Страница историй

Полчаса назад ей позвонила двоюродная сестра матери, тетя Люда. Голос в трубке звучал приглушенно и сквозь какие-то помехи, будто из другого измерения: «Анечка, мама твоя… Леночки не стало… позвонили из полиции, соседи их вызвали… Пролежала две недели… Похороны послезавтра, приезжай…». Слова долетали до сознания обрывками, не складываясь в единую, осмысленную картину. Мамы не стало. Самые важные слова в мире прозвучали как что-то бытовое, не имеющее к ней отношения. Она не плакала. Вообще ничего не чувствовала. Точнее, она врала сама себе. Пустоту, которая жила в ней годами, теперь заполняла волна злорадства, не оставив места даже для горя. — Я не приеду, — прозвучал ее собственный голос, ровный и чужой. В трубке повисло тягостное молчание. — Аня, как же так? Мать не похоронить? Что люди подумают? — тетя Люда захлебнулась в собственном прагматичном ужасе. — Какая разница, что подумают люди? Ей было все равно, что я думаю. И мне сейчас все равно, что подумают они. У меня своя жизнь. Она положила трубку, не дослушав упреков. Телефон задребезжал еще несколько раз, настойчиво и зло, но Аня просто внесла тетю в ЧС. Она ненавидела маму. Ненавидела всю свою сознательную жизнь. Это чувство было ее верным спутником и оправданием всех ее неудач. Воспоминания накатывали мгновенно, заполняя душу яростью. Что она могла хорошего вспомнить? Ни-че-го... Мама работала много, практически не появляясь дома. Медсестра в хирургии. Вечные сутки, вечные ночные смены. Ладно бы, если бы они благодаря этому жили богато. Но нет же, всегда на грани выживания. Аня нуждалась в ней. В ее тепле, в ее времени, в ее улыбке. Но этого не было. Вместо этого были холодные, жесткие руки, больно впивающиеся в плечи во время очередной взбучки. Строгие, лишенные эмоций глаза. И вечные приказы: «Сделай уроки. Убери за собой. Приготовь обед. Помой посуду. Сходи в магазин». Первый ее бунт случился в 13 лет. Она ненавидела мать до зубовного скрежета и не нашла ничего лучше, чем стать «взрослой». Плохие компании, первый в жизни алкоголь, сигареты за гаражами. Мать вытаскивала ее из этого, била, запирала дома. Узнав, что дочь в положении, заставила сделать прерывание. Аня всхлипнула, вспомнив тот ужас. Спасибо, мама. Если бы не это прерывание, то, может быть, ей не пришлось бы сражаться за счастье материнства целых 5 лет. Спасибо, низкий поклон за это. Потом была учеба до мушек в глазах. За плохие оценки избиения и крики. Мама контролировала ее, даже таскала, как пленника, с собой на работу. Потом поступление. Ее мама не просила, а приказывала, не глядя на дочь: — Юридический — блажь. Иди в медицинский, там хоть стабильная зарплата. Аня пошла на юрфак назло матери. Выкрала документы и уехала в другой город поступать. Мать не звонила. Только присылала деньги. Эти крохи, на которые невозможно было что-то купить. Как подачку. А потом был Сергей. Красивый, улыбчивый, с глазами, в которых тонули все ее проблемы. Она, позабыв обиду, привезла его познакомить с мамой. Та сначала приняла парня благосклонно, но к вечеру ее мнение изменилось. Это была катастрофа. Мама моментально прошлась по нему катком: — Он тебе не пара. Бабник и прожигатель жизни. Неужели ты у меня такая слепая? Посмотри дальше собственного носа. Они разругались тогда навсегда. Окончательно и бесповоротно. Аня уехала, хлопнув дверью. Она вышла за Сергея замуж, но мать даже не приехала на свадьбу. Спустя время родила дочку. Внезапно ее мама захотела с ней помириться. Оригинальным способом. Приехала в гости, чтобы увидеть внучку. И буквально через неделю они разругались в пух и в прах. Это была эпическая битва. Мама обвиняла ее, а она не. У каждой было что высказать друг другу. Конечно, больше всего Ане. Она припомнили все: детство без матери, обязанности по дому, бедность. И прекратила общение. И вот сейчас не на кого обижаться и некого прощать. Спустя время вступила в наследство. Пришлось поехать в родной город разбирать вещи, чтобы выставить квартиру на продажу. Квартира встретила ее стойким запахом химии. Как хорошо, что существует клининговая служба. Она прошла по ней, не разуваясь. Везде была идеальная чистота. Медленно ходила по комнатам, касаясь пальцами поверхностей. Вот кресло, в котором мать сидела в те редкие вечера, когда бывала дома. Вот сервант с дурацкими фарфоровыми слониками. Вот засохший цветок. Зашла в свою детскую комнату. Все на своих местах. Вышла из нее и подошла к комоду. Открыла одну из секций. Аня помнила, что мать хранила в ней самые важные бумаги. Она механически стала перебирать какие-то бумаги. И тут ее пальцы наткнулись на что-то иное. Не официальный бланк, а толстую, потрепанную тетрадь в коленкоровом переплете, потертом на углах. Тетрадь пахла чем-то еще неуловимо знакомым. Закрыла глаза, вздохнула. Аня взяла ее в руки. На обложке ни слова. С внутренней стороны, на форзаце, аккуратным, медицинским почерком было выведено: «Дневник. Елена Соколова». Год — тот, когда Ани не было еще в помине. Сердце почему-то екнуло. Что-то запретное, личное. То, что она не должна была видеть. Но она уже не могла остановиться. Села на краешек маминой кровати и открыла первую страницу. 30 августа. Пишу, чтобы просто выплакаться. Дома опять скандал. Мама кричит, что я дура, что связалась с Максимом. А что я могу сделать? Люблю его больше жизни, а он... 1 сентября. Опять скандал. Мама была в ярости. Узнала, что я в положении. Тянула на прерывание, но я отказалась. Избила меня. Лежу, плачу. Может быть, она права и я действительно дура? 4 сентября. Ходила к Максиму. Он наорал на меня, обозвал. Мол, это не его ребенок, я его нагуляла. Плакала, сидя в темном парке. Ничего не хочу. Жить не хочу. Пришла домой, снова скандал. Мама избила меня солдатским ремнем. Я же опозорила ее. Опять тянула на прерывание. Я не хочу! Это же мой мышонок, я не могу от него избавиться. 3 февраля. Роды. Бесконечная учеба. Скандалы. Мама орет и бьет меня. Аня плачет днями. От усталости теряю сознание. Главный врач намекает на связь с ним. Зато выбьет мне комнату в общежитии. Плакала. Старый пень, знает же, что мне деться некуда. Иногда хочется умереть, но надо держаться. Ради дочери надо быть сильной. Ради нее. 7 апреля. Аня растет. Денег катастрофически нет. Перешиваю вещи, которые мне отдают. Хватаюсь за любую подработку. Плачу ночами. Аня увидела, испугалась, плачет. Пришлось ее отшлепать, чтобы успокоилась и не ревела. Надо же как-то ее воспитывать, а то вырастет слабой. А слабых жизнь бьет. Я знаю. Аня замерла. Бабушка Катя, к которой она иногда приходила после школы, была монстром? Била ее маму и хотела избавиться от нее? Та, которая пекла изумительной красоты блины и варила кисель? Которая щекотала ее и всегда вставала на ее сторону, когда она ругалась с мамой? Она лихорадочно перелистнула страницу. 10 марта. Выделили мне комнату в общежитии. До сих пор тошнит, как вспомню. Денег нет. Надо платить за садик Ане, а я отдала последнее за коммуналку. Взяла на работе подработку. Аню пристроила к соседке. Она плакала, не хотела оставаться. Пришлось накричать на нее. Сказала, чтобы не позорила меня. Вечером пришла – она спит, щеки в слезах. Поцеловала ее в макушку. Она такая беззащитная во сне. Надо быть сильнее. За двоих. Слова стояли перед глазами, плыли. Аня не понимала. Это писал не тот железный, бесчувственный человек, которого она знала. Это писала измученная, молодая женщина. Как ей знакомо это. Безденежье, слезы дочери, желание исчезнуть. Она читала дальше, страницу за страницей, погружаясь в чужую, незнакомую ей жизнь. Жизнь ее матери. Той, которая ни разу не сказала "Я люблю тебя". 15 апреля. Аня заболела. Температура под сорок. Вызвала врача. Сижу, не отхожу. Она такая горячая, вся горит. Боже, только не это. Забери у меня все, только не тронь ее. Я не вынесу. Денег нет. К матери идти не хочу. Готова на колени встать перед Катей, лишь бы дала денег на лекарства. 1 сентября. Первый раз в школу. Наплакалась вчера, дура, от счастья. Сшила ей форму сама, перелицовывала старую. Хорошо, Ирка отдала. Получилось ничего. Она такая нарядная бежала, банты белые. Обернулась, помахала мне. Сердце разорвалось. Хочу, чтобы у нее все было. Господи, дай мне сил. Спина болит каждый день, ноги опухают. Денег нет, хочется выть от бессилия. Откладываю каждую копейку, чтобы хоть какое-то купить себе жилье. 12 июня. Устала. Ноги не держат. Три дежурства подряд, потому что Надька с отпуска не вышла. Пришла — дома разруха, Аня уроки не сделала, сидит, телевизор смотрит. Опять накричала на нее. Опять. Потом видела, как она смотрела на меня с ненавистью. Боже, что же я делаю? Неужели она не понимает, как мне тяжело? Слезы застилали глаза. Аня яростно смахивала их, не в силах оторваться от строк. Она искала себя в этих записях. Ту маленькую, которая ластилась к матери, мечтая, чтобы та обняла ее, поцеловала, хоть раз сказала про то, что любит. А читала исповедь уставшей женщины, основными проблемами были из чего сварить суп и как раздобыть денег. 1 мая. Позвонили из школы. Курит, пьет, связалась с дурной компанией. Отвела домой, отлупила. Она орала, что ненавидит меня. Знаю. Я сама себя ненавижу в эти моменты. Но как еще ее уберечь? Как сказать, что эти мальчики… Я знаю, на что они способны. Я ведь прошла через это. Через ее отца. Хочу оградить ее от этой боли. Получается только хуже. 30 августа. Мой мышонок уезжает. К этому Сергею. Да по нему все видно сразу же. Да, красив, но бабник, глаз-то у меня наметанный. Попробовала поговорить — она взвилась, как черт из табакерки. Сказала, что я всю жизнь ей порчу, что я – тиран. Не смогла до нее достучаться. Никогда не могла. Прости меня, дочка. Я так ее люблю. Больше жизни. А толку? Аня рыдала. Всхлипывания разрывали ее грудь, вырывались наружу душераздирающими, нечеловеческими звуками. Она прижимала к себе дневник, этот вопль маминой души, который та носилa в себе всю жизнь. 17 августа. Ездила в гости. Внучка такая красивая, как с картинки. Но я снова плохая мать. Сделала замечание — наорала на меня. Я же вижу, что она устала, но как ежик моментально выпускает иголки. Я в этом виновата. Не нашла ласковых слов, не сказала, что люблю. Ненавидит, ненавидит. Сижу одна, пашу как проклятая. Откладываю, перевожу ей. Хоть какая-то помощь. Кричала, что у нее нет матери, проклинала. Неделю плакала, сердце болело. Потом взяла себя в руки, жизнь не любит слабых. Строки плясали, буквы размывались от слез. И последняя запись. Недавняя. Короткая. 31 декабря. Ездила в ее город. Новый год же. Пришла под ее подъезд. Хотела подняться, да ноги не несут. Увидела, как они идут домой. Аня такая счастливая. Он рядом, несет ребенка на плечах. Может, я ошиблась насчет него? Может, все хорошо? Хотела подойти. Повернулась и ушла. Не простит, слишком зла. За что? За то, что я хотела ее оградить? Сделать как лучше? Не работает же юристом, так зачем пошла мне наперекор? Хоть бы позвонила, так нет же, гордая. Да и я не лучше. Старая кашолка. Сердце ноет который день, надо сходить к своим, пусть посмотрят. Все некогда. Аня сидела на кровати и плакала. Плакала так, как никогда не плакала в жизни. Всем телом, всей душой. Всю жизнь она видела только свою правду. Свою боль, свои обиды. Она видела строгую, холодную мать, которая вечно ее одергивает, критикует, контролирует. Она не видела за этим смертельно уставшую женщину, отдающую последние деньги на платье для выпускного. Не видела одинокую старуху, которая тайком смотрит на свою счастливую дочь и боится подойти, чтобы не спугнуть это счастье. «Как часто мы видим только то, что хотим видеть…» Эту фразу она где-то читала. Теперь понимала ее. Для нее мама была монстром, виновным в ее неудачах. И в том, что ее муж ей изменял, и в том, что она так и не нашла свое место в жизни. И в том, что она не умеет наладить общение со своим ребенком. Мама же просто любила ее. Так, как умела. И вся ее «тирания» была отчаянной, неправильной, кривой — но попыткой защитить и уберечь своего ребенка. Мышонка. — Мама… Мамочка… Прости меня… Я не знала… — прошептала она, и слова затерялись в тишине. — Я не знала… Но знать уже не было нужно. Ничего нельзя было исправить. Нельзя было приехать, обнять и поговорить. Ничего уже нельзя было вернуть. Только плакать над двумя сломанными судьбами. Над двумя людьми, которые так и не смогли, не успели сказать друг другу самого главного. Автор: На скамеечке Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе:

Третий год на западе страны бушевала война. Фронт находился далеко, но его дыхание отдавалось людским горем, похоронками, тяжёлым изматывающим трудом здесь, в деревеньке, раскинувшейся в просторных казахских степях. ….Анна зажгла лучину, быстро оделась. Из сундука, местами изъеденного древесными насекомыми, извлекла три картофелины, развернула замусоленную тряпицу, обнажив небольшой кусок пожелтевшего от времени сала, но вздохнув, вновь завернула его. Картофелины и две чёрствые лепёшки положила на стол, придвинула ближе к ним чугунок с паренной репой. Это была еда на день для детей. Закрыв сундук, вышла в сени. По привычке приоткрыла дверь напротив. Это был хлев. Ещё прошлой зимой в нём мычала корова, а сейчас в нём ютились петух, да четыре курицы, сидевшие, прижавшись друг к другу, на прогнивших жердях. Стойло коровы уже ушло на дрова. Беда не желала обходить двор Анны. В мае прошлого года, уже установилась солнечная тёплая погода, неожиданно налетел ураган. Ещё утром ничего не предвещало о ненастье. Домашний скот мирно пасся за деревней у пруда на появившейся молодой травке. Незаметно наползла чёрная туча, подул сильный порывистый ветер. Вслед за ним полетели снежинки, а через мгновение в двух шагах уже нельзя было ничего разобрать. Люди спасали колхозный скот, не думая о своём. Многие животные вернулись домой, а Зорьку и ещё несколько телят непогода загнала в пруд, где они и погибли. …Анна внимательно осмотрела сложенные рядом с дверью поленья и кучу кизяка. Прикинула, хватит ли до тёплых дней топки, потушила лучину и вышла во двор. Метель утихла, оставив после себя сугробы спрессованного снега. Одна половина предутреннего неба скрывалась за облаками. На другой мерцали звёзды, освещая землю, от чего хороша была видна дорога. Почти у фермы Анну нагнала тётка Марфа. Она казалась чем-то взволнована. Войдя в перекосившиеся двери фермы, произнесла: » От мово вчера весточку получила. Слава богу жив и здоров». -С радостью тебя,- сказала Анна, потуже затянув концы платка и отведя в сторону увлажнённые глаза. -Не горюй, может и твой объявится. -Да где уж там!- горько выговорила Анна, переведя дыхание. -Но ведь нет ничего, бумаги говорю нет, что убит или в аресте сидит. -От того и горше, что нет ничего. Война началась, твой на фронт ушёл, а Петра почитай ещё за три года до тех событий не стало в моём доме. Куда забрали, зачем — не сказал никто. А ведь он, родимый, людей любил… -Смелый был… Мой так не мог. От того и уцелел тогда. -Говорила я ему, держи язык за зубами, — как бы не слыша тётку Марфу, продолжала Анна. — Всё пытался разобраться, почему так много ссыльных в деревню к нам гонят. Да и то правда, какие же они враги, люди как люди. Бывало Пётр вернётся с поля, умаявшись за день, но идёт помогать им: роет землянки, таскает брёвна. Старался помочь как мог. Анна умолкла. Немного затянувшиеся душевные раны вновь обнажились воспоминаниями, которые всё это время старательно гнала от себя прочь. За те предвоенные годы, что прошли у неё без мужа, она, уставшая ждать, подошла к грани отчаяния. Грянула война и ушли в прошлое три года, разделив ожидание на две части. На фронт ушло почти всё мужское население деревни. Беда постигла всех женщин, тяжёлым трудом тыловой жизни легла на их плечи. Но у Анны появилась надежда, что муж тоже на фронте, что жив… Анна сгребла навоз, уложила его вдоль стены, прихватила охапку сена и разложила в яслах. Сзади послышались шаги. Она обернулась и увидела Семёна, мужчину среднего роста, слегка полноватого, с жёстким видом лица. Тот шаркнул каблуком сапога, сплюнул в сторону и грубо сказал:» Я тебя предупреждал на счёт твоего выродка. Говорил или нет?». -Так он худого более ничего не делает. -Сегодня его опять встретил за деревней. Воровством промышляет, колхозный хлеб тащит. Забыл небось, как осенью стегал я его за это. Теперь ещё и малую с собой прихватил. Одна кровь, вражья сила. В твоего Петра удались. Гляди, поймаю их, засеку до смерти… Семён круто повернулся и твёрдой походкой направился к дверям базы. У Анны словно подкосились ноги, тело начало знобить. Глядя в след председателю — Семён был и за председателя, и за бригадира, за всю власть вместе взятую в колхозе — она тихо прошептала:» Что же вы детки мои делаете? Малые и несмышлённые. Антон ведь уже большой. Уверял же, что не пойдёт больше за колосками. И Настю за собой потащил. Горе вы, моё горе!». Невольно подумала о Семёне. Ещё перед войной не давал ей проходу, искал случая встретиться. Однажды на покосе оказались они одни. Завёл тогда Семён разговор, хвалил сено, говорил, что дурманит оно и пьянит, намекнул о любви своей к Анне. Не поверила она его словам, уж скольким вдовым бабам он их говорил, да и не нужны ей его речи, жила она лишь мыслями о Петре. Потому честно призналась:» Мужа я жду». Семён ухмыльнулся:»Так нет его, сгинул в лагерях. А одной-то жить не пристало». В жар её бросило от его слов, язык словно присох, дышать стало нечем. Сама не помнила, как оказалась рядом с ним, как влепила неуклюже ему пощёчину. Из уст вырвалось:» Не бывать тому! Слышишь? Не бывать!»… С той поры, как чёрная кошка пробежала меж ними. Он старался при каждом удобном случае унизить, оскорбить её. Она делала вид, что не замечает этого. Началась война, думала его заберут на фронт , кончатся муки. Но нет же, нашлась какая-то болезнь, остался в тылу, стал головой и властью в деревне. Посылал Анну на самые тяжёлые работы, трудодни урезал. Прошлой осенью поймал Антона в степи, а в ладошке у того колоски. Ух, и отвёл тогда душу на мальце-то Семён. У Анны побежали слёзы. Тут рядом оказалась тётка Марфа ещё несколько женщин. Марфа участливо произнесла:» Ну что, девка, мокроту развела? Нашла из-за кого слёзы лить. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Постоянные вызовы в школу: в разговоре классная руководительница не церемонилась, выговаривала ей в присутствии множества учителей, которые тоже не упускали рассказать о провинностях Володи и его неуспеваемости. Подавленная, раздражённая, она шла домой, ощущая полное бессилие что-либо изменить. Её упрёки и назидания выслушивал он молча и угрюмо. Уроки по-прежнему не учил, дома не помогал. Вот и сегодня пришла домой, а в комнате опять не убрано. А ведь утром, уходя на работу, строго-настрого приказала: “Придёшь из школы, прибери в квартире!” Поставив чайник на плиту, она устало и нехотя стала прибираться. Вытирая пыль, вдруг увидела, что вазы, хрустальной вазы, подаренной её когда-то подругами на день рожденья (самой ведь сроду не купить!), единственной ценности в доме — нет. Она замерла. Унёс? Продал? Мысли одна страшнее другой лезли в голову. Да, совсем недавно она видела его с какими-то подозрительными мальчишками. На вопрос: “Кто это?” сын буркнул в ответ что-то невнятное, а на лице явно читалось: “Не твоё дело!” “Это наркоманы!” — прорезало её мозг. Что делать? это они заставили его! Он сам не мог! Он не такой! А вдруг и он курит зелье? Или?.. Она бросилась вниз по лестнице. Во дворе было уже темно, по улице спешили редкие прохожие. Медленно вернулась домой. “Сама виновата! Сама! Во всём! Дома ему давно житья не стало! Даже бужу по утрам окриком! А вечерами! Весь вечер ору на него! Сыночек, родненький, да что за мать тебе досталась непутёвая!” она долго плакала. Потом принялась тщательно убирать в квартире — сидеть просто так не было сил. Протирая за холодильником, она наткнулась на какую-то газету. Потянула. Послышался звон стекла, она вытащила завёрнутые в газету осколки разбитой хрустальной вазы... “Разбил... Разбил!” — вдруг сообразила она и опять заплакала. Но это уже были слёзы радости. Значит, он разбил вазу и никуда её не уносил, — спрятал. И вот теперь, Дурачок, не идёт домой, боится! И вдруг она опять замерла — нет, никакой он не дурачок! Она представила себе, как увидела бы разбитую вазу, представила и свою ярость... тяжко вздохнула и принялась готовить ужин. Накрыла на стол, расстелила салфетки, расставила тарелки. Сын пришёл в двенадцатом часу. Вошёл и молча остановился в дверях. Она бросилась к нему: “Володенька! Да где же ты так долго пропадал? Я заждалась совсем, измучилась! Замёрз?” она взяла его холодные руки, погрела в своих, поцеловала в щеку — и сказала: “Иди, мой руки. Я приготовила тебе твоё любимое”. Ничего не понимая, он пошёл мыть руки. Потом направился на кухню, а она сказала: “Я в комнате накрыла”. Он прошёл в комнату, где было как-то особенно чисто, опрятно, красиво, осторожно сел за стол. “Кушай, сыночек!” — услышал он ласковый голос матери. Он уже забыл, когда мама так обращалась к нему. Сел, опустив голову, ни к чему не притрагиваясь. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Класс, в котором училась Люда, был обычным, никаким не элитарным, в обычной школе в микрорайоне на окраине города. В нем учились разные ребята: и из обеспеченных семей, и из семей попроще. Надвязанные рукава пальто не были большой проблемой и почему именно Люду одноклассники выбрали своей жертвой, непонятно. Её не брали в походы и на экскурсии. Не приглашали на дни рождения. Над ней смеялись без всякого повода. Каждый выход Люды к доске сопровождался смехом и ехидным шепотом. Ей на спину цепляли бумажки с обидными словами. В портфель засовывали мусор. Когда на классных праздниках Вовка фальшиво пел, ему хлопали и кричали «Браво!». Когда однажды Люда решилась сыграть на флейте, и сыграла очень хорошо, потому что долго готовилась, её осмеяли. На отличниц никто не подумал. В 7 классе мама купила Люде куртку за 40 рублей. Красивую куртку, японскую. Как маме это удалось – неведомо, и дело не только в деньгах: в начале восьмидесятых куртку надо было достать. Люда побоялась оставлять дорогую вещь в школьной раздевалке и носила ее с собой. На уроке физкультуры куртка осталась в раздевалке для девочек. А еще там же задержались девочки – три отличницы, лидерши. Остались специально, наврав учителю про больные животы. Отличницы взяли Людину куртку и повесили ее в женский туалет на втором этаже. Люда, обнаружив пропажу, тихо заплакала. Классный руководитель объявила поиски. Конечно, на отличниц никто не подумал (на это и был расчет класса, когда на перемене разрабатывалась операция «Куртка»). Те, кто был в курсе операции, молчали как рыбы. Куртка пропала навсегда. На следующий день Люда вновь пришла в школу в пальто с надвязанными рукавами. И, как всегда, не пошла с классом в кино. А класс в кино пошел. Во главе с отличницами. В тот день класс посмотрел «Чучело». Тем же вечером к Люде домой пришли родители отличниц. Они принесли Люде новую куртку. Немного не такую, как пропавшая: та была синей, а эта – красной, с манжетами и воротником из красивого белого меха. Её достала по блату мама одной из отличниц своей же дочери. Люда отказывалась брать куртку и говорила, что она ни за что ее не наденет и, тем более, не придет в ней в школу. Тогда в квартиру зашла одна из отличниц. Та самая, которой мама достала красную куртку. И попросила у Люды прощения. И пообещала, что больше ее никто не обидит. И сказала, что завтра зайдет за ней, и в школу они пойдут вместе. Нет, девочку-отличницу никто не уличил в краже куртки. То есть уличил. Режиссер Ролан Быков. В тот день класс в кинотеатре посмотрел «Чучело». После фильма семиклассники плакали почти все, даже некоторые мальчишки. Они долго не расходились и говорили о том, что все это – про них. А потом пришли домой и рассказали родителям про куртку в туалете. А что смотрят наши дети? ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Эта семья появилась на приходе четыре года назад. Илья, Марина и их трое детей: маленькие близнецы Паша и Петя и восьмилетняя Люба. На старшую девочку все сразу обратили внимание. Даже не потому, что она заметно хромала, а лицо её портила заячья губа. Она вела себя не как другие дети. Любу совершенно не интересовала шумная ребятня, которая устраивала на подворье какие-то игры. Она не пыталась с ними познакомиться и даже как-то сторонилась. Зато она постоянно возилась со своими братишками и внимательно следила, чтобы никто из детей их не обидел. А если это случалось, испуганно закрывала собой малышей и тихо говорила: – Пожалуйста, не надо. Еще она часто подходила к родителям, брала за руку то одного, то другого, прижималась и заглядывала в глаза. Как бы спрашивая: «Вы меня любите?» А те с ласковой улыбкой гладили её по голове. Позже отец Евгений узнает, что совсем недавно Илья и Марина взяли Любочку из детского дома. Пете с Пашей тогда было девять месяцев. *** Родную мать Любы Нину лишили родительских прав. Когда-то она была дворничихой-алкоголичкой. А потом её выгнали с работы, и она стала просто алкоголичкой. В её грязной, пропахшей табаком и дешёвой водкой однокомнатной квартире постоянно пребывали какие-то мужики и стоял пряный угар. И Нина даже не помнила, от кого из них она однажды забеременела. Хотела делать аборт, но кто-то из собутыльников сказал, что за детей «много платят» и на пособия можно прекрасно жить. Всю беременность Нина вела свой привычный образ жизни. И даже не задумывалась, что теперь она не одна. – Моя мать чего только ни делала. А я вон здоровая как лошадь, – гордо говорила она. Девочка родилась раньше срока. Крохотная и синяя. Одна ножка у неё была короче другой. Голова, болтающаяся на шейке-ниточке, казалась огромной по сравнению с тощим болезненным тельцем. А её маленькое сморщенное личико было изуродовано заячьей губой. – Фу, какая страшная, – с отвращением сказала Нина и отвернулась от дочки. Ей было противно брать малышку на руки, и кормила она ее только потому, что мечтала поскорее выписаться, получить «хорошие деньги» и напиться. *** У Нины была старенькая одинокая сердобольная соседка, бабушка Вера. Зная, что та должна родить, она купила на свою крохотную пенсию подержанную кроватку с подушечкой и одеялом, видавшую виды коляску и из своего постельного белья нашила пелёнок. Будущая мать всем этим мало интересовалась. Бабушка попросила в своём храме у прихожан ненужную детскую одежду и памперсы. Там же она потом ее и крестит. – Назови её Любовью, – говорила бабушка Вера Нинке. – Будут у нас с ней именины в один день. – Да какая она Любовь, с такой рожей, – ухмылялась та. Но согласилась. Просто потому, что ей было все равно. Поняв, что «хорошие деньги» за ребёнка – это копейки, мать, казалось, вообще возненавидела дочь. – И зачем я тебя, уродину, только родила, – кричала она со злого похмелья. – Людям показать стыдно. Она била её по лицу, когда кроха плакала и просила есть. Та не понимала, почему? Где же её мамочка, которая ей так нужна? Которая должна прийти и спасти? И плакала еще сильнее. Пока ей не сунут грязную бутылку с дешевым питанием. Люба могла часами лежать в мокрых пелёнках и никто не обращал на это внимания – ни Нинка, ни её вечные гости. И в конце концов, утомленная своим же криком, засыпала. Со временем она вообще научилась не плакать. А просто смотрела в потолок и ждала. Или укачивала себя, мотая головкой из стороны в сторону. Она никому не была здесь нужна. И только бабушка Вера, когда были силы, выходила с ней погулять во двор. Или брала к себе домой и пела колыбельные. А когда Любочке был год, подарила ей хорошенького плюшевого мишку. И он надолго станет её верным другом, которому можно все рассказать, уткнуться в него лицом, как, наверное, утыкаются дети в мамину грудь, и заснуть. Но скоро бабушка Вера умерла. И Люба с мишкой остались одни. Не считая Нинки, конечно. *** Люба росла, Нина старела. Кавалеров, даже вечно пьяных, становилось меньше. И все чаще она била дочь. Страшно, жестоко – за всё. Вымещая на ней злость за свою неудавшуюся жизнь. Она била её за разбросанные по квартире бычки и бутылки. За то, что та хотела есть. И кормила и вообще что-то для неё делала только потому, что к ней уже приходила опека. Нина не боялась её потерять, нет. Просто ей как матери-одиночке за Любу копейки, но платили. Била за то, что Люба приходила домой в грязном, разорванном платье. А когда та пыталась объяснить, что её толкнул мальчик во дворе, со злостью говорила: – Правильно сделал! Не можешь даже за себя постоять! Любочка правда не могла за себя постоять. А дети ее не любили и смеялись над ней. – Смотрите, хромая! – кричали они ей в след. – Страхолюдина! – Дочь алкашки! Чуть повзрослев, она уже не обращала на них внимания. Садилась где -нибудь в стороне, под кустом или на лавочке со своим мишкой и что-то ему рассказывала. А когда была помладше, хотела подружиться, подходила и приветливо улыбалась своими изуродованными губами. Они тыкали в неё пальцем, ставили подножки. Люба падала, по привычке закрывала голову руками, как делала, когда её била мать, и лепетала сквозь слезы: – Пожалуйста, не надо! Потом она так же будет бояться за своих братишек и закрывать их собой от других детей. *** Удивительно, но в этом аду Люба росла очень хорошей, доброй девочкой. Как будто оправдывая своё имя. Она старалась угодить Нинке. Как могла, наводила порядок. Накрывала её одеялом, когда та, пьяная, засыпала на полу. И это были самые счастливые минуты в её жизни. Она расчёсывала спутанные, грязные материны волосы и приговаривала: «Ты красивая», – то, что ей самой никто никогда не говорил. Может быть, бабушка Вера, но Люба этого не помнила. «Иногда, правда, Нинка была с Любой помягче. После первых двух-трех стаканов» Не видя от матери ласки, она, когда та валялась «бездыханной», ложилась рядом, брала ее руку и обнимала ею себя. И представляла, что мама сама это делает и шепчет ласково: «Доченька, солнышко, я люблю тебя!» Так всегда говорит соседка с пятого этажа тётя Ира своей маленькой Наташе. Иногда она так и засыпала рядом с Нинкой, прижав к себе мишку. А потом наступало утро, и Люба просыпалась от грубого толчка в бок и хриплого: «Воды принеси!» Иногда, правда, Нинка была с Любой помягче. После первых двух-трех стаканов. Тогда она звала её, брала за плечи, смотрела на неё мутным взглядом и говорила: «Что ж ты у меня такая страшная!» И могла заплакать пьяными слезами. Однажды Люба увидела, как кто-то из детей подарил своей маме букетик полевых цветов. И та расцвела, обняла, начала целовать белобрысую макушку. – Если я подарю маме цветы, она тоже, наверное, обрадуется, – подумала девочка, – ведь ей никто никогда не дарил. Любочка нарвала букет ромашек. Они ей очень нравились – светлые, приветливые, солнечные. Похожие на бабушку Веру – круглолицую, ласковую и всегда в белом платочке. Такой она изредка смутно всплывала в её детской памяти. Дома злая с похмелья Нинка отхлестала её этими ромашками по лицу. Из носа у Любы пошла кровь. – Бутылки пойди лучше сдай, денег нет, а этот веник выброси, – крикнула ей вслед мать и вытолкала за дверь. Кто-то из соседей, увидев девочку с окровавленным лицом, вызвал милицию. И на этот раз Любу забрали. Ей было шесть лет. Когда её увозили, она вела себя тихо и даже не плакала. А под курточкой, чтобы никто не видел, прижимала к себе своего плюшевого мишку. Только тогда, поняв, что произошло, Нина запричитала. Может, из-за тех копеек, которые ей платили. А, может, правда, шевельнулось в ней, наконец, что-то человеческое. Ведь кроме Любочки, её саму никто и никогда не любил. *** Люба оказалась в детском доме – старом и обшарпанном. Но по сравнению с её квартирой он показался ей чуть ли не дворцом. Её старую грязную одежду выбросили. Помыли, причесали. Дали чистое. Люба с удивлением гладила подол своего нового платья и не верила, что это для неё. У неё хотели отобрать мишку – может, зараза какая на нем. Но Люба так плакала, что какая-то женщина попросила: – Не надо, оставьте, я его постираю. И погладила девочку по голове. Та сначала пыталась закрыться руками, боялась, что её ударят, но женщина ласково сказала: – Не бойся, тебя никто не обидит. Тебя как зовут? Так Люба познакомилась с Мариной. Марина работала здесь воспитателем. Она очень отличалась от остальных сотрудников детдома какой-то трогательной сентиментальностью. Она смотрела на всех этих деток, еле сдерживала слезы и хотела всех обнять. Нет, другие не были злыми. Они тоже были хорошими людьми, но со временем привыкли к детскому горю. И просто делали свою работу. А Марина привыкнуть не могла. *** Странно звучит, но Любе нравилось в детском доме. Её почти не били, там были такие же несчастные дети, которым в жизни не повезло. Иногда они, конечно, дрались между собой, порой доставалось и ей. И как и раньше, она закрывала голову руками и просила: – Пожалуйста, не надо! По сравнению с домом, её хорошо кормили. С ней занимались, играли . У неё была чистая кровать и игрушки. Но больше всех она любила своего мишку. И часто сидела с ним одна в уголке. Скучала ли она по матери? Может, да, а может, и нет. Она спрашивала о ней первое время, а потом перестала. Люба очень привязалась к Марине. Она часто вспоминала, как та первый раз погладила её по голове. Марина всегда гладила её при встрече, разговаривала с ней, но тот, первый раз, был самым удивительным. А Марине было жалко Любочку. Со временем она заметила, что все чаще думает об этой напуганной хромой девочке с заячьей губой. *** ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Я смотрела в окно — огоньки редких витрин, вывески аптек, тени деревьев. «Сделай что-нибудь не по правилам», — сказала себе. И повернула к бару на углу. Внутри было тепло, лампы под абажурами рисовали на столах медовые круги. Я попросила бокал каберне и уловила аромат смородины. «С днём рождения, старушка», — шепнула себе, и вдруг стало не так пусто. Он появился, будто шум стих на секунду, чтобы дать ему войти. Высокий, плечистый, без суеты в движениях. Улыбка — открытая, не городская. Он спросил, можно ли присесть, — я кивнула. Он предложил второй бокал — я ответила шуткой. Мы заговорили. — Вы местная? — спросил он. — Уже да, — улыбнулась я. — А раньше мне вечно хотелось куда-то ехать. — Я вот — всё ещё еду, — сказал он. — Фотографирую. Людей, которые, может, и не попадут в журналы. Но у них на лицах — правда. Мы говорили про дороги, про маленькие вокзалы с запахом железа и мела, про то, как на рынках по утрам кричат продавцы зелени, про то, как странно быстро вокруг стало много стекла и мало разговоров. Он слушал, не перебивая, и я вдруг обнаружила: меня слышат. Потом была ночь. Не юношеская, не киношная — тёплая, человеческая. Его ладонь — осторожная, как у врача. Его голос — негромкий: «Если что-то не так — скажите». Я сказала «всё так», хотя тянулись слёзы — не от боли, а от того, что кому-то не всё равно. Я уснула и проснулась на вдохе. На тумбочке лежал конверт: плотный, белый. Я разрезала край ножом для писем — старой семейной привычкой. «Спасибо, что показали: старость может быть смелой и красивой. Простите, что не сказал правды сразу. Я — сын той самой вашей знакомой, которой вы много лет назад помогли. Вы меня не помните: мне было десять. Вы принесли нам в тот день суп и деньги на лекарства. Я его никогда не забыл. Я уехал. Я стал снимать людей, которые держат других. Вчера я узнал вас. И понял, что хочу сказать вам «спасибо» — по-настоящему. Я не посмел рассказать всё сразу: боялся разрушить хрупкую смелость вашего вечера. Простите меня». Под письмом была фотография — я, спящая, и свет от лампы — как тёплая вода. Я сидела на краю кровати, и в голове путаясь, вставали картинки: чужая кухня, узкий диван, мальчик с большими глазами, усталые руки его матери. «Не может быть», — сказала я вслух. Но память уже расправляла свёрнутые углы: «Может». Я вернулась домой тем же маршрутом. В поле темнели стога, на обочине стоял молочный ларёк — закрытый, как всегда к вечеру. В прихожей пахло яблоками, деревом и чуть-чуть дождём. Я поставила фотографию возле книг — не на видное место, а туда, где взгляд останавливается сам собой, когда ищешь чай. Я целый день ходила по дому. Поливала фикус, перестилала постель, раскладывала прищепки — делала всё, чтобы дать мыслям утихнуть. «Стыд» и «радость» спорили тихо, не срываясь на крик. Я вспомнила, как мы смеялись в баре, как он накрывал меня пледом, как внимательно слушал, когда я рассказывала про мужа. Я вспомнила, как мальчик прикрыл рот ладонью, когда впервые увидел наш пирог — какой он был горячий, пах маслом. И поняла: мир иногда возвращает то, что ты отдала, но другим языком. Вечером позвонила дочь, не зная ни о чём — просто спросить, как я. Я ответила, что всё хорошо. Потому что это было правдой. Хорошо — не значит «без волн». Хорошо — значит «я на берегу». На следующее утро я пошла на рынок. Купила букет георгинов — тяжёлых, как солнце, когда оно падает на землю. Купила хрустящий хлеб. И шоколадку — горькую, которой всегда угощала тех, кто приходит «на минуточку». — Красивые цветы, — заметила продавщица. — Праздник? — Да, — ответила я. — Вчера был. Через несколько дней я нашла в почтовом ящике небольшую коробочку. Внутри был чёрный блокнот с мягкой обложкой и короткая записка: «Если вдруг захотите — напишите свою версию нашей ночи. Г.» Буква была выведена уверенно, без завитушек. Я подумала, что у каждого из нас — своя «версия»: моя — про смелость и благодарность, его — про долгий долг и встречу, которая расставила точки. Я села за стол и открыла блокнот на первой странице. Написала: «Конец сентября. Я стояла у окна, и в доме было слышно, как тикнет настенные часы. А потом я вышла. И увидела, что ночь — это не чёрный цвет. Это просто отсутствие привычного света». Страница лежала тёплой, будто в ней действительно что-то жило. Я не стала никому рассказывать. Не потому, что стыдно. Потому что это не история «для обсуждения». Она — для того, чтобы тихо держать ровно. Иногда по вечерам, когда чайник начинал шипеть, а за окном темнело, я доставала письмо и перечитывала. Там не было ни одной «красивой» фразы — всё очень простое. Но именно простые слова лежат на сердце, как камешки, не давая ветру унести тебя совсем. Однажды — это было ближе к ноябрю — в мою дверь постучали. Я открыла — на пороге стояла женщина в синем пальто с усталым, но ясным взглядом. Я узнала её не сразу. А потом сердце подтолкнуло: «Катя?» Она кивнула — это была та самая, которой много лет назад я носила суп и у которой на стене висели детские рисунки. — Я узнала ваш адрес у соседей, — сказала она. — Он мне рассказал. Я… хотела сказать вам спасибо. За тогда. И за сейчас — что вы не отвернулись. Мы сидели на кухне, пили чай и вспоминали. Она смеялась и плакала, не стесняясь ни того, ни другого. «Он хороший, — говорила она про сына. — Только всегда один. Я боялась за него. А теперь — как будто отпустило». — Он фотограф, — сказала я. — Он всегда любил смотреть, — ответила она. — Я ему говорила: «Смотри так, чтобы не судить». Кажется, он научился. Мы попрощались у ворот. Она ушла, а я долго смотрела ей вслед. В жизни иногда сводит людей, чтобы поставить каждому мягкую запятую там, где он ставил точку. Зимой я повесила ту фотографию в рамку. Не на видное место — на стену в коридоре, где её видно только тому, кто входит в дом, — и мне. Снимок менял значимость дня: иногда он был просто светлым прямоугольником, иногда — письмом, которое читаешь взглядом, не раскрывая. По утрам я стала выходить прогуляться вокруг лесополосы. Снег лежал тонко, как пыль на старых книгах. Я слушала, как под ногами скрипит и как далеко-далеко стучит поезд, — и думала, что жизнь похожа на рельсы: они ведут, но ты всё равно выбираешь, когда сделать шаг. Иногда в бар на углу я заходила снова. Там по-прежнему пахло вином и тёплым деревом. Бармен узнал меня и однажды сказал: — Вы тут были в конце сентября. C вами был мужчина. У него был такой взгляд… как у людей, которые видят дальше камеры. — Фотограф, — ответила я. — Красиво, — сказал бармен, не уточняя, про кого он сказал — про профессию или про встречу. В городе открылась маленькая выставка «Лица, которые держат». Я пошла, хотя обычно не хожу одна на такие вещи. В зале было тихо, картины висели во весь рост: учительница в школьном коридоре, мужчина с руками в муке, женщина с портативным кислородом. Их глаза были усталые и живые. В углу — маленький снимок: человек спит. Свет — тёплый. Подпись: «Смелость отдыхает». Автор — инициал «Г». Я улыбнулась — так, как улыбаются, когда встречают старого знакомого в другом городе. Я не искала его. И он не искал меня. У каждой встречи есть свой срок — и свой смысл. Наш смысл не в том, чтобы написать вместе еще сотню страниц. Наш — чтобы не захлопывать чужие. Иногда меня спрашивают — те, кто близко: «Тебе не страшно? Вот так жить — и вдруг позволить себе…» Я отвечаю: страшно — всегда. Но я поняла: среди многих «нельзя» и «надо» есть один важный глагол — «можно». Можно — честно. Можно — смело. Можно — благодарно. И ещё можно — отпустить, не требуя продолжения. В моём доме теперь есть новые вещи: тёплый вязаный шарф, который я купила себе — просто так; старенький плёночный фотоаппарат, который я достала из шкафа и научилась заряжать; и крошечный блокнот, где на первой странице написано: «Конец сентября. Сначала — маршрутка, потом — бар, потом — письмо. И между ними — жизнь». И когда снова приходит мой день рождения, я больше не жду звонков. Я пеку яблочный пирог, открываю окно, ставлю на стол два блюдца и говорю вслух: «С днём рождения, девочка. Ты всё ещё живая». И это — лучшая правда из всех, что я узнала после той ночи. Если когда-нибудь мы ещё увидимся — я скажу ему «спасибо». Если нет — я уже сказала. Мир услышал. И положил ответ в мой дом в виде тихих вечеров, горячего чая и фотографий, на которых можно не улыбаться — и всё равно быть красивой. Потому что старость — это не возраст. Это способ держать свет. И иногда — позволять себе выключать лампу, зная, что утро всё равно придёт. Весна пришла незаметно — как будто кто-то просто приоткрыл форточку в феврале, и в доме стало пахнуть мокрой землёй. Я достала с верхней полки старенький плёночный «Зенит», протёрла окуляр подолом халата, долго смотрела сквозь матовое стекло на свой сад. Руки вспоминали движение — прокрутка, щелчок, осторожная смена кассеты. Снимала всё подряд: чашку на подоконнике, ладонь в солнечном пятне, кошку соседей, которая каждый день выбирала одну и ту же ступеньку. Потом сидела за столом и записывала в чёрный блокнот короткие фразы: «Свет на щеке», «Шум в кухне утром», «Тишина лучше соли». Катя заходила иногда — мы договорились встречаться без «поводов». Приносила пирожки, садилась на краешек стула, и мы пили чай, как две девочки, у которых вдруг отняли необходимость объяснять, зачем они плачут. — Он уехал на север, — сказала она однажды, завязывая узелок на косынке. — Снимать сезонников. Пишет, что там тишина такая, какая только на ледниках бывает. — Хорошо, — ответила я и, к собственному удивлению, поняла, что правда — хорошо. Встреча отстоялась, как компот, осадок лёг на дно, а сверху — прозрачность. Однажды вечером позвонила дочь. Голос у неё был сдержанно-деловой, как всегда. — Мам, ты как? У нас стройка идёт, голова кругом. Я тут подумала, может, тебе переехать ближе к нам? Комнату найдём. Я вздохнула и улыбнулась в трубку: — Я хорошо. Мне тут жить — как носить любимый свитер: не новый, но свой. А вы приезжайте чаще. Она помолчала. — Ладно. Знаешь, я иногда думаю… ты столько лет всё для нас, а для себя — почти ничего. Не страшно одной? Я посмотрела на фотографию в коридоре — тот самый тёплый прямоугольник света. — Страшно, — честно сказала я. — Но сейчас — по-другому. Раньше страх был как гвоздь в ступне. А теперь как дождь — идёт и проходит. Я учусь подбирать для себя зонт. — Хорошо, — ответила дочь мягче, чем обычно. — Я тебя люблю. — И я тебя, — сказала я и почувствовала, как между нами, сквозь годы практичного молчания, проступила тонкая нить. Я всё чаще выходила с камерой в поле. Фотографировала соседского пастуха — у него были руки, как корни. Фотографировала девочку на велосипеде — её косы отбрасывали две кипучие тени. Иногда ловила в виду себя — отражение в витрине, тень на траве. Плёнку проявляли в городе; я забирала конверты из плотной бумаги, шуршала ими дома и раскладывала снимки на столе, как карты, пока на стол не ложилась чёткая дорожка: то, чем живёт день. Письмо от него пришло короткое — из северного города с названием, в котором я запуталась. Почерк узнаваемый. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

На станцию бабушка ходила каждый день. 5 километров туда, 5 оттуда. Возвращающаяся со станции бабушка – это было привычней и неукоснительней, чем идущий с работы папа или проверяющая тетрадки мама: у папы были выходные, отпуска и командировки, у мамы – каникулы или, в редкие дни, отсутствие тетрадок, а у бабушки не было ни того, ни другого, ни третьего. Отправляющейся в путь бабушку никто не видел, поскольку она уходила, когда все еще спали. Единственный поезд, останавливающийся на ближайшей станции, приходил в семь утра. Его и ходила встречать бабушка. Тимофей бежал в школу, а навстречу – бабушка. Она смотрела или под ноги, или вдаль невидящим взглядом, Тима подбегал к ней, прижимался и говорил: «А я, бабунюшка, в школу иду». Бабушка гладила его по голове со словами: «С Богом, Тимушка, с Богом». Крестила его и целовала в лоб. Со станции она всегда приходила очень печальной и, долго занимаясь делами по дому, иногда напевая что-то, была как в воду опущенной. И так каждый день. Бабушка редко была веселой. Мало говорила, больше слушала. И даже не от нее, а от мамы Тимоша знал, почему бабушка ходит на станцию. Она встречает дедушку. А тот все не приезжает. Вернее, не возвращается. С войны. Когда он ушел на фронт, мама была еще в колыбели, а ее старшему брату исполнилось пять лет. И он плохо помнит отца. Бабушка очень боялась, что дедушка вернется, а его никто не встретит, и он подумает, что бабушка не ждала и не верила. А она ждет и верит. И в церкви ставит свечки за дедушкино здравие. «Пусть хоть где, остался даже если с кем-то, здоровый будет», – это уже сам Тима слышал, когда бабушка с соседкой разговаривала. У той муж тоже не вернулся. Но ей и похоронка пришла, и на могиле его она уже не раз была, когда пионеры-следопыты определили место его захоронения и прислали письмо. Она со всеми пятью детьми на могилу ездила. И после поездки, в которую ее собирали всем селом с огромными хлопотами, рассказывала бабушке: – Всех перед ним выстроила, говорю: «Полюбуйся, Федор, каких я тебе детей вырастила. Не всякие родители вдвоем так поднимут, как я их подняла. Из пятерых только двое его помнят, а Танюшку-то и он не видал: после него, в августе, родила, хоть в сентябре ждали». Бабушка кивала головой: – Разве я не помню? Все помню. И про твоих, и про своих… А бабушке пришло другое письмо: без вести пропал. Значит, жив. В этом бабушка абсолютно уверена. Да вон даже после похоронок, говорят, люди возвращались. А уж после «без вести пропал» и в соседнее село тракторист пришел. Без ноги. И дедушка придет. Выйдет он на станции, а его никто не встречает. Это горько и обидно после стольких лет разлуки. Бабушке поэтому и болеть некогда, как она сама говорит, потому что болей не болей, а на станцию идти надо. Как-то Тима с классом поехали на экскурсию. На поезде. Так получилось, что учителя не смогли известить совхоз, когда возвращаются дети. И Тима помнит, как он обрадовался, когда в утренних сумерках на пустом перроне увидел бабушку: она стояла в начале платформы и жадно всматривалась в окна проплывавших мимо вагонов. Они с Тимой одновременно увидели друг друга, и мальчик радостно закричал: «Бабушка! Я приехал!». А она побежала, как могла в ее возрасте, за тянувшимся до остановки вагоном, словно боялась, что Тима проедет мимо. Это было так приятно, что тебя встречают! Ждут! Пока весь класс сидел в малюсеньком зале вокзала, дожидаясь вызванного по телефону совхозного автобуса, Тима, гордый тем, что его единственного встретили, успел пересказать бабушке все впечатления от поездки. Она сидела, внимательно слушала его, прижав к себе и гладя по голове, но словно и не слышала. Мама мечтала быть геологом, как старший брат, а стала учителем. Тоже из-за станции. Брат ей объяснил, что с бабушкой должен кто-то остаться: она ни в какую не хотела никуда уезжать. Мама закончила пединститут и вернулась в родное село. А Тима мечтал быть следопытом. Чтобы отыскать своего дедушку. Ведь следопыты не только могилы разыскивают, но и людей, которые потерялись во время войны. Дедушка тоже мог потеряться. Например, забыл адрес. Так бывает, что человек все забывает после ранения. Но для того чтобы стать следопытом, сначала надо стать пионером. И Тима так старательно учился и хорошо себя вел, что его приняли в пионеры в числе трех лучших учеников класса. Следопыт должен хорошо знать географию и историю. Еще ориентироваться на местности и читать карты. У Тимы были пятерки по всем предметам, но знания географии, истории были таковы, что он, ученик сельской школы, побеждал на областных олимпиадах по этим предметам, и в ориентировании на местности на «Зарницах» ему тоже не было равных. – Бабунюшка, я обязательно найду дедушку и привезу его домой, – говорил он бабушке, когда она была особенно печальной. – Ты, Тимушка, моя надежда, – всегда отвечала она. Но, надеясь на внука, все равно каждый день ходила на станцию. Учиться дальше Тимофей мог поехать и в Москву, но поступил на физико-математический факультет университета в областном центре, потому что не представлял, что сможет видеть бабушку не чаще, чем два раза в год, на каникулах после летней и зимней сессий, и приезжал на каждые выходные. Учеба на программиста позволяла Тимофею расширить поисковые возможности. Он систематизировал данные о без вести пропавших: где, сколько, какое количество затем удалось отыскать среди живых… Прекрасно понимал, что шансы отыскать деда среди живых равны нулю. Собирал данные о захоронениях, особенно в тех местах, где воевал дед и находился в тот момент, как пропал без вести. Поисковая работа и на местности, и в архивах стала образом жизни Тимофея, и консультировались у него даже люди с учеными степенями. …Нашел он не только могилу деда, но и двух его здравствующих однополчан, один из которых видел, как рядом с дедом разорвался снаряд и от деда едва ли что даже осталось. Самого однополчанина контузило, и он после госпиталя был демобилизован. Он уверен: дед погиб, а известие о том, что без вести пропал, пришло потому, что мясорубка была страшная, штабы просто не успевали выяснять, что случилось с каждым солдатом. Однополчанина после войны разыскали местные следопыты, выяснявшие имена воевавших, и он имя Тимофеева деда уверенно назвал в числе погибших за село. Следопыты и родных погибших воинов разыскивали. Но, видимо, не получилось всех известить. О результатах своих поисков Тимофей не говорил никому. И на могилу поехал со своей поисковой группой, не сообщив домашним, что, похоже, отыскал захоронение деда. Обелиск стоял на краю села. Имя деда было написано черной краской на скромной серой бетонной стеле первым: Белолицев Т. И. – Тимофей Иванович. Внук взял землю с могилы деда, положил в мешочек, который сшила ему бабушка в первые его школьные поисковые поездки. Холщовый мешочек предназначался для хлеба. Так, в этом мешочке, он и привез землю домой, положил за бабушкину икону, перед которой она каждый день молилась, но почти никогда уже не заглядывала за образа: уборка была обязанностью сестры Тимофея Тони, которой он наказал не трогать положенную им вещь. Внук понимал, что ожидание деда только и держит на этом свете старенькую бабушку, и если она узнает о том, что он давно умер, едва ли долго проживет после такого известия. Она жива этим ожиданием. И родителям нельзя сообщать: они наверняка проговорятся, тем более отец все чаще настаивает на переезде в областной центр, где ему, директору МТС, прекрасному хозяйственнику и организатору, давно и настоятельно предлагают занять пост в министерстве. В город все-таки решили