Но даже на этом фоне наш сегодняшний герой не только не теряется, но и занимает вполне почетное место. Начиная с 1850-х годов Алексеевская площадь становится административно-деловым центром города, перехватывая пальму первенства у площади Хлебной. Жизнь здесь начинает бить ключом. В 1854 году купец Егор Аннаев покупает усадебное место на Алексеевской площади и в течении года возводит на нем двухэтажный каменный дом. Второй этаж в нем занимает гостиница, а на первом располагаются 13 лавок. Чуть позднее, предположительно в конце 1860-х — начале 1870-х годов, Аннаев достраивает часть дома, находящуюся в углу площади.

Вид от нынешней площади Революции к улице Ленинградской. На доме слева можно видеть вывеску «Виноторговля Аннаева» и дверь, ведущую в тот самый рейнсковый погреб. Фото 1870-х годов. Домом Егор Никитич владел до 1898 года, когда из-за пошатнувшегося финансового положения вынужден был продать его купеческому клану Аржановых, которые владели им вплоть до 1918 года. Но вернемся к Аннаевской гостинице. По состоянию на 1857 год она была единственной в Самаре. При гостинице имелся первоклассный ресторан. Номера размещались на 2 и 3 этажах «дальней» части дома. С 1894 по 1908 годы гостиницей владел сын купца Аннаева Павел Егорович.

1906 год, похороны губернатора Ивана Блока. Процессия проходит мимо бывшего дома Аннаева. Выгодное положение дома неизменно привлекало внимание потенциальных арендаторов. Например, здесь в 1861 году открылась первая в городе книжная лавка. В 1864 году второй этаж ныне надстроенной части дома арендовало Благородное собрание, проводившее там балы и благотворительные вечера. У него было приятное соседство, ибо в подвале дома Аннаева работал лучший в городе ренсковый погреб, где можно было приобрести вино, в том числе и выписанное непосредственно из Франции. В 1910 году у второго этажа дома появился новый арендатор — Самарский купеческий банк. В 1935 году часть дома, выходящая на угол с улицей Куйбышева, была надстроена до пяти этажей по проекту архитектора Серафима Ефремова. Стоит отметить, что увеличение этажности не снизило архитектурных достоинств дома, а даже сыграло ему на руку, сделав доминантой застройки площади Революции. В этот дом на площади Революции, такой большой, угловой, величественный, немного громоздкий и чем-то напоминающий паровой утюг, я попал совершенно легально, в сопровождении подруги, её мужа и риэлтора семьи. Семья подруги в мечтах о большой хорошей квартире вот уже почти год рыскает по городу, осматривая готовые к расселению коммуналки. Сейчас мы встретились у «правой ноги Ленина», ожидая риэлтора, подруга горячо рассказывала, какая отличная, просто великолепная, судя по описанию, квартира скоро расступится перед нами. От правой ноги Ленина дом купца Аннаева был виден превосходно – недавно отреставрированный, он выгодно выделялся среди своих домов-собратьев, забранных плотными сине-зелеными фальшфасадами.

Метраж квартира имела действительно невероятный, какие-то сто восемьдесят семь метров плюс тридцатиметровый зимний сад. Я удивился саду. Подруга вспыльчиво открыла в телефоне текст объявления и зачитала про сад с листа. Муж подруги солидно кивнул, демонстрируя, что квартиры без зимних садов его не интересуют вообще. Риэлтор сильно опаздывал, веселый декабрь не давал возможности спокойно поджидать его часами, я стал ныть и проситься в тепло. Подруга получила риэлторское разрешение; мы немного порассматривали объявление на подъездной двери: «Пропала молодая кошечка, белая с пушистым хвостом», фотографии прилагались. Вместо всегдашней аптеки на углу – цветочный магазин, обещают розы по 15 рублей; чуть дальше по улице Куйбышева – текстильная лавка, на крыльце курит продавщица, демонстрируя товар лицом – веселенький бархатный халат на молнии. Еще дальше – грубо сколоченный из досок временный забор, отделяющий очередной фасад в стадии ремонта от тротуара. Под навесом из гофрожелеза попрошайка из местных бубнит про хлебушек. Попрошайка врет, ей нужно выпить.

Поднялись на второй этаж по древней лестнице мимо дверей разной стоимости и внешних данных: навороченная Guardian с серебряной литой панелью, напротив — хлипкая деревянная фасона «выбью плечом». Открыли охотно. «Зимний сад, зимний сад», — пели мы с подругой по дороге, а подругин муж шел в пяти шагах сзади, чтобы не компрометировать себя. С порога никакого сада не виднелось, зато пол был разобран, торчали бревна перекрытий и какая-то историческая пакля. Коридор огромен. Шириной примерно метра три, а длиной – у меня туго с глазомером, но не менее двадцати. По обеим сторонам мгновенно начали открываться двери и оттуда выходили люди, много: худая девушