалось и ей. И как и раньше, она закрывала голову руками и просила: – Пожалуйста, не надо! По сравнению с домом, её хорошо кормили. С ней занимались, играли . У неё была чистая кровать и игрушки. Но больше всех она любила своего мишку. И часто сидела с ним одна в уголке. Скучала ли она по матери? Может, да, а может, и нет. Она спрашивала о ней первое время, а потом перестала. Люба очень привязалась к Марине. Она часто вспоминала, как та первый раз погладила её по голове. Марина всегда гладила её при встрече, разговаривала с ней, но тот, первый раз, был самым удивительным. А Марине было жалко Любочку. Со временем она заметила, что все чаще думает об этой напуганной хромой девочке с заячьей губой. *** ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Я смотрела в окно — огоньки редких витрин, вывески аптек, тени деревьев. «Сделай что-нибудь не по правилам», — сказала себе. И повернула к бару на углу. Внутри было тепло, лампы под абажурами рисовали на столах медовые круги. Я попросила бокал каберне и уловила аромат смородины. «С днём рождения, старушка», — шепнула себе, и вдруг стало не так пусто. Он появился, будто шум стих на секунду, чтобы дать ему войти. Высокий, плечистый, без суеты в движениях. Улыбка — открытая, не городская. Он спросил, можно ли присесть, — я кивнула. Он предложил второй бокал — я ответила шуткой. Мы заговорили. — Вы местная? — спросил он. — Уже да, — улыбнулась я. — А раньше мне вечно хотелось куда-то ехать. — Я вот — всё ещё еду, — сказал он. — Фотографирую. Людей, которые, может, и не попадут в журналы. Но у них на лицах — правда. Мы говорили про дороги, про маленькие вокзалы с запахом железа и мела, про то, как на рынках по утрам кричат продавцы зелени, про то, как странно быстро вокруг стало много стекла и мало разговоров. Он слушал, не перебивая, и я вдруг обнаружила: меня слышат. Потом была ночь. Не юношеская, не киношная — тёплая, человеческая. Его ладонь — осторожная, как у врача. Его голос — негромкий: «Если что-то не так — скажите». Я сказала «всё так», хотя тянулись слёзы — не от боли, а от того, что кому-то не всё равно. Я уснула и проснулась на вдохе. На тумбочке лежал конверт: плотный, белый. Я разрезала край ножом для писем — старой семейной привычкой. «Спасибо, что показали: старость может быть смелой и красивой. Простите, что не сказал правды сразу. Я — сын той самой вашей знакомой, которой вы много лет назад помогли. Вы меня не помните: мне было десять. Вы принесли нам в тот день суп и деньги на лекарства. Я его никогда не забыл. Я уехал. Я стал снимать людей, которые держат других. Вчера я узнал вас. И понял, что хочу сказать вам «спасибо» — по-настоящему. Я не посмел рассказать всё сразу: боялся разрушить хрупкую смелость вашего вечера. Простите меня». Под письмом была фотография — я, спящая, и свет от лампы — как тёплая вода. Я сидела на краю кровати, и в голове путаясь, вставали картинки: чужая кухня, узкий диван, мальчик с большими глазами, усталые руки его матери. «Не может быть», — сказала я вслух. Но память уже расправляла свёрнутые углы: «Может». Я вернулась домой тем же маршрутом. В поле темнели стога, на обочине стоял молочный ларёк — закрытый, как всегда к вечеру. В прихожей пахло яблоками, деревом и чуть-чуть дождём. Я поставила фотографию возле книг — не на видное место, а туда, где взгляд останавливается сам собой, когда ищешь чай. Я целый день ходила по дому. Поливала фикус, перестилала постель, раскладывала прищепки — делала всё, чтобы дать мыслям утихнуть. «Стыд» и «радость» спорили тихо, не срываясь на крик. Я вспомнила, как мы смеялись в баре, как он накрывал меня пледом, как внимательно слушал, когда я рассказывала про мужа. Я вспомнила, как мальчик прикрыл рот ладонью, когда впервые увидел наш пирог — какой он был горячий, пах маслом. И поняла: мир иногда возвращает то, что ты отдала, но другим языком. Вечером позвонила дочь, не зная ни о чём — просто спросить, как я. Я ответила, что всё хорошо. Потому что это было правдой. Хорошо — не значит «без волн». Хорошо — значит «я на берегу». На следующее утро я пошла на рынок. Купила букет георгинов — тяжёлых, как солнце, когда оно падает на землю. Купила хрустящий хлеб. И шоколадку — горькую, которой всегда угощала тех, кто приходит «на минуточку». — Красивые цветы, — заметила продавщица. — Праздник? — Да, — ответила я. — Вчера был. Через несколько дней я нашла в почтовом ящике небольшую коробочку. Внутри был чёрный блокнот с мягкой обложкой и короткая записка: «Если вдруг захотите — напишите свою версию нашей ночи. Г.» Буква была выведена уверенно, без завитушек. Я подумала, что у каждого из нас — своя «версия»: моя — про смелость и благодарность, его — про долгий долг и встречу, которая расставила точки. Я села за стол и открыла блокнот на первой странице. Написала: «Конец сентября. Я стояла у окна, и в доме было слышно, как тикнет настенные часы. А потом я вышла. И увидела, что ночь — это не чёрный цвет. Это просто отсутствие привычного света». Страница лежала тёплой, будто в ней действительно что-то жило. Я не стала никому рассказывать. Не потому, что стыдно. Потому что это не история «для обсуждения». Она — для того, чтобы тихо держать ровно. Иногда по вечерам, когда чайник начинал шипеть, а за окном темнело, я доставала письмо и перечитывала. Там не было ни одной «красивой» фразы — всё очень простое. Но именно простые слова лежат на сердце, как камешки, не давая ветру унести тебя совсем. Однажды — это было ближе к ноябрю — в мою дверь постучали. Я открыла — на пороге стояла женщина в синем пальто с усталым, но ясным взглядом. Я узнала её не сразу. А потом сердце подтолкнуло: «Катя?» Она кивнула — это была та самая, которой много лет назад я носила суп и у которой на стене висели детские рисунки. — Я узнала ваш адрес у соседей, — сказала она. — Он мне рассказал. Я… хотела сказать вам спасибо. За тогда. И за сейчас — что вы не отвернулись. Мы сидели на кухне, пили чай и вспоминали. Она смеялась и плакала, не стесняясь ни того, ни другого. «Он хороший, — говорила она про сына. — Только всегда один. Я боялась за него. А теперь — как будто отпустило». — Он фотограф, — сказала я. — Он всегда любил смотреть, — ответила она. — Я ему говорила: «Смотри так, чтобы не судить». Кажется, он научился. Мы попрощались у ворот. Она ушла, а я долго смотрела ей вслед. В жизни иногда сводит людей, чтобы поставить каждому мягкую запятую там, где он ставил точку. Зимой я повесила ту фотографию в рамку. Не на видное место — на стену в коридоре, где её видно только тому, кто входит в дом, — и мне. Снимок менял значимость дня: иногда он был просто светлым прямоугольником, иногда — письмом, которое читаешь взглядом, не раскрывая. По утрам я стала выходить прогуляться вокруг лесополосы. Снег лежал тонко, как пыль на старых книгах. Я слушала, как под ногами скрипит и как далеко-далеко стучит поезд, — и думала, что жизнь похожа на рельсы: они ведут, но ты всё равно выбираешь, когда сделать шаг. Иногда в бар на углу я заходила снова. Там по-прежнему пахло вином и тёплым деревом. Бармен узнал меня и однажды сказал: — Вы тут были в конце сентября. C вами был мужчина. У него был такой взгляд… как у людей, которые видят дальше камеры. — Фотограф, — ответила я. — Красиво, — сказал бармен, не уточняя, про кого он сказал — про профессию или про встречу. В городе открылась маленькая выставка «Лица, которые держат». Я пошла, хотя обычно не хожу одна на такие вещи. В зале было тихо, картины висели во весь рост: учительница в школьном коридоре, мужчина с руками в муке, женщина с портативным кислородом. Их глаза были усталые и живые. В углу — маленький снимок: человек спит. Свет — тёплый. Подпись: «Смелость отдыхает». Автор — инициал «Г». Я улыбнулась — так, как улыбаются, когда встречают старого знакомого в другом городе. Я не искала его. И он не искал меня. У каждой встречи есть свой срок — и свой смысл. Наш смысл не в том, чтобы написать вместе еще сотню страниц. Наш — чтобы не захлопывать чужие. Иногда меня спрашивают — те, кто близко: «Тебе не страшно? Вот так жить — и вдруг позволить себе…» Я отвечаю: страшно — всегда. Но я поняла: среди многих «нельзя» и «надо» есть один важный глагол — «можно». Можно — честно. Можно — смело. Можно — благодарно. И ещё можно — отпустить, не требуя продолжения. В моём доме теперь есть новые вещи: тёплый вязаный шарф, который я купила себе — просто так; старенький плёночный фотоаппарат, который я достала из шкафа и научилась заряжать; и крошечный блокнот, где на первой странице написано: «Конец сентября. Сначала — маршрутка, потом — бар, потом — письмо. И между ними — жизнь». И когда снова приходит мой день рождения, я больше не жду звонков. Я пеку яблочный пирог, открываю окно, ставлю на стол два блюдца и говорю вслух: «С днём рождения, девочка. Ты всё ещё живая». И это — лучшая правда из всех, что я узнала после той ночи. Если когда-нибудь мы ещё увидимся — я скажу ему «спасибо». Если нет — я уже сказала. Мир услышал. И положил ответ в мой дом в виде тихих вечеров, горячего чая и фотографий, на которых можно не улыбаться — и всё равно быть красивой. Потому что старость — это не возраст. Это способ держать свет. И иногда — позволять себе выключать лампу, зная, что утро всё равно придёт. Весна пришла незаметно — как будто кто-то просто приоткрыл форточку в феврале, и в доме стало пахнуть мокрой землёй. Я достала с верхней полки старенький плёночный «Зенит», протёрла окуляр подолом халата, долго смотрела сквозь матовое стекло на свой сад. Руки вспоминали движение — прокрутка, щелчок, осторожная смена кассеты. Снимала всё подряд: чашку на подоконнике, ладонь в солнечном пятне, кошку соседей, которая каждый день выбирала одну и ту же ступеньку. Потом сидела за столом и записывала в чёрный блокнот короткие фразы: «Свет на щеке», «Шум в кухне утром», «Тишина лучше соли». Катя заходила иногда — мы договорились встречаться без «поводов». Приносила пирожки, садилась на краешек стула, и мы пили чай, как две девочки, у которых вдруг отняли необходимость объяснять, зачем они плачут. — Он уехал на север, — сказала она однажды, завязывая узелок на косынке. — Снимать сезонников. Пишет, что там тишина такая, какая только на ледниках бывает. — Хорошо, — ответила я и, к собственному удивлению, поняла, что правда — хорошо. Встреча отстоялась, как компот, осадок лёг на дно, а сверху — прозрачность. Однажды вечером позвонила дочь. Голос у неё был сдержанно-деловой, как всегда. — Мам, ты как? У нас стройка идёт, голова кругом. Я тут подумала, может, тебе переехать ближе к нам? Комнату найдём. Я вздохнула и улыбнулась в трубку: — Я хорошо. Мне тут жить — как носить любимый свитер: не новый, но свой. А вы приезжайте чаще. Она помолчала. — Ладно. Знаешь, я иногда думаю… ты столько лет всё для нас, а для себя — почти ничего. Не страшно одной? Я посмотрела на фотографию в коридоре — тот самый тёплый прямоугольник света. — Страшно, — честно сказала я. — Но сейчас — по-другому. Раньше страх был как гвоздь в ступне. А теперь как дождь — идёт и проходит. Я учусь подбирать для себя зонт. — Хорошо, — ответила дочь мягче, чем обычно. — Я тебя люблю. — И я тебя, — сказала я и почувствовала, как между нами, сквозь годы практичного молчания, проступила тонкая нить. Я всё чаще выходила с камерой в поле. Фотографировала соседского пастуха — у него были руки, как корни. Фотографировала девочку на велосипеде — её косы отбрасывали две кипучие тени. Иногда ловила в виду себя — отражение в витрине, тень на траве. Плёнку проявляли в городе; я забирала конверты из плотной бумаги, шуршала ими дома и раскладывала снимки на столе, как карты, пока на стол не ложилась чёткая дорожка: то, чем живёт день. Письмо от него пришло короткое — из северного города с названием, в котором я запуталась. Почерк узнаваемый. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

На станцию бабушка ходила каждый день. 5 километров туда, 5 оттуда. Возвращающаяся со станции бабушка – это было привычней и неукоснительней, чем идущий с работы папа или проверяющая тетрадки мама: у папы были выходные, отпуска и командировки, у мамы – каникулы или, в редкие дни, отсутствие тетрадок, а у бабушки не было ни того, ни другого, ни третьего. Отправляющейся в путь бабушку никто не видел, поскольку она уходила, когда все еще спали. Единственный поезд, останавливающийся на ближайшей станции, приходил в семь утра. Его и ходила встречать бабушка. Тимофей бежал в школу, а навстречу – бабушка. Она смотрела или под ноги, или вдаль невидящим взглядом, Тима подбегал к ней, прижимался и говорил: «А я, бабунюшка, в школу иду». Бабушка гладила его по голове со словами: «С Богом, Тимушка, с Богом». Крестила его и целовала в лоб. Со станции она всегда приходила очень печальной и, долго занимаясь делами по дому, иногда напевая что-то, была как в воду опущенной. И так каждый день. Бабушка редко была веселой. Мало говорила, больше слушала. И даже не от нее, а от мамы Тимоша знал, почему бабушка ходит на станцию. Она встречает дедушку. А тот все не приезжает. Вернее, не возвращается. С войны. Когда он ушел на фронт, мама была еще в колыбели, а ее старшему брату исполнилось пять лет. И он плохо помнит отца. Бабушка очень боялась, что дедушка вернется, а его никто не встретит, и он подумает, что бабушка не ждала и не верила. А она ждет и верит. И в церкви ставит свечки за дедушкино здравие. «Пусть хоть где, остался даже если с кем-то, здоровый будет», – это уже сам Тима слышал, когда бабушка с