– Да какой каблук-то?

Вроде и нет там...
– Как нет-то? Есть... Мне уж не по возрасту.
– И где они?
– Продала Галя. Ей-то ведь малы.
Александр тогда рассердился на сестру, направился в город и купил матери сапоги новые. Денег не пожалел.
Как продавщице сказал, что для матери – женщины пожилой сапоги, чтоб без каблука дала, так она за бурками направилась, выставила перед ним обувь старушечью.
Александр аж обиделся. Неужели он для матери денег пожалеет? И уж из принципа взял самые дорогие – кожа и мех натуральные, финские.
Мать дома надела – аж расплакалась. Мягкие, удобные.
И какого же было удивление Александра, когда года через два приехал вновь на побывку и увидел эти сапоги на Ирине – подросшей племяннице.
– Ирка, это ж бабкины сапоги. Я ж их матери дарил.
– Да? Ну... я не знаю. Она мне подарила, – выпалила Ирка и хлопнув дверью, исчезла.
А когда мать в калошах на шерстяной носок вернулась из магазина, спросил ее – почему так. Она растерялась, застеснялась и как-то сбивчиво объяснила, что Иришке нужнее...
Александр взьярился опять на сестру.
– Это чего? Я, значит, матери – подарки. А ты – то продала, то Ирке задарила.
– Не кричи! Не я это. Мать сама ей отдала.
– А вы и рады, и схватили, да! Чего матери надо? Пусть в валенках ходит! Я не вам, я ей покупал на свои, на кровные...
Они кричали, ругались, пока не увидели, что мать плачет. Сидит на диване – побелела вся, утирается фартуком и горько плачет.
– Ты чего, мам, не переживай, я тебе ещё куплю! Не плачь...
И сквозь слёзы услышал:
– Не ругайтеся только, не ругайтеся. Не надо мне ...
Галина хлопнула дверью, выскочила во двор. Мать с волнением смотрела ей вслед. А потом вышла тоже. И Александр наблюдал, как унизительно мать ходила за ней, уговаривала, а Галина брыкала и отходила от неё всторону, принималась за дворовые дела.
И казалось ему тогда, что не ценят мать, принижают тут, а она и сама не понимает этого по старости своей.
Все это вспоминалось теперь, когда Александр опять ехал домой, к матери и сестре. Пролетали разъезды и полустанки, поезд мчался на северо-восток. Два года уж не был он дома.
Александру было тридцать с небольшим. Был он русоголов, подборист и суховат. Жизнь его – перекати поле.
Бродяга по натуре. В последнее время он работал на монтаже турбины в сибирском вахтовом поселке. Жили они на пологом берегу реки, рядом с лесозаводом. Кругом – штабеля поваленного леса. А у них – план, спешка, ругань, шипение автогенной сварки, стук молотов и запах карбита.
И вот, наконец, в декабре – отпуск. Заработок – на руки, да ещё и какой, с премией ...
Только и дом-то у Александра, что материнский. Больше нет никакого. Но и его уж своим домом считать трудно. Осталась в доме матери старшая его сестра – Галина со своим семейством. Дом расширялся, пристроил руками бывшего зятя себе большой каменный зад, раскинулся новыми постройками двора.
Вот только вскоре зятю жизнь сельская надоела, сам он городской был. Развелась сестра с мужем, осталась в доме с матерью и двумя подросшими уже детьми.
Тогда-то про себя Александр и решил, что женится он лет в тридцать, и непременно на своей – из села. Увезет её, и будут приезжать они домой вместе. Он уверен был, что мать присмотрит уж ему двух-трёх невест, и что они непременно будут очень хороши.
Но шло время, девчонки– ровесницы повыходили замуж, уже в школу водили детей. Да и те, кто помладше тоже не ждали его – такого принца. Ну, а юные создания начали называть его – дядя Саша. Дядя Саша удивлялся, расстраивался и смотрел в зеркало, потирая щетину щек. С удивлением видел, что и правда – для них он, скорее, дядя.
Вздрагивал вагон, неярко горели матовые лампочки под потолком. Все приглушенно, тихо. Александру не спалось.
Промчался с пронзительным гудком встречный поезд, плотной струёй пронеслись мимо освещенные окна. Мимо проплывали темные деревни, реки и озера. Стучали колеса. А Александр все думал – счастлива или несчастна мать?
Тогда с Галиной они не разговаривали несколько дней, а мать по очереди их уговаривала помириться.
– Ты, Саш, не серчай на Галю-то. Ей нелегко ведь. Ирка – девица, Петя растет не по дням, а по часам, не успеваем штаны покупать. А зарплата-то у неё – с гулькин нос, а Колька её пропал, ничего не помогает. А такой мужик, вроде, неплохой был, и вот те на...
– Мам, ну, это не твои проблемы. Ты-то должна хоть немного пожить нормально. Для себя.
– Так ведь разве это жизнь, когда для себя-то? Для себя, так и жить не стоит. Дети ж — это цепи, соединяющие мать с жизнью.
– Это получается, мам, по твоей логике, моя жизнь не имеет никакого смысла. Ни жены, ни детей. Так что ли?
– Ну, что ты. Вот обо мне заботишься. Хочется тебе заботиться, силы есть для заботы. Переживаю за тебя – семью-то надоть.
– Опять разговор переводишь? Мы, вообще-то, о тебе говорили, о твоей жизни.
– А моя жись – это вы. Дети мои да внуки. А коли у вас миру нет, так и жить мне незачем. И сапоги не нужны никакие. До сапог ли...
– Мам! А здоровье? Я ж тебе, чтоб тепло было ...
– А я вот вижу, что Ирке надеть нече, глаза грустные. Сапоги-то как достала, как надела она – глаза горят, радости – полны штаны...! Так и я счастлива, счастливей всех... Мы – семья, Саш. А в семье, разе будешь счастлив, когда другой горюет.
– А они не горюют, что ты разута?
– Они ещё молоды. Настанет и их время.
– Не пойму, мам. Я тоже молод. На десять лет Галину моложе, так и то понимаю...
В тот раз он не поехал за очередными сапогами. Ну их! Опять мать без сапог оставят. Хоть с Галиной и помирился. Ради матери, конечно.
Два года не был он дома. Много чего произошло у него за это время. А мать писала. Прошлой осенью написала, что сапоги ей купили, и ещё кое-что. Мечта матери, чтоб дети были дружны – так и просматривалась, сквозь ровные материнские строки.
И часто думал он о словах матери.
А ведь и верно. Это он оторвался, как лист осенний, а Галина с матерью осталась одним целым – семьёй. Вот и болит у матери за неё сердце. Поистине, материнская любовь делает женщину самым уязвимым существом на земле...
Продолжение >>Здесь