переехать. Отец заявил, что нельзя отпускать младшую дочь одну учиться в центр, недопустимо всю семью делать заложниками бабушкиных фантазий, когда ясно как дважды два, что дед давно умер, ждать некого. Бабушка и не настаивала никогда, чтобы кто-то оставался в селе из-за нее. Она просто говорила, что сама никуда не уедет. Когда Тимофей заканчивал четвертый курс, а сестра готовилась к вступительным экзаменам в вуз, отец поставил вопрос ребром, оформил перевод в министерство и стал готовить семью к переезду. Бабушка была совсем плоха, на станцию еле ходила, по-прежнему говорила, что никуда не поедет. Мама почти плакала и уговаривала, намекая, что не может остаться с ней, поскольку в городе мужа сразу приберут к рукам бойкие горожанки, что нельзя и дочь оставлять в городе без присмотра. – Поезжай, поезжай, Манечка, – буквально хорохорилась бабушка. – Я одна прекрасно проживу. Хозяйство мне одной не нужно. А воды принесу, сготовлю себе, поезжай, не думай, заботу не бери в голову – справлюсь. Ничего не говоря родителям, Тимофей перевелся на заочное отделение и поставил семью перед фактом: – Я остаюсь с бабушкой, а вы переезжайте в город. Отец пытался возражать, но Тимофей заявил, что если они даже насильно увезут беспомощную бабушку, он все равно останется и сам будет ходить на станцию встречать деда. – Ты портишь себе жизнь! – воскликнул отец. – Какая карьера тебя ждет в деревне?! – Извини, отец, но карьериста из меня тебе не удалось воспитать. Да и тебе жизнь здесь не помешала занять пост в министерстве. Почему ты думаешь, что мне помешает? Тем более я программист и могу работать хоть на необитаемом острове, если связь с землей более-менее налажена. Как-то осенью бабушка окончательно слегла, чего сильнее всего боялась. Она ни о чем не просила Тимофея, но на другой день он встал чуть свет и стал собираться. – Ты куда? – спросила бабушка. – На станцию, деда встречать. – Фотографию возьми, а то не узнаешь, – голос бабушки дрожал от радости и волнения, она показывала на стену, где в старой раме под стеклом было много карточек, в том числе деда. Он прислал это фото с фронта: в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, гимнастерке. – Узнаю, бабунюшка. – Нет, возьми, – настаивала она. Тимофей не стал возражать. Он достал из-под стекла фотографию деда, на которой тот был почти его нынешним ровесником. – В целлофан заверни, – продолжались советы. И эту просьбу выполнил внук. Пошел, перекрещенный на дорогу бабушкой. Конечно, можно было бы остаться во дворе, залезть на сеновал, поспать там, а потом прийти в дом и сказать, что был на станции. Но он боялся, что бабушка все поймет. И пошел встречать деда, могилу которого отыскал два года назад. Странное дело: когда поезд показался и вагоны стали проплывать мимо, Тимофей начал вглядываться в окна, поймав себя на том, что надеется увидеть деда. Увидеть именно таким, каков он был на фотографии, лежащей во внутреннем кармане пиджака. Никто не вышел из остановившегося состава. Но только когда поезд скрылся из виду, Тимофей пошел домой. С этого дня он каждый день ходил на станцию и со странной надеждой всматривался в окна тормозящего поезда. Учась в городе, Тимофей ходил и на дискотеки, по вечерам собирались с друзьями, а в деревне он помимо нехитрых работ по хозяйству все время уделял учебе и поискам. И уже вокруг него собиралась местная ребятня, заразившаяся интересом к поисковым работам, истории, краеведению. Запросы в архивы, выписывание редких книг, штудирование карт навели его на поразительное открытие: в его родных местах могли сохраниться древние стоянки, останки людей, которым не менее тысячи лет. Тимофей не только подробно опросил всех старожилов, собрал предания, легенды, песни своего села, но и исходил соседние деревни, пока не определил место, где следует производить раскопки. Закончив вуз с красным дипломом, имея массу самых заманчивых предложений, Тимофей остался в родном селе – учителем в школе. И уже в июле, еще не приступив к работе с учениками, начал с группой поисковиков под руководством профессора археологии раскопки. Несмотря на бурные археологические работы, Тимофей продолжал каждый день ходить на станцию. Бабушка крестила его перед уходом, и с каждым разом это движение давалось ей все труднее. Придя как-то со станции, Тимофей увидел, что бабушка без него приподнялась и не лежала, а сидела на кровати. Она похорошела, лицо ее светилось. Он не успел ничего сказать, как она тихо произнесла: – Тимоня, милый ты мой! – и протянула к нему руки, воздев их. Она впервые назвала его Тимоней. Обычные ее обращения к нему были «Тимонюшка», «Тимочка», «Тимушенька». Он хотел ответить ей, но она вдруг запричитала: – Пришел! Вернулся! Хотя ничего особенного в том, что он вернулся со станции, как и ежедневно, не было. – Я знала, знала! – и Тимофей понял, что она увидела в нем деда. – Подойди, подойди, душа ты моя! Истосковалась как я по тебе, сокол ты мой ясный! Таких ласковых слов никогда не слышал прежде от бабушки даже он, ее любимец. Подошел к кровати, сел. Бабушка уткнулась ему в плечо, прижалась, причитала: – Дети-то как выросли! Не узнаешь детей-то! А ты не изменился! Я вот постарела, не смотри на меня, – бабушка, как девушка, стыдливо прятала лицо, уткнувшись в рукав внука. – Сейчас Тима придет. Манин старший. Ушел он. Тебя встречать пошел. Разминулись вы, видно. В твою честь назвали. Как с тебя вылили, Тиму-то. Маня – в городе, недавно туда уехали, а так все со мной жила. Ваня-то – геолог у нас, всю землю уж исходил. Я дальше райцентра так и не была, а он всю землю нашу обходил-объездил. Боялась я уезжать-то. А ну на день уеду, а ты в тот день и вернешься? Скажешь: куда жена-то удула? Мужа с войны не ждет, гуляет. Ноги вот у меня отказали, совсем не ходячая, а когда таскала, все дни, ни одного не пропустила, ходила тебя встречать. Ну вот и отчиталась перед тобой за жизнь мою. Жила долго, а отчиталась коротко. Тимоня, сокол мой, сейчас и умирать можно – дождалась, ты мне и глаза закрой, друг сердечный. Тимофей все понимал. В глазах стояли слезы, но он не мог их даже смахнуть: одной рукой он держал руку бабушки, другой гладил ее седую голову. Бабушка стала говорить тише, неразборчиво, потом откинулась на подушку, сложила руки на груди и затихла. С улыбкой и умиротворением на лице. И лицо стало буквально ликом, какие были на многочисленных иконах в доме. Глаза остались чуть приоткрытыми. Внук закрыл бабушке глаза. Как странно и несправедливо: всю жизнь рядом с тобой был человек. Самый близкий, самый любимый, дорогой. И вдруг он просто закрыл глаза, и его не стало. Тимофей никогда не встречался со смертью близкого. Он не представлял, что это так буднично и страшно в своей неотвратимости. Он сам обмыл ее, сам одел в вещи, давно лежавшие приготовленными ею в похоронном узелке. Сделав все это, позвонил родителям и сообщил о случившемся. В гроб бабушке кроме фотографии деда он положил тот холщовый мешочек с землей. Когда гроб поставили на краю могилы, к траурной толпе подлетел белый голубок и сел на рябину, стоящую в головах свежевырытой ямы. Не спугнули его ни стук молотка, вбивающего гвозди, ни громкий плач мамы. Голубок сидел на ветке, пока люди не пошли с кладбища. Тогда и он вспорхнул и улетел. Все обратили на него внимание и гадали, что это могло значить. И только Тимофей точно знал, что это за голубок и почему он прилетал к бабушкиной могиле. Автор: Анна Серафимова (СИМИНА) Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/group70000035387784

- Отпустите его! Немедленно! Я бросилась к сыну. Крепко прижала его к себе, пытаясь закрыть, защитить от всего зла на свете. - Маленький мой, родной, тихо, всё хорошо. - Повторяла монотонно, как заклинание. Мужчина смотрел на меня укоризненно. - В наше время, если взрослый к родителям привёл, сразу подзатыльником награждали. Не разбираясь. А ты над ним кудахчешь, ровно курица. Понятно, почему вором и хамом растёт. Гошка трясся под моими руками. Я ещё крепче стиснула его хрупкие плечики. - Что случилось? - Это первое, что надо было спросить. - Сердито ответил пришедший, презрительно глядя на то, как я укачиваю и успокаиваю взрослого на его взгляд мальчика. - За клубникой залез. Да больше потоптал, чем сорвал, паразит эдакий. - Вы можете сейчас уйти? - Чувствуя, что ещё чуть-чуть, и я уже не смогу успокоить Гошку, попросила я. - Я приду к вам. Заплачу за ягоду. Дом скажите. - Шестнадцатый. Синие ворота. Мужчина махнул рукой и вышел со двора. - Я, я, я, н-не хотел... - Выдавил из себя Гошка и зашёлся приступом рвоты. Так с ним бывало всегда, когда он волновался или боялся чего-то. - Тихо, мой хороший, успокойся. - Я подхватила его на руки и понесла к умывальнику. - Господи! - Во двор вбежала моя подруга и соседка Татьяна. - Случилось чего? - Танюш, ты подожди, ладно. Я сейчас. "Сейчас" растянулось на длительное время. Гошка никак не мог успокоиться. Он вздрагивал, судорожно прижимался ко мне, потом так же резко отталкивал. - Ты больше не будешь меня любить? - Наконец выдавил он. - Отдашь обратно? - Ну что ты, глупый. Никому я тебя не отдам. И любить буду. Сынок, ты попробуй заснуть, ладно? Или просто полежи с закрытыми глазами. - Я не себе. - Вдруг обессилев, пробормотал он. - Я Лясе хотел... Я погладила его по голове и укрыла лёгким покрывалом. Такая слабость и апатия всегда сменяли у Гошки периоды буйства. Теперь он немного поспит. - Что случилось-то? Я извелась вся. Татьяна сидела за столом у окна. Кофе, который она мне заварила, уже остыл, и я, подумав, сунула кружку в микроволновку. - Давай новый сделаю. - Подруга смотрела сочувственно и вопросительно. - Не надо. - Отмахнулась я, вынимая из нутра микроволновки горячую посудину. - Где Виталик с детьми? - Они в город поехали за остальными вещами. Он только Колю и Ангелину взять хотел, а малышня тоже напросилась. Самир помогать поехал, а Соня обещала за Лясей присматривать. - А Гошка чего не со всеми? - Он почти не отлипает от меня сейчас. А здесь я с уборкой завозилась, он во дворе играл. Ну, а потом это. - Это, что? Ксюх, ну что из тебя всё клещами тянуть надо. - Да ерунда в общем, в огород к какому-то мужику залез. А тот его поймал и домой привёл. Тань, я когда Гошку увидела, думала умру. Он опять такой же белый стал, как тогда. Думала, без скорой не обойдёмся. - Что за мужик? - Не знаю. Сказал, из шестнадцатого дома. - Макар? - Удивилась Танька. - Странно. Он вообще-то нормальный дядька, не скандалист. Хочешь, поговорю с ним. - Не надо. Я сама. Обещала, что зайду, деньги за клубнику отдам. - Не возьмёт он. - Покачала головой Таня. - Макар, хоть и суровый, но рвачом никогда не был. Справедливый мужик. - Справедливый! - Фыркнула я. - Ребёнка напугал до полусмерти твой справедливый. Нет. Сама пойду. Мало ли что. Нам здесь всё лето жить. В соседний с Татьяной дом мы приехали на лето. Собственно, сам этот дом тоже почти Танин, дом её родного брата Димы. Димка уехал по работе в другой город на длительное время, а дом оставил под присмотром сестры. Зная, что это лето нам с детьми предстоит провести в городе, Татьяна с его разрешения предложила нам переехать сюда. Мы с мужем согласились. Ибо нечего детям сидеть в душном мегаполисе. Не успели приехать, и вот тебе сразу история. Попросив подругу последить за спящим Гошкой, я взяла кошелёк и отправилась искать дом с синими воротами. * * * * * По дому было видно, что живёт там хороший и крепкий хозяин. Всё выглядело надёжно и ладно сделанным. С улицы через решетчатую ограду были видны аккуратные грядки. Я постучала, залаяла собака, но открывать хозяин не спешил. Ушёл, наверное. Я развернулась, чтобы отправиться восвояси, но калитка распахнулась, и Макар хмуро объяснил: - В погребе был. Не сразу услышал. Проходи. То, что он обращался ко мне на "ты", ничуть не царапнуло сознание. Он явно старше, и потом это звучало не грубо, а скорее по-свойски, словно мы давно и хорошо знакомы. - Я деньги принесла. Ущерб... - Ишь ты, ущерб. - Усмехнулся он. - Спрячь. Деньги твои мне не нужны. Не в них дело. Пойдём. Мы прошли через чистый, аккуратно выметенный двор и попали на тот самый огород, что я видела с улицы. - Смотри вот. Аккуратные грядки клубники в некоторых местах были потоптаны. Да уж, Гошка не особо осторожничал. - Спешил. - Поймав мой взгляд, пояснил хозяин. - Самые крупные ягоды рвал, а остальное под подошву. Я с собакой до реки пошёл. Вернулся. А тут... - А калитку что же не закрываете? - Пытаясь как-то оправдать Гошкин огородный вандализм, пошла в наступление я. - Да я здесь с рождения живу. - Усмехнулся он. - Всех знаю. И меня все. Воров у нас отродясь не было. Прикрыл и пошёл. - Если денег не берёте, зачем позвали? - Я чувствовала себя неловко. - Примите мои извинения. Я понимаю, что нехорошо вышло, но он ребёнок. - Большой уже парень. А ты из него кого растишь? - Строго заметил Макар. - Вместо того, чтобы наказать, сюсюкаешь. А потом вырастают из таких подонки и воры. Я его поймал, а он вместо того, чтобы извиниться, матом на меня. Да кричит ещё. - Простите его. - Я вдруг почувствовала внезапно накатившую усталость. - Скажите, а вы ему что-то говорили? - Сказал. Сказал, что раньше с ворами не церемонились. Украл - руку, раз, и отрубили. В глазах у меня потемнело. Понятно. Мне надо было ему объяснить. Защитить Гошку. Чтобы он не думал так про него. С трудом перевела дыхание и тихо сказала. - У этого мальчика отец на его глазах зарубил топором мать и брата с сестрёнкой. Гошка едва успел спрятаться. А за клубнику вы простите нас, пожалуйста. Он её не ест. Совсем. Я развернулась, чтобы уйти, но он удержал меня. - Постой. Зайдём в дом. Сама не зная почему, я послушно пошла за ним. - Как так? - Коротко без обиняков спросил он. - Гошка приёмный. - Взяв себя в руки, объяснила я. - Он недавно у нас. Не привык ещё. А ягоду вашу с улицы увидел. Я и сама залюбовалась. Решил, видно, младшей нарвать. Я ему объясню, что нельзя так. Обязательно. - А младшая ваша? - Наш только старший - Коля. - Я уже взяла себя в руки. - А Геля, Самир, Соня, Гошка и Ляся - приёмные все. - Вот как. - Он задумчиво потёр подбородок. - Так ты же молодая вроде. Чего своих больше не родили? - Роды сложные были. Врачи сказали, больше детей не будет. А мы с Виталиком, это мой муж, решили: значит, это знак. Надо помочь тем детям, которые уже родились. - Молодец у тебя мужик. Правильный. - Похвалил Макар. - Я бы не смог. Своих двоих вырастил. Люди из них достойные получились. А вот чтоб чужих... Как тебя? - Ксения. - А я Макар. Ты, Ксения, прости меня, не знал ведь я. Не жалко мне ягоды этой. Просто смотреть больно, какими дети растут сейчас. Родители им до армии попу вытирают, а они работать, учиться не желают, уважения к старшим, к труду в помине нет. Нас иначе воспитывали. - Я понимаю. Конечно, вам непонятно, почему сын нашкодил, а мать его обнимает и целует за это. Просто в Гошке страх, и мы ничего не можем с ним сделать. Он только мне и верит пока. Мужчин боится, даже мужа. И ругался поэтому, защищался. С ним уже было такое, когда Виталик мясо порубить решил. Сами тогда успокоить не смогли, пришлось скорую вызывать. Вы не думайте, мы и к врачам ходим, и к психологу. Все говорят, нужно время... - И что, все такие? - Да нет, что вы. Мы же сначала хотели только дочку приемную взять. Нашли Гелю. Говорили, что у неё с сердцем проблемы, отставание в развитии. Но мы взяли. Операцию сделали, сейчас хорошо всё. А отставания никакого не было. Запущенность просто, педагогическая. А потом Гелина мама, которую прав лишили, ещё одну девочку родила. И туда же, в детский дом. Сонечка у нас совсем домашний ребёнок. Самир и Ляйсан "национальные" дети, таких не очень берут. К тому же у Ляси пальчиков на одной ножке нет. Мы помолчали. Макар сокрушённо покачал головой. - А Гошка, он сам ко мне подошёл, когда я к Лясе приходила. Подошёл и прижался. Воспитатели говорят, что я, наверное, на маму его похожа. Потому что раньше ни к кому не подходил. Его хотели в коррекционный интернат отправлять. Нас отговаривали все брать его. А он добрый, Лясю любит очень. Макар, я пойду. Там Татьяна с Гошкой осталась, да и муж с детьми сейчас приехать должен. Вы не волнуйтесь, мы вам больше не доставим неприятностей. * * * * * На следующий день вечером в калитку постучали. Коля побежал смотреть и вернулся очень удивлённый: - Мам, там мужчина какой-то приходил, вот, просил тебе передать. Сказал, что для Ляси. У ног старшего сына стояло большое ведро полное отборной душистой клубники. Автор: Йошкин дом Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/group70000035387784

-Ишь, чего удумала, дитя свого бросать! И думать не моги! Слышь..? И в метрике, Варварой, дитя, запиши! Бабушку Варюшка любила, от неё не отходила, а потом, когда её не стало, плакала за ней какими - то тёплыми и совсем не солёными слезами. Померла бабушка в одночасье и мамка, с облегчением вздохнула: -Всё, бабка, закончился твой век! Варе, в ту пору, было восемь лет и для неё это была первая и горькая потеря. В школу, её не взяли, но учительница, которая жила неподалёку, научила девочку буквы писать и даже некоторые слова хорошо проговаривать и читать. Мамка на всё это смотрела, с неодобрением: - Чё ты с ней возишься, Марь Петровна? Косноязычная, всё одно, говорить не будет! Худо ходит, но хоть ходит, и то ладно! Да, Марь Петровна? Вот скажи, за что мне такое дитятко досталось, что я с ней горе мыкаю? Эх, страданьице! Иди, иди, не стой над душой, горе луковое! Мамка страдала, иногда попивала, а потом, в стране начались непонятные времена.. Столовка, где она посуду, да полы мыла, закрылась, и пришлось ей ездить в район на рынке торговать. Нет, не своим товаром, откуда он у неё..?! Товар был, Саркиса, абрека одного, так мамка бабам в деревне толковала. И стала она громкоголосой, ещё сильнее, чем раньше, на Варюшку кричала: - Давай, хоть по полену дрова носи, да пол вон, подметай, горе криворукое! Варя мамку и жалела, и опасалась, когда та, в горячке была. Да, мамка и сама, говорила ей тогда: - Ты мне, дурища, на глаза то, не лезь, я ведь, когда горячая, сама себя не помню! А Варя и не лезла, хотя, порой, тихонько плакала оттого, что мамка держит её в чёрном теле, никогда не приголубит, не пожалеет. А однажды, мамка привела Варе отца. Так и сказала: - Папкой, он будет теперича для тебя.. А Фёдор, он был тихим, молчаливым и до работы жадным. Потихоньку, всё в доме в порядок привёл.. Не стали нудно полы скрипеть, да и двери, без надрыва, стали закрываться. А уж когда он изладил новое крыльцо, Варюха готова была весь день на нём сидеть. Радуясь ему, как родному человеку при встрече, Варя улыбалась и от счастья сияла. И Фёдор, глядючи на неё, тоже весь в улыбке расплылся: - Нравится, Варюха - горюха? Вот, ну и ладно, - и уже, смущённо, - а я дальше, по работе, пойду.. И Фёдор, хромая, шёл чинить забор.. А мамка, всё это приняла с раздражением: - Вот же, два урода на мою голову, они ещё и улыбаются оба..! И хоть злилась мамка на Фёдора, но из дома, не прогоняла, иногда, даже спать к себе зазывала. Хотя, в целом, держала и его в чёрном теле, покрикивала, как барыня на работника: - Ну, чего расселся? Давай, иди, дров принеси, печку растопи, по воду до колодца сходи..! Фёдор, молча вёдра в руки брал и до колодца хромал. А мамка, она никогда не восхищалась и не удивлялась тому, что он делал. Да тот, видать, и не ждал благодарности от неё.. Безропотно всё выполнял, щурился только и Варюхе казалось, что он, вот - вот заплачет. Однажды, на рынке, случились какие - то разборки, мамку кто - то пырнул ножом и она, говорят, под прилавком, так и померла. Фёдор похоронил мамку как полагается, отплатив за то, что эта, громкоголосая баба, которую он жалел, однажды, приютила его, одинокого и бездомного.. - Эх, да что за жизнь у ней была? Беспросветная и злая! Но ведь мамка твоя, Варюха - горюха, всё же, добрым человеком была. Он долго сидел у окна, будто - то ждал, когда покажется она, уставшая и сердитая. Но её больше не было! Не было совсем! Фёдор, раскачиваясь на лавке, глухо произнёс: - Ну что, Варюха - горюха, одни мы с тобой осталися на белом свете и жить теперича, надоть нам вместе.. В ту пору, Фёдору - 33 года было, Варюхе шестнадцатый пошёл, и хоть не совсем полноценной она была, а всё ж, в бабью пору уже вошла. Как не крути а природа своё брала. А и в деревне, никто таки не удивился, что Фёдор и Варюха стали жить как муж и жена. Фёдор буквально на руках Варюшку носил, да и она, разрумянилася вся, расцвела. Косу толстую короной уложила, сарафан обновила, платок кашемировый на плечи положила.. Вот же, и худо ходила и худо говорила, а свет от неё был такой, что люди все, в округ неё, улыбались. Года через два, мальчонку она Фёдору родила, Ваняткой назвали. Да такой славный ребёночек родился, улыбчивый и без всяких изъянов. Глядя на мальца, люди, светлели взглядом и радовались, мол, сам Господь, этим страдальцам утишеньице послал. Никто не осудил связь падчерицы и отчима, наоборот, Варваре и Фёдору ещё деток желали.. - Бабы, погляньте, как расцвела наша Варюха - горюха! Да, бабы, она то, никогда злыдней и не была, в бабушку вся пошла. Да и ходить ровнее стала, видать в беременности осторожничала. Вот и ладно, глидишь и выправится то, можа, всё у неё. Ну а Фёдор то, бабы, еслиб мог, то летал бы около неё! Да, что не говорите, а и здоровые люди, не умеют так ценить то, что у них есть, что руки у них, да ноги целы, а эти, увечные, всем пример показывают, как надо жизни радоваться... Вот так, по доброму и рассуждал, деревенский народ.. А и на них всех, как - то, отразилась судьба Фёдора и Варвары. Бабы стали меньше сплетничать и ругаться у колодца.. Мужики меньше стали пить, матюгаться и баб своих лупить. Многие односельчане, приходили к Фёдору с Варюхой до хаты и спрашивали: - Можа подмогнуть вам чем надоть..? Хотя, скорее всего, им просто хотелось погреться душой около них двоих.. А всё потому, что оба они от счастья светились. Автор: Раиса Арсентьева Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/group70000035387784

да и на службе ему обещали квартиру в доме, что строили на месте снесенных деревенских избёнок. Но её нужно было бы ждать ещё года два. А теперь у них с Леной начиналась новая, радостная жизнь, может быть, даже появятся дети, станет теснее, но квартира оживёт, наполнится смехом и шумной вознёй… Проводив мужа, Лена убрала со стола, спрятала волосы под косынкой и стала потихоньку вытирать пыль с лакированной мебели, рассматривала фотографии на полках. Здесь всё сплошь мужчины в военной форме, с орденами и медалями, улыбающиеся или строгие. Рядом с ними женщины, сестры матери Юрия с мужьями. Все воевали, вернулись только двое. Юркин отец погиб в сорок пятом, Светлана Николаевна от такого удара слегла, долго болела, потом, уже когда вернулся Юрик, стала потихоньку оживать, а когда сын женился, начала, как прежде, носить красивые платья, делать причёски, будто помолодела. Вот она, хорошенькая, чем–то похожая на Лену, стоит за спиной мужа, а тот сидит на стуле, гордо расправив могучие плечи… Лена прошлась тряпкой по полкам, смахнула пылинки со стеклянных дверец книжного шкафа, села за письменный стол. Большая, толстая деревянная столешница, обитая зелёным сукном с каплями засохших чернил, тумбочка с ящиками слева, ещё один большой неглубокий выдвижной ящик прямо посередине. Лена стала рассматривать, читать сложенные в столе бумаги, откладывала в сторону один лист, брала другой. Это всё были какие–то списки, записи трат, переписанные из книг любимые места с описанием природы… Свекровь была начитанным, интересным человеком, образованным и интеллигентным. Лена не сомневалась, что Светлана Николаевна прочла все книги, что стоят сейчас в шкафу. Сама Лена была для свекрови слишком простой, многого не знала, не могла поддержать беседу на возвышенные темы, но именно этим, пожалуй, она привлекла будущего мужа. Юрику было с ней легко, не нужно было подбирать слова и рассуждать о высоком, читая строки любимого маминого стихотворения… Лена выдвинула последний ящик. Здесь лежала большая жестяная коробка из–под печенья. В ней гремело что–то. Лена открыла. В скомканной красной бархатной материи лежали старинные монеты. Отец Юрика был нумизматом, очень любил показывать свою коллекцию каждому гостю, что приходил в дом. Убрав монеты обратно, Лена захлопнула крышку, сунула руку дальше, вглубь ящика, и нащупала шкатулку. Деревянная, небольшая, с чеканкой на крышке, она была Лене знакома. Светлана Николаевна как–то показывала Лене свои украшения, как будто дразнила, мол, вот что у меня есть, твоим простеньким сережкам и не снилось, тебе всё достанется, но не сейчас… Лене очень нравился один браслетик из этой шкатулки — в виде змейки, глотающей свой собственный хвост. Глаза пресмыкающегося были сделаны из мелких изумрудов, вдоль тела, по чешуе, выложена дорожка из рубиновых граненых бисерин. Лена примерила браслетик, повертела рукой. По размеру как раз в пору! Надо только спросить Юрика, можно ли его носить, и надеть на их скорую годовщину свадьбы. У Лены как раз есть платье, к которому змейка подойдёт! Кроме этого есть ещё колечки, пара сережек со сломанной застёжкой, цепочка с янтарным кулоном. Женщина не спеша повертела в руках драгоценности, потом сложила всё обратно, закрыла шкатулку, но далеко убирать не стала, а поставила её на комод, так, чтобы Юра, придя домой, сразу же заметил коробочку и сам спросил о дельнейшей судьбе маминых украшений. И уж тогда Лена выпросит браслетик себе. Выпив чаю, Лена принялась разбирать вещи, что висели в шкафу. Шубы, жакеты, платья, юбки… У Светланы Николаевны были очень хорошие портнихи, частным образом шившие для неё каждый наряд. Всё было подогнано по фигуре, расставлены нужные акценты, а то, что нужно скрыть, искусно задрапировано. Юра говорил, что портнихи жили где–то далеко, на другом конце города, но мать ездила только к ним, даже когда была уже больна и плохо передвигалась. Их адреса можно найти в записной книжке, что всегда лежит у телефона в коридоре, и Лена непременно воспользуется этой информацией! Фасоны платьев и костюмов, к сожалению, Елене не подошли, да