соседкой разговаривала. У той муж тоже не вернулся. Но ей и похоронка пришла, и на могиле его она уже не раз была, когда пионеры-следопыты определили место его захоронения и прислали письмо. Она со всеми пятью детьми на могилу ездила. И после поездки, в которую ее собирали всем селом с огромными хлопотами, рассказывала бабушке: – Всех перед ним выстроила, говорю: «Полюбуйся, Федор, каких я тебе детей вырастила. Не всякие родители вдвоем так поднимут, как я их подняла. Из пятерых только двое его помнят, а Танюшку-то и он не видал: после него, в августе, родила, хоть в сентябре ждали». Бабушка кивала головой: – Разве я не помню? Все помню. И про твоих, и про своих… А бабушке пришло другое письмо: без вести пропал. Значит, жив. В этом бабушка абсолютно уверена. Да вон даже после похоронок, говорят, люди возвращались. А уж после «без вести пропал» и в соседнее село тракторист пришел. Без ноги. И дедушка придет. Выйдет он на станции, а его никто не встречает. Это горько и обидно после стольких лет разлуки. Бабушке поэтому и болеть некогда, как она сама говорит, потому что болей не болей, а на станцию идти надо. Как-то Тима с классом поехали на экскурсию. На поезде. Так получилось, что учителя не смогли известить совхоз, когда возвращаются дети. И Тима помнит, как он обрадовался, когда в утренних сумерках на пустом перроне увидел бабушку: она стояла в начале платформы и жадно всматривалась в окна проплывавших мимо вагонов. Они с Тимой одновременно увидели друг друга, и мальчик радостно закричал: «Бабушка! Я приехал!». А она побежала, как могла в ее возрасте, за тянувшимся до остановки вагоном, словно боялась, что Тима проедет мимо. Это было так приятно, что тебя встречают! Ждут! Пока весь класс сидел в малюсеньком зале вокзала, дожидаясь вызванного по телефону совхозного автобуса, Тима, гордый тем, что его единственного встретили, успел пересказать бабушке все впечатления от поездки. Она сидела, внимательно слушала его, прижав к себе и гладя по голове, но словно и не слышала. Мама мечтала быть геологом, как старший брат, а стала учителем. Тоже из-за станции. Брат ей объяснил, что с бабушкой должен кто-то остаться: она ни в какую не хотела никуда уезжать. Мама закончила пединститут и вернулась в родное село. А Тима мечтал быть следопытом. Чтобы отыскать своего дедушку. Ведь следопыты не только могилы разыскивают, но и людей, которые потерялись во время войны. Дедушка тоже мог потеряться. Например, забыл адрес. Так бывает, что человек все забывает после ранения. Но для того чтобы стать следопытом, сначала надо стать пионером. И Тима так старательно учился и хорошо себя вел, что его приняли в пионеры в числе трех лучших учеников класса. Следопыт должен хорошо знать географию и историю. Еще ориентироваться на местности и читать карты. У Тимы были пятерки по всем предметам, но знания географии, истории были таковы, что он, ученик сельской школы, побеждал на областных олимпиадах по этим предметам, и в ориентировании на местности на «Зарницах» ему тоже не было равных. – Бабунюшка, я обязательно найду дедушку и привезу его домой, – говорил он бабушке, когда она была особенно печальной. – Ты, Тимушка, моя надежда, – всегда отвечала она. Но, надеясь на внука, все равно каждый день ходила на станцию. Учиться дальше Тимофей мог поехать и в Москву, но поступил на физико-математический факультет университета в областном центре, потому что не представлял, что сможет видеть бабушку не чаще, чем два раза в год, на каникулах после летней и зимней сессий, и приезжал на каждые выходные. Учеба на программиста позволяла Тимофею расширить поисковые возможности. Он систематизировал данные о без вести пропавших: где, сколько, какое количество затем удалось отыскать среди живых… Прекрасно понимал, что шансы отыскать деда среди живых равны нулю. Собирал данные о захоронениях, особенно в тех местах, где воевал дед и находился в тот момент, как пропал без вести. Поисковая работа и на местности, и в архивах стала образом жизни Тимофея, и консультировались у него даже люди с учеными степенями. …Нашел он не только могилу деда, но и двух его здравствующих однополчан, один из которых видел, как рядом с дедом разорвался снаряд и от деда едва ли что даже осталось. Самого однополчанина контузило, и он после госпиталя был демобилизован. Он уверен: дед погиб, а известие о том, что без вести пропал, пришло потому, что мясорубка была страшная, штабы просто не успевали выяснять, что случилось с каждым солдатом. Однополчанина после войны разыскали местные следопыты, выяснявшие имена воевавших, и он имя Тимофеева деда уверенно назвал в числе погибших за село. Следопыты и родных погибших воинов разыскивали. Но, видимо, не получилось всех известить. О результатах своих поисков Тимофей не говорил никому. И на могилу поехал со своей поисковой группой, не сообщив домашним, что, похоже, отыскал захоронение деда. Обелиск стоял на краю села. Имя деда было написано черной краской на скромной серой бетонной стеле первым: Белолицев Т. И. – Тимофей Иванович. Внук взял землю с могилы деда, положил в мешочек, который сшила ему бабушка в первые его школьные поисковые поездки. Холщовый мешочек предназначался для хлеба. Так, в этом мешочке, он и привез землю домой, положил за бабушкину икону, перед которой она каждый день молилась, но почти никогда уже не заглядывала за образа: уборка была обязанностью сестры Тимофея Тони, которой он наказал не трогать положенную им вещь. Внук понимал, что ожидание деда только и держит на этом свете старенькую бабушку, и если она узнает о том, что он давно умер, едва ли долго проживет после такого известия. Она жива этим ожиданием. И родителям нельзя сообщать: они наверняка проговорятся, тем более отец все чаще настаивает на переезде в областной центр, где ему, директору МТС, прекрасному хозяйственнику и организатору, давно и настоятельно предлагают занять пост в министерстве. В город все-таки решили переехать. Отец заявил, что нельзя отпускать младшую дочь одну учиться в центр, недопустимо всю семью делать заложниками бабушкиных фантазий, когда ясно как дважды два, что дед давно умер, ждать некого. Бабушка и не настаивала никогда, чтобы кто-то оставался в селе из-за нее. Она просто говорила, что сама никуда не уедет. Когда Тимофей заканчивал четвертый курс, а сестра готовилась к вступительным экзаменам в вуз, отец поставил вопрос ребром, оформил перевод в министерство и стал готовить семью к переезду. Бабушка была совсем плоха, на станцию еле ходила, по-прежнему говорила, что никуда не поедет. Мама почти плакала и уговаривала, намекая, что не может остаться с ней, поскольку в городе мужа сразу приберут к рукам бойкие горожанки, что нельзя и дочь оставлять в городе без присмотра. – Поезжай, поезжай, Манечка, – буквально хорохорилась бабушка. – Я одна прекрасно проживу. Хозяйство мне одной не нужно. А воды принесу, сготовлю себе, поезжай, не думай, заботу не бери в голову – справлюсь. Ничего не говоря родителям, Тимофей перевелся на заочное отделение и поставил семью перед фактом: – Я остаюсь с бабушкой, а вы переезжайте в город. Отец пытался возражать, но Тимофей заявил, что если они даже насильно увезут беспомощную бабушку, он все равно останется и сам будет ходить на станцию встречать деда. – Ты портишь себе жизнь! – воскликнул отец. – Какая карьера тебя ждет в деревне?! – Извини, отец, но карьериста из меня тебе не удалось воспитать. Да и тебе жизнь здесь не помешала занять пост в министерстве. Почему ты думаешь, что мне помешает? Тем более я программист и могу работать хоть на необитаемом острове, если связь с землей более-менее налажена. Как-то осенью бабушка окончательно слегла, чего сильнее всего боялась. Она ни о чем не просила Тимофея, но на другой день он встал чуть свет и стал собираться. – Ты куда? – спросила бабушка. – На станцию, деда встречать. – Фотографию возьми, а то не узнаешь, – голос бабушки дрожал от радости и волнения, она показывала на стену, где в старой раме под стеклом было много карточек, в том числе деда. Он прислал это фото с фронта: в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, гимнастерке. – Узнаю, бабунюшка. – Нет, возьми, – настаивала она. Тимофей не стал возражать. Он достал из-под стекла фотографию деда, на которой тот был почти его нынешним ровесником. – В целлофан заверни, – продолжались советы. И эту просьбу выполнил внук. Пошел, перекрещенный на дорогу бабушкой. Конечно, можно было бы остаться во дворе, залезть на сеновал, поспать там, а потом прийти в дом и сказать, что был на станции. Но он боялся, что бабушка все поймет. И пошел встречать деда, могилу которого отыскал два года назад. Странное дело: когда поезд показался и вагоны стали проплывать мимо, Тимофей начал вглядываться в окна, поймав себя на том, что надеется увидеть деда. Увидеть именно таким, каков он был на фотографии, лежащей во внутреннем кармане пиджака. Никто не вышел из остановившегося состава. Но только когда поезд скрылся из виду, Тимофей пошел домой. С