и размер был маловат. Невестка была крупнее, шире в плечах, бёдра еле–еле втиснулись в юбку, а жакет не застёгивался вовсе. Хорошо село только одно платье – темно–бордовое, с широкой юбкой–солнце и очень милыми рукавами три четверти. Видимо, его Светлана Николаевна шила себе давно, еще до того, как похудела. Лена передвигала вешалки, рассматривала накидки, плащи, что–то сразу вынимала и складывала на полу, чтобы потом сдать в комиссионку, что–то оставляла. Юра сказал, что она вольна распоряжаться всеми вещами, значит она так и сделает… За домашними хлопотами пролетел день, вернулся с работы Юра, сели пить чай с яблочным пирогом. Лена выставила на стол самую лучшую посуду – фарфоровые чашки, кобальтовые, с золотой сеткой по бокам, в тон им чайник для заварки и тарелочки, до того тонкие, что вес их совсем не чувствовался в руке. Были ещё бокалы. — Ну, за новоселье, Юрка! Ты не представляешь, как я рада! — улыбнувшись, сказала Елена, сделала глоток шампанского. — За нас, Леночка, за семью нашу! — Юра тоже выпил, сунул в рот конфету и, устало вздохнув. Он видел сложенные в прихожей вещи, в том числе мамин плащик, старенький, но такой родной. В нём она встречала Юрку из садика, в нём гуляла, когда поехали первый раз на Воробьевы горы… Мужчина знал, что от всего этого Лена избавится как можно скорее, но ничего не хотел сейчас выяснять, просить оставить, уговаривать. Лена скорее всего вспылит, станет упрекать его в том, что, мол, в квартиру привел, а хозяйкой не сделал. Юра жену любил и ссориться с ней не желал. Она права – с прошлым нужно расставаться вовремя, не затягивать. А иначе оно может затянуть к себе, будоражить и волновать, не давая покоя в настоящем… — Ну, а теперь спать. На новом месте всегда спится плохо, но на такой кровати это исключено! — Лена выключила люстру, оставив только бра на стене у изголовья. — Вот и начинается, Юра, наша настоящая жизнь. Ты себе не представляешь, как важно, чтобы дом, в который ты возвращаешься каждый день, был тебе по нраву! Спасибо тебе, Юрочка! Она прижалась к мужу, положила свою голову ему на грудь. Потихоньку обживались, сделали небольшую перестановку, отметили новоселье. — Юр, — как–то позвала мужа Лена и поставила на стол шкатулочку. — Мы с девочками в театр собрались, помнишь, я тебе говорила? Муж что–то буркнул, спрятавшись за газетой и допивая свой кофе. — Юр, а можно я вот это возьму? — Лена вынула из шкатулки браслет. Юрий вздрогнул, отложил газету. — Где ты это нашла? — тихо просил он, провёл рукой по спинке змеи. — Это отец маме подарил на день рождения. Я помню, что она никак не могла разобраться с замочком, а я ей всякий раз помогал его застегнуть… — В шкатулке. Там ещё есть кое–что. Вот, взгляни? И что, могу взять браслет на сегодняшний вечер? Юра замялся, Лена сразу это почувствовала, рассерженно сложила руки на груди, отвернулась. — Вот так, да? — заводилась она. — Значит, как тряпье по шкафам разбирать – это мне можно, а как остальное… Ты же говорил, я хозяйка, я… — Всё правильно. Ты – хозяйка. Бери, что тебе нужно. Просто браслет мне дорог, не потеряй, пожалуйста. Юра примирительно взял её руку, сам одел браслетик, застегнул замочек и поцеловал тонкие пальцы. Лена заулыбалась, кивнула. Теперь ей есть, в чем пойти в театр, подруги обзавидуются!.. Елена не работала. Она уволилась из школы, когда переехали в эту квартиру, потому что ездить на старое место работы было далеко, а новое она пока не нашла. — Да и отдохни, выспись, займись домашним уютом, — говорил ей Юрик, любуясь женой. — Меня повысили, денег хватает, так что тебе беспокоиться?! Ты теперь жена начальства, так и живи– не тужи. — И шофёр будет? — лукаво вскинув бровки, поинтересовалась Лена. — Со временем всё будет. Ради семьи, ты же знаешь, я на всё готов. Если выгорит дело с постройкой деревоперерабатывающего завода, то меня заметят уже на самой верхушке, шофер тогда будет непременно! Юрий занимался восстановлением предприятий, пострадавших от войны, разрабатывал проекты нового оборудования, ездил по существующим заводам, интересовался, что не нравится рабочим, мастерам, рассматривал рационализаторские предложения. Делом своим горел, мог по месяцам пропадать на каком–нибудь заводе далеко от дома, жить в бараках вместе с рабочими. Но чаще ему всё же выделяли лучшее место – комнату в хлебосольном доме или служебную квартиру. С людьми он научился ладить ещё когда воевал. Солдаты своего командира уважали, за него готовы были хоть по болотам на животе ползать, нюхая кислый запах гниющей травы, хоть вплавь через едва освободившуюся ото льда реку перебираться. Однажды после боя, очнувшись в полевом госпитале, он обнаружил, что голова его забинтована, глаза тоже закрыты бинтами. Рядом с его кроватью кто–то сидел, женский голос уговаривал поесть. — Глаза? — дотронувшись до повязки, спросил строго Юрик. Шершавая рука накрыла его холодные ладони своими, осторожно развела в стороны. — Не надо трогать, там ожоги, но глаза не задеты. Отдыхайте, лейтенант, скоро придёт врач, а пока поспите. Юрик тогда дня четыре только слушал голоса вокруг – сиплые или громкие, раскатистые, наполненные злобой, или блёклые, потускневшие. Кто–то диктовал рядом письмо, санитарки записывали. Юра тоже попросил черкнуть пару строк для матери. Тот же самый женский голос сказал, что обязательно всё запишет. Потом Юрия отправили в тыл, он потерял и тот голос, так и не увидев, кто был рядом с ним. А приобретением и памятью стали очки. Так теперь и носил их везде, берёг… Лену забавляла эта некоторая слабость мужа, его плохое зрение делало Юрика трогательно–беззащитным с виду, но это заканчивалось, когда нужно было принимать решение, действовать. Тут мужчина был непреклонен. В муже Лену раздражало одна привычка – курить самокрутки. — Юра, опять надымил? Я же тебе сказала, что у меня дерёт горло от твоего дыма! Купи нормальные папиросы, я уже сто раз просила тебя. А Юрик не понимал, что такого в этом терпком, резком запахе. Он привык к нему. Это был запах передышки, болтовни с товарищами, покоя на две затяжки, а потом передаёшь свернутую трубочкой газету следующему и дышишь тем дымком, что выпускает он… Лена, пережившая войну в эвакуации, в Ташкенте, в оазисе солнца и сочных, оранжево–розовых фруктов, ко всему «мужицкому» относилась с лёгким презрением. Но эта её полная оторванность от приземленного мира и подкупила когда–то Юрия. Хотелось чего–то утончённого, легкого, светлого, что помогло бы если не забыть прошлое, то смотреть на него спокойнее… Лена привыкла к командировкам мужа, хотя их не особенно одобряла, считая, что всё можно просто запросить в письменной форме, и уже в своём кабинете, устроившись поудобнее, читать полученные бумаги. — Нет, Лен, я своими глазами должен видеть, постоять, походить, почувствовать. Этого не напишешь!.. Жена вздыхала и собирала очередной раз Юрин чемодан. Она никогда особенно не слушала, что он ей говорит о месте назначения, считая, что это не её дело. Она лучше будет заботиться о домашнем уюте. Сегодня, проводив мужа в командировку, Лена позвонила подруге Рите, пригласила на чай. — Юрка уехал, вот только что проводила. Заходи, квартиру посмотришь, чай попьём. В тот день Лена решила, пока подруга на работе, разобраться в секретере свекрови. Там, как сказал Юра, хранились какие–то документы, и он просил их рассортировать. Лена, набросив халат, села, вынула один ящичек, второй. Письма, открытки, записки, флакончик с лавандовым маслом, мешочек с жемчужными бусинами, которые, видимо, рассыпались, а раньше были бусами… Женщина рассеянно перебирала бумаги, потом, вынув очередной ящичек, нашла стопку писем. Потянув на себя бечёвку, которой они были связаны, она стала рассматривать конверты. Тут были и «треугольники», и обычные, квадратные конверты с марками и обратным адресом. Читать чужие письма неприлично, да и что можно там узнать? Дела прошлого, наверное, переписка свекрови с подругами, родственниками… Лена взяла письмо, что лежало сверху. Пожелтевший конверт был аккуратно вскрыт ножом для бумаг. Адрес, выведенный каким–то неровным, дергающим почерком, Лене ни о чём не говорил. Бисерные буковки, связанные между собой неровными линиями и складывающиеся в слова заставили Лену выпрямиться, нахмурить брови. Письмо было адресовано её мужу. Писала женщина, писала о каких–то мелочах, о том, что случилось у неё за эту неделю, как она ходила в магазин, как купили с матерью новый сервиз. Потом целый абзац был посвящен каким–то нежностям, как будто сестра писала брату. Лена нахмурилась, посмотрела в конец письма. «Таня»… Не «Твоя Таня», это уже хорошо, но всё же… Да как она вообще посмела слать письма её, Лениному, мужу?! Таких писем было много. Примерно каждый месяц эта Татьяна писала Юрию, занудно, как показалось Лене, описывала свою жизнь. В одном письме лежала фотокарточка. Женщина, чуть постарше Лены, была заснята по плечи, как будто на паспорт. Худое лицо, короткие волосы, резко выделяющиеся скулы, тонкие губы. — Интересно! — прошептала Лена, хотела порвать фотографию, но не стала, решила оставить, а потом, когда Юра вернётся, кинуть ему в лицо, обвинив в измене. Одно письмо заканчивалось словами: «Мы ждём тебя в следующем месяце, как раз поспеет брусника. Мама обещала собрать, и тогда мы сварим тебе компот. Приезжай, слепыш мой родной, будем ждать!» Лена вскочила, подбежала к столу мужа. Юра имел обыкновение отмечать в календаре все свои командировки, поездки, обводил числа, писал, что делал в эти дни. Сопоставить даты было достаточно просто… Да, в том самом месяце Юра как раз уезжал в командировку. А потом, Лена вдруг это отчётливо вспомнила, привез домой две банки консервированного компота. Одну отдал матери, вторую оставил. Быстро просмотрев другие письма и полистав ежедневник Юры, она всё поняла. Половина его командировок были, видимо, к этой Татьяне! Дыхание перехватило, в лицо ударила кровь, стало жарко, а руки затряслись, будто на морозе. Лена была очень ревнива. На Юрия никто не должен был смотреть, сидеть в театре она позволяла только с собой, менялась местами, если с другой стороны мужа была какая–нибудь красотка. Особенно ярких сцен с упрёками и слезами Лена не устраивала, но Юра знал, что, дай он повод, в доме разразится скандал. В детстве Ленка походила костлявым своим телом на кузнечика. Выдающиеся ключицы, сутулость, длинные ступни – всё в ней было как будто наспех склеено, слеплено, да и пущено в мир на потеху другим. Над ней смеялись в школе, потому что она неказисто перебирала ногами на уроках физкультуры. А на математике её частенько тошнило, одноклассники отсаживались от неё, брезговали. У Лены было мало подруг, потому что дружить с ней считалось зазорным… Всё изменилось в эвакуации. Лена, как будто цветок, была пересажена на благодатную почву, напиталась солнцем и холодной, чистой водой, высасывая сладкий, привлекающий пчёл сок из абрикосов, что горстями приносил соседский мальчишка, Она расцвела. Подростковая неуклюжесть сменилась женственной грацией, пропорции тела пришли в равновесие, кисти рук теперь на казались такими длинными, а скорее изящными. Соседка говорила, что такие руки могут быть только у пианисток. Елене это льстило, она теперь много улыбалась, полюбила наряжаться, но нет–нет, да и начинала бояться, что красота её лишь мнимая, что она всё еще гадкий утёнок, который просто накрылся красивой шалью… Поэтому и за Юрой она следила очень внимательно, подспудно ища признаки неверности… Лена схватила фотокарточку, разорвала её на мелкие кусочки. В дверь позвонили, приехала Рита. Лена открыла, задыхаясь от волнения, не дав разуться, потянула в комнату. — Ты посмотри, что я нашла! Посмотри! И он ездил к ней! Ездил к этой Татьяне, а мне говорил, что в командировку! Рита, он мне врал, у него есть другая! Как гадко! Гадко же! Она расплакалась, а растерянная Рита, помешкав, стала читать одно письмо за другим, щуря глаза и с трудом разбирая мелкий почерк. — Ну подожди, не реви! — шептала она. — Может быть, это просто подруга, фронтовая знакомая, а может родственница? Рита понимала, что доводы звучат несколько наивно, но ничего лучше пока придумать не могла. — Какая родственница?! Почему он тогда мне ничего не рассказал?! Нет, у него связь на стороне! Какой ужас! Кошмар! Лена вдруг перестала плакать, замерла, потом усмехнулась. — Ну погоди ещё у меня, Юрочка! Ты ещё хлебнёшь такого горя из–за своего вранья, что… — Стоп, — схватила её за руку Рита. — Письма приходили сюда, на этот адрес, верно? Значит, свекровь тоже всё знала, а тебе ничего не сказала? Лена закусила губу, отвернулась. Ложь, везде ложь! Она, Ленка, опять неказистый кузнечик, её просто обманули. — Но чем она лучше меня, Рита?! Чем? Вот её фотография. Я, правда, порвала её, но сейчас сложу. Вот! Вот, смотри! Рита пристально рассмотрела фотокарточку, пожала плечами. — Ты намного лучше, Леночка! Намного! Не плачь! А давай сами к ней поедем, а? Ну к этой Татьяне! Пусть тебе в глаза посмотрит, пусть объяснится! Лена на миг задумалась, потом кивнула, бросилась собираться. — Да, Ритка, да! Ты со