этого дня он каждый день ходил на станцию и со странной надеждой всматривался в окна тормозящего поезда. Учась в городе, Тимофей ходил и на дискотеки, по вечерам собирались с друзьями, а в деревне он помимо нехитрых работ по хозяйству все время уделял учебе и поискам. И уже вокруг него собиралась местная ребятня, заразившаяся интересом к поисковым работам, истории, краеведению. Запросы в архивы, выписывание редких книг, штудирование карт навели его на поразительное открытие: в его родных местах могли сохраниться древние стоянки, останки людей, которым не менее тысячи лет. Тимофей не только подробно опросил всех старожилов, собрал предания, легенды, песни своего села, но и исходил соседние деревни, пока не определил место, где следует производить раскопки. Закончив вуз с красным дипломом, имея массу самых заманчивых предложений, Тимофей остался в родном селе – учителем в школе. И уже в июле, еще не приступив к работе с учениками, начал с группой поисковиков под руководством профессора археологии раскопки. Несмотря на бурные археологические работы, Тимофей продолжал каждый день ходить на станцию. Бабушка крестила его перед уходом, и с каждым разом это движение давалось ей все труднее. Придя как-то со станции, Тимофей увидел, что бабушка без него приподнялась и не лежала, а сидела на кровати. Она похорошела, лицо ее светилось. Он не успел ничего сказать, как она тихо произнесла: – Тимоня, милый ты мой! – и протянула к нему руки, воздев их. Она впервые назвала его Тимоней. Обычные ее обращения к нему были «Тимонюшка», «Тимочка», «Тимушенька». Он хотел ответить ей, но она вдруг запричитала: – Пришел! Вернулся! Хотя ничего особенного в том, что он вернулся со станции, как и ежедневно, не было. – Я знала, знала! – и Тимофей понял, что она увидела в нем деда. – Подойди, подойди, душа ты моя! Истосковалась как я по тебе, сокол ты мой ясный! Таких ласковых слов никогда не слышал прежде от бабушки даже он, ее любимец. Подошел к кровати, сел. Бабушка уткнулась ему в плечо, прижалась, причитала: – Дети-то как выросли! Не узнаешь детей-то! А ты не изменился! Я вот постарела, не смотри на меня, – бабушка, как девушка, стыдливо прятала лицо, уткнувшись в рукав внука. – Сейчас Тима придет. Манин старший. Ушел он. Тебя встречать пошел. Разминулись вы, видно. В твою честь назвали. Как с тебя вылили, Тиму-то. Маня – в городе, недавно туда уехали, а так все со мной жила. Ваня-то – геолог у нас, всю землю уж исходил. Я дальше райцентра так и не была, а он всю землю нашу обходил-объездил. Боялась я уезжать-то. А ну на день уеду, а ты в тот день и вернешься? Скажешь: куда жена-то удула? Мужа с войны не ждет, гуляет. Ноги вот у меня отказали, совсем не ходячая, а когда таскала, все дни, ни одного не пропустила, ходила тебя встречать. Ну вот и отчиталась перед тобой за жизнь мою. Жила долго, а отчиталась коротко. Тимоня, сокол мой, сейчас и умирать можно – дождалась, ты мне и глаза закрой, друг сердечный. Тимофей все понимал. В глазах стояли слезы, но он не мог их даже смахнуть: одной рукой он держал руку бабушки, другой гладил ее седую голову. Бабушка стала говорить тише, неразборчиво, потом откинулась на подушку, сложила руки на груди и затихла. С улыбкой и умиротворением на лице. И лицо стало буквально ликом, какие были на многочисленных иконах в доме. Глаза остались чуть приоткрытыми. Внук закрыл бабушке глаза. Как странно и несправедливо: всю жизнь рядом с тобой был человек. Самый близкий, самый любимый, дорогой. И вдруг он просто закрыл глаза, и его не стало. Тимофей никогда не встречался со смертью близкого. Он не представлял, что это так буднично и страшно в своей неотвратимости. Он сам обмыл ее, сам одел в вещи, давно лежавшие приготовленными ею в похоронном узелке. Сделав все это, позвонил родителям и сообщил о случившемся. В гроб бабушке кроме фотографии деда он положил тот холщовый мешочек с землей. Когда гроб поставили на краю могилы, к траурной толпе подлетел белый голубок и сел на рябину, стоящую в головах свежевырытой ямы. Не спугнули его ни стук молотка, вбивающего гвозди, ни громкий плач мамы. Голубок сидел на ветке, пока люди не пошли с кладбища. Тогда и он вспорхнул и улетел. Все обратили на него внимание и гадали, что это могло значить. И только Тимофей точно знал, что это за голубок и почему он прилетал к бабушкиной могиле. Автор: Анна Серафимова (СИМИНА) Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/group70000035387784

- Отпустите его! Немедленно! Я бросилась к сыну. Крепко прижала его к себе, пытаясь закрыть, защитить от всего зла на свете. - Маленький мой, родной, тихо, всё хорошо. - Повторяла монотонно, как заклинание. Мужчина смотрел на меня укоризненно. - В наше время, если взрослый к родителям привёл, сразу подзатыльником награждали. Не разбираясь. А ты над ним кудахчешь, ровно курица. Понятно, почему вором и хамом растёт. Гошка трясся под моими руками. Я ещё крепче стиснула его хрупкие плечики. - Что случилось? - Это первое, что надо было спросить. - Сердито ответил пришедший, презрительно глядя на то, как я укачиваю и успокаиваю взрослого на его взгляд мальчика. - За клубникой залез. Да больше потоптал, чем сорвал, паразит эдакий. - Вы можете сейчас уйти? - Чувствуя, что ещё чуть-чуть, и я уже не смогу успокоить Гошку, попросила я. - Я приду к вам. Заплачу за ягоду. Дом скажите. - Шестнадцатый. Синие ворота. Мужчина махнул рукой и вышел со двора. - Я, я, я, н-не хотел... - Выдавил из себя Гошка и зашёлся приступом рвоты. Так с ним бывало всегда, когда он волновался или боялся чего-то. - Тихо, мой хороший, успокойся. - Я подхватила его на руки и понесла к умывальнику. - Господи! - Во двор вбежала моя подруга и соседка Татьяна. - Случилось чего? - Танюш, ты подожди, ладно. Я сейчас. "Сейчас" растянулось на длительное время. Гошка никак не мог успокоиться. Он вздрагивал, судорожно прижимался ко мне, потом так же резко отталкивал. - Ты больше не будешь меня любить? - Наконец выдавил он. - Отдашь обратно? - Ну что ты, глупый. Никому я тебя не отдам. И любить буду. Сынок, ты попробуй заснуть, ладно? Или просто полежи с закрытыми глазами. - Я не себе. - Вдруг обессилев, пробормотал он. - Я Лясе хотел... Я погладила его по голове и укрыла лёгким покрывалом. Такая слабость и апатия всегда сменяли у Гошки периоды буйства. Теперь он немного поспит. - Что случилось-то? Я извелась вся. Татьяна сидела за столом у окна. Кофе, который она мне заварила, уже остыл, и я, подумав, сунула кружку в микроволновку. - Давай новый сделаю. - Подруга смотрела сочувственно и вопросительно. - Не надо. - Отмахнулась я, вынимая из нутра микроволновки горячую посудину. - Где Виталик с детьми? - Они в город поехали за остальными вещами. Он только Колю и Ангелину взять хотел, а малышня тоже напросилась. Самир помогать поехал, а Соня обещала за Лясей присматривать. - А Гошка чего не со всеми? - Он почти не отлипает от меня сейчас. А здесь я с уборкой завозилась, он во дворе играл. Ну, а потом это. - Это, что? Ксюх, ну что из тебя всё клещами тянуть надо. - Да ерунда в общем, в огород к какому-то мужику залез. А тот его поймал и домой привёл. Тань, я когда Гошку увидела, думала умру. Он опять такой же белый стал, как тогда. Думала, без скорой не обойдёмся. - Что за мужик? - Не знаю. Сказал, из шестнадцатого дома. - Макар? - Удивилась Танька. - Странно. Он вообще-то нормальный дядька, не скандалист. Хочешь, поговорю с ним. - Не надо. Я сама. Обещала, что зайду, деньги за клубнику отдам. - Не возьмёт он. - Покачала головой Таня. - Макар, хоть и суровый, но рвачом никогда не был. Справедливый мужик. - Справедливый! - Фыркнула я. - Ребёнка напугал до полусмерти твой справедливый. Нет. Сама пойду. Мало ли что. Нам здесь всё лето жить. В соседний с Татьяной дом мы приехали на лето. Собственно, сам этот дом тоже почти Танин, дом её родного брата Димы. Димка уехал по работе в другой город на длительное время, а дом оставил под присмотром сестры. Зная, что это лето нам с детьми предстоит провести в городе, Татьяна с его разрешения предложила нам переехать сюда. Мы с мужем согласились. Ибо нечего детям сидеть в душном мегаполисе. Не успели приехать, и вот тебе сразу история. Попросив подругу последить за спящим Гошкой, я взяла кошелёк и отправилась искать дом с синими воротами. * * * * * По дому было видно, что живёт там хороший и крепкий хозяин. Всё выглядело надёжно и ладно сделанным. С улицы через решетчатую ограду были видны аккуратные грядки. Я постучала, залаяла собака, но открывать хозяин не спешил. Ушёл, наверное. Я развернулась, чтобы отправиться восвояси, но калитка распахнулась, и Макар хмуро объяснил: - В погребе был. Не сразу услышал. Проходи. То, что он обращался ко мне на "ты", ничуть не царапнуло сознание. Он явно старше, и потом это звучало не грубо, а скорее по-свойски, словно мы давно и хорошо знакомы. - Я деньги принесла. Ущерб... - Ишь ты, ущерб. - Усмехнулся он. - Спрячь. Деньги твои мне не нужны. Не в них дело. Пойдём. Мы прошли через чистый, аккуратно