мной? Адрес у нас есть, это не очень далеко. Юрика не будет еще неделю, так что я успею вернуться, он ничего не узнает. — У тебя есть что–нибудь красивое, ну, платье выходное? Надо, чтобы у этой Тани душа в пятки ушла от того, кто её соперница, от того, какая ты! Лена кивнула. Как раз то самое бархатное платье и браслет–змейка подойдут. Через два часа они уже были на вокзале, садились в электричку. Ехать нужно было не слишком далеко, к вечеру планировали добраться до городка, откуда приходили эти письма. И вот женщины сошли с поезда. Лена ещё дома надела торжественное платье, нацепила на руку змею с изумрудными глазами, Рита помогла подруге с причёской. Пока шли по улице, на них таращились прохожие, спешащие в простых ветровках и пиджачках по своим делам. А Лена гордо вышагивала в туфлях, спотыкаясь и утопая каблучками в глине. — Вот этот дом. Ну, теперь нужно действовать быстро, не давая ей времени придумать оправдания! Я позвоню в дверь, узнаю, дома ли эта женщина. А ты пока подожди. Рита смело нажала на кнопку звонка. За дверью послышались шаги, кто–то щёлкнул замком. Перед Ритой стояла пожилая женщина в платье и фартуке. Испачканными в муке руками она поправила выбившиеся из–под косынки волосы, строго посмотрела на гостью. — Здравствуйте! — отодвигая хозяйку и шагая вперед, громко сказала Маргарита. — Мне нужна Татьяна. Она дома? Женщина почему–то усмехнулась, кивнула. — А где же ей ещё быть? Вы опять новенькая из поликлиники? Только Ирина к нам приходила, а теперь вы? Но постойте, уколов сегодня делать не надо, у нас на завтра назначено! — Меня совершенно не интересуют ваши уколы! Я из партбюро, мне нужно поговорить с Татьяной. Вы ей, кстати, кто будете? Рита вынула из сумочки записную книжку, карандаш, стараясь сделать свой визит казеннее и строже. — Я её мать, Ольга Борисовна. А что, собственно, случилось? — растерянно вытирала руки о фартук женщина. — При чем тут партбюро? Да не стойте, говорите! Ольга Борисовна разнервничалась, побледнела. Маргарита, покачав головой, втолкнула в квартиру мнущуюся за дверью Лену. — Это моя коллега. А вы знаете некоего Юрия Федоровича Дорофеева? — строго продолжила она. Ольга Борисовна кивнула. — Конечно. Он и сейчас у нас, — показала она рукой куда–то вглубь квартиры. Лена, услышав это, всхлипнула, поправила воротничок платья, браслет, одернула платье и пошла вперед. Быстро распахнув дверь, она остановилась на пороге. Её муж, её Юра, который клялся ей в любви, который сам предложил пожениться, уговаривал, а Лена не соглашалась, мучила его, теперь сидел за чужим столом, ел чужие щи и читал газету. Как будто его просто перенесли из одного дома в другой, интерьер поменяли, а актёр остался всё тот же… Юрик обернулся, в растерянности уронил ложку, потом посерьезнел, нахмурился. — Что ты тут делаешь? — спросил он Лену строго. — Зачем ты приехала? Я же сказал… — Ты сказал, что будешь в командировке. Это твоя командировка? Обмен опытом производишь? Это подло, Юра! Как ты мог?! Я тебе доверяла, а ты с какой–то Танькой тут на перинах валяешься?! И чем же она лучше, а? Чем? Елена кричала, зло смотря на мужа, Рита качала головой, а Ольга Борисовна, прижав пальцы к губам, в испуге шептала: — Да что же вы тут, женщина?! Таня спит, и так намучалась, уйдите! Слышите, уйдите! Она дергала Лену за руку, но та только отмахивалась. — Да ты знаешь, Юра, как это называется?! То, что ты делаешь? А я знаю! Разврат это. Я хочу видеть Татьяну, что тебе письма писала, хочу! Лена рванулась к комнате, но Юрий перегородил ей дорогу. — Осади коней! — рыкнул он на неё. — Кто тебе разрешал читать чужие письма? Лезть в то, куда тебе не надо, кто позволил? Сядь и слушай, Лена. Я сказал, сядь и слушай! Он усадил её на стул, развернул к себе, сел напротив. Его лицо стало каменным. Лене даже сделалось страшно. — Я познакомился с Татьяной в госпитале, когда мне обожгло лицо. Она писала моей матери письма за меня, я диктовал, она писала. Я даже ее лица не видел, только голос запомнил. Потом меня отправили в тыл, мы с Таней потеряли друг друга. А в сорок четвертом, зимой, опять встретились. Мы тогда попали в окружение, нужно было прорываться к своим. Шли ночью, днём лежали в снегу, холодно было, руки и ноги немели, а потом казалось, что кожа, как корка, трескается… Однажды под утро провалились в болото. Оттепель была, лёд нас не выдержал, треснул. Таня ушла по пояс в воду, мы её вытащили, потом несли на себе, потому что ноги у неё отказали. Я сначала не понял, что она – та самая Таня, потом только прислушался, голос узнал. Из всех ребят тогда выжила она, я и еще двое. Мы вчетвером встретили рассвет. Ты себе не представляешь, Лена, какой он был страшный. Красное зарево, кровавое, оно пульсировало, подобно крови, а потом вспыхнуло оранжево–жёлтым, залило всё вокруг светом, но от этого света тени стали ещё чернее. Мы тогда сидели, прижавшись друг к другу, грелись, молчали, дрожали, но улыбались. Это был оскал, знаешь, такой звериный, жадный до жизни оскал… Тебе не понять этого, Лена. Это нечто другое, это не та любовь, которая между нами с тобой… Если ты пережил что–то страшное, стоял на границе жизни, то те, кто был с тобой рядом, видел твой страх, боялся сам, становятся как будто родные что ли… Иногда с ними вообще больше не хочется видеться, потому что они напоминают тебе о самом страшном… Но бывает и по–другому: увидишься и хочется быть рядом, разговаривать, как будто половину своей души встретил… Потом мы опять расстались с Татьяной, а в сорок шестом моя мама получила письмо. Таня запомнила мой адрес, написала… Ей нужна была моя помощь, я не отказался. Это дружба, Лена. А ты уж себе надумала… Если бы о том, что это было, спросили саму Таню, она бы ответила по–другому. Но это тогда. Сейчас же женщина надёжно прятала свою тайну, улыбалась, встречая Юрку, улыбалась, прощаясь с ним. Ловила каждый его взгляд, запоминала движения, то, как он сносил её во дворик на руках, как укрывал её ноги покрывалом. Она его любила той настоящей, женской любовью, какая даётся свыше, но отказалась от Юрия, уступила, понимая, что с ней у него нет будущего. Может, лучше бы он вообще не приезжал, но пока Таня не могла так отпустить его. Уйдёт он, и ей жить не зачем будет… — Не бывает такого между мужчиной и женщиной, Юра! Знаю я эти оправдания! Не ври мне, просто скажи, как есть, скажи, что ты её любишь! — Лена не верила не единому слову. Муж просто пудрит ей мозги! — Да, Юр, ну что уж тут теперь… Лена ранимый, чувствительный человек, зачем ты её мучаешь? — встряла в их ссору Рита. — Неужели вы, мужики, все такие трусы?! Ну скажи, как есть! Что ты юлишь? Помощь ей нужна была? А может просто мужчин на неё не хватило, вот она про тебя и вспомнила? Юрик вскочил, сжал кулаки. Уткнувшись в дверной косяк, тихо плакала Ольга Борисовна. Мужчина схватил Риту за локоть, другой рукой поволок за собой жену. У двери в соседнюю комнату остановился, кашлянул, потом осторожно открыл и затолкал женщин внутрь. Минимум мебели, большая кровать с металлическим подголовником накрыта покрывалом. На полках стоят книги. Полки прибиты низко. Очень низко, как будто для карлика. На полу нет паласа, коврика, паркет как будто расцарапан чем–то, по нему легли извивающиеся полосы. У окна Лена заметила стол, на котором в вазе пышным облаком расцветали незабудки. У стола сидела женщина. Лена сразу узнала её, та самая, с фотографии. Женщина обернулась, испуганно сжала воротничок кофты. — Таня, ты не спишь? Мы тебя разбудили? — Юра заботливо поправил плед на ногах женщины, потом развернул сидящую к гостьям. Таня, ещё молодая, но уже с проседью в коротких, вьющихся волосах, с изрытым оспинами лицом и худыми руками, выпрямилась в своем кресле. — Таня инвалид, ноги совсем не работают. Я помогаю ей и её матери, — спокойно сказал Юра, отпустил руку жены. Лена вдруг почувствовала себя неловко в своем бархатном платье, стянула с руки браслет, отвела взгляд. Нарядилась, как кукла, хотела с соперницей потягаться. Выиграла, наверное… Повисло неловкое, тягостное молчание. Потом Лена прошептала: — Почему ты не сказал сразу? Врал про командировки, скрывал письма. И мать твоя ничего не рассказывала. Вы просто жили своей, отдельной жизнью, отделившись от меня… Я, что, не человек? Ты думаешь, я бы не поняла? — Ты ревнуешь меня ко всем другим женщинам, Лена. Это тяжело, это выматывает, заставляет меня как будто постоянно доказывать тебе свою любовь. Но я однажды выбрал тебя, мы решили стать семьёй, ты просто не имеешь права сомневаться во мне! Это обидно. Узнав про Татьяну, ты бы закатила истерику, запретила бы мне к ней ездить, а я так не могу… Может быть, надо было сразу тебе всё рассказать, но я испугался. Таня, поняв, кто перед ней, отвела глаза. Юрку она любила, что уж тут скрывать, Елена почувствовала верно, но лишь наполовину! Татьяна никогда бы не позволила себе приковать Юрия к своему непослушному, наполовину уснувшему телу. Он просто приезжал, они разговаривали, он выносил её на улицу, сажал на скамейку, приносил букет цветов, а потом читал стихи. Но когда–то это всё должно было закончиться, и вот, видимо, настало время Юрке уйти навсегда. Татьяна, подкатив кресло чуть вперед, снизу вверх взглянула на Лену. Та была хорошенькой, Юра выбрал красавицу, не прогадал. — Елена, вы простите меня, это я во всём виновата, я никак не могла отпустить Юру, я первая написала ему… Юр, вы, наверное, езжайте домой. Я сама справлюсь... Ольга Борисовна закрыла за ними дверь, потом следила из окошка, как супруги и Рита идут по улице. Они молчали и смотрели в разные стороны. Они теперь как будто не вместе, между ними каменная стена, крепкая, без единой трещины… Рита шла следом. Весь запал в ней пропал, стало как–то муторно, тяжело на душе. Также молча ехали в электричке, потом сидели в автобусе… Приехав домой, Лена пошла на кухню, гремела чайником, по дому поплыл аромат кофе. Но напиток, густой, крепкий убежал из турки на белую эмаль плиты, застыл там неровным, коричнево–черным пятном. Лена устало вздохнула, отвернулась. Она как будто была опять маленькой девочкой, и было неловко от того, что подглядела, как целуются старшеклассники. Красивое платье опять убрано в шкаф, браслет лежит в шкатулке, а письма с кусочками фотографии спрятаны на прежнем месте. Пришел на кухню Юра, сел рядом с женой. — Лен, прости меня. Зря я всё скрывал, не стоило. Ты себя накрутила, разволновалась, а я ведь люблю тебя, слышишь, глупенькая?! Люблю и никого другого мне не надо! Таня — это другое, это товарищ, близкий человек. Ты не запретишь мне навещать её? Сядь, я расскажу тебе немного о ней, о том, что нас связывает. Можно? Лена кивнула, хотя видела, как Татьяна смотрела на её мужа. Это не взгляд друга…. Они сидели в темной комнате, Юра рассказывал, Лена молчала. Он не видел, но по её лицу катились слёзы. То ли стыдно было, то ли радостно от того, что не сбылось то, что она себе навоображала. Юра её, только её и больше ничей, они – это отдельная вселенная, и она существует по своим правилам, законам. В этой вселенной есть ещё другие люди, они вращаются вместе с ними, но никогда не станут центром существования… — Ты разрешишь мне и дальше навещать Таню? Если скажешь, что нет, я приму это твое решение. Лен, мне, правда, жаль, что так всё вышло. Я научусь тебе доверять, дай мне ещё один шанс. Женщина, молча кивнула. Ей тоже уже давно пора доверять мужу, его любви, тому, что их с ним жизнь связана не только этой квартирой и общей кухней. У них одна судьба, и это трудно разрушить… В следующий раз Юра и Лена приехали навестить Татьяну вместе. Лена долго стояла в прихожей, не решалась зайти, но Ольга Борисовна заговорила её, позвала помогать на кухне, потом вместе пили чай и о чём–то разговаривали… Вечером, улучив момент, Таня осталась с Еленой наедине, они долго разговаривали. Лена тогда поняла, насколько взрослее неё Татьяна, хотя по годам разницы большой не было. Таня как будто уже прожила большую часть своей жизни, многое знает, чувствует. Татьяна же завидовала Лениной красоте и молодости, завидовала тому пути, который они пройдут с Юрой. Но мешать она им не будет. Юра её, Таню, не любит, он просто жалеет её. Но на жалости нельзя строить семью. Пусть будет дружба, теплая, нежная, сильная и стойкая, пусть будут эти приезды Юры с женой, пусть течёт, как должно, жизнь. На зря тогда Юра и Таня дожили до рассвета, им дано было шагать дальше, радоваться и страдать, улыбаться и встретить еще сотни рассветов, вспоминая тепло рук друг друга. Это самое ценное, что есть на Земле – жизнь… Лена потом поймёт, что такое главный в жизни рассвет, и как он роднит людей, потом, когда в больнице будут бороться за жизнь её новорожденного ребенка, а она ничем не сможет помочь, только ждать в палате вместе с другими матерями. С ними она будет дружить всю жизнь, потому что у них на четверых был один алый, тревожный рассвет… Автор: Зюзинские истории Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛 Чтобы получать новые Истории на свою страничку, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/group70000035387784