выметенный двор и попали на тот самый огород, что я видела с улицы. - Смотри вот. Аккуратные грядки клубники в некоторых местах были потоптаны. Да уж, Гошка не особо осторожничал. - Спешил. - Поймав мой взгляд, пояснил хозяин. - Самые крупные ягоды рвал, а остальное под подошву. Я с собакой до реки пошёл. Вернулся. А тут... - А калитку что же не закрываете? - Пытаясь как-то оправдать Гошкин огородный вандализм, пошла в наступление я. - Да я здесь с рождения живу. - Усмехнулся он. - Всех знаю. И меня все. Воров у нас отродясь не было. Прикрыл и пошёл. - Если денег не берёте, зачем позвали? - Я чувствовала себя неловко. - Примите мои извинения. Я понимаю, что нехорошо вышло, но он ребёнок. - Большой уже парень. А ты из него кого растишь? - Строго заметил Макар. - Вместо того, чтобы наказать, сюсюкаешь. А потом вырастают из таких подонки и воры. Я его поймал, а он вместо того, чтобы извиниться, матом на меня. Да кричит ещё. - Простите его. - Я вдруг почувствовала внезапно накатившую усталость. - Скажите, а вы ему что-то говорили? - Сказал. Сказал, что раньше с ворами не церемонились. Украл - руку, раз, и отрубили. В глазах у меня потемнело. Понятно. Мне надо было ему объяснить. Защитить Гошку. Чтобы он не думал так про него. С трудом перевела дыхание и тихо сказала. - У этого мальчика отец на его глазах зарубил топором мать и брата с сестрёнкой. Гошка едва успел спрятаться. А за клубнику вы простите нас, пожалуйста. Он её не ест. Совсем. Я развернулась, чтобы уйти, но он удержал меня. - Постой. Зайдём в дом. Сама не зная почему, я послушно пошла за ним. - Как так? - Коротко без обиняков спросил он. - Гошка приёмный. - Взяв себя в руки, объяснила я. - Он недавно у нас. Не привык ещё. А ягоду вашу с улицы увидел. Я и сама залюбовалась. Решил, видно, младшей нарвать. Я ему объясню, что нельзя так. Обязательно. - А младшая ваша? - Наш только старший - Коля. - Я уже взяла себя в руки. - А Геля, Самир, Соня, Гошка и Ляся - приёмные все. - Вот как. - Он задумчиво потёр подбородок. - Так ты же молодая вроде. Чего своих больше не родили? - Роды сложные были. Врачи сказали, больше детей не будет. А мы с Виталиком, это мой муж, решили: значит, это знак. Надо помочь тем детям, которые уже родились. - Молодец у тебя мужик. Правильный. - Похвалил Макар. - Я бы не смог. Своих двоих вырастил. Люди из них достойные получились. А вот чтоб чужих... Как тебя? - Ксения. - А я Макар. Ты, Ксения, прости меня, не знал ведь я. Не жалко мне ягоды этой. Просто смотреть больно, какими дети растут сейчас. Родители им до армии попу вытирают, а они работать, учиться не желают, уважения к старшим, к труду в помине нет. Нас иначе воспитывали. - Я понимаю. Конечно, вам непонятно, почему сын нашкодил, а мать его обнимает и целует за это. Просто в Гошке страх, и мы ничего не можем с ним сделать. Он только мне и верит пока. Мужчин боится, даже мужа. И ругался поэтому, защищался. С ним уже было такое, когда Виталик мясо порубить решил. Сами тогда успокоить не смогли, пришлось скорую вызывать. Вы не думайте, мы и к врачам ходим, и к психологу. Все говорят, нужно время... - И что, все такие? - Да нет, что вы. Мы же сначала хотели только дочку приемную взять. Нашли Гелю. Говорили, что у неё с сердцем проблемы, отставание в развитии. Но мы взяли. Операцию сделали, сейчас хорошо всё. А отставания никакого не было. Запущенность просто, педагогическая. А потом Гелина мама, которую прав лишили, ещё одну девочку родила. И туда же, в детский дом. Сонечка у нас совсем домашний ребёнок. Самир и Ляйсан "национальные" дети, таких не очень берут. К тому же у Ляси пальчиков на одной ножке нет. Мы помолчали. Макар сокрушённо покачал головой. - А Гошка, он сам ко мне подошёл, когда я к Лясе приходила. Подошёл и прижался. Воспитатели говорят, что я, наверное, на маму его похожа. Потому что раньше ни к кому не подходил. Его хотели в коррекционный интернат отправлять. Нас отговаривали все брать его. А он добрый, Лясю любит очень. Макар, я пойду. Там Татьяна с Гошкой осталась, да и муж с детьми сейчас приехать должен. Вы не волнуйтесь, мы вам больше не доставим неприятностей. * * * * * На следующий день вечером в калитку постучали. Коля побежал смотреть и вернулся очень удивлённый: - Мам, там мужчина какой-то приходил, вот, просил тебе передать. Сказал, что для Ляси. У ног старшего сына стояло большое ведро полное отборной душистой клубники. Автор: Йошкин дом Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/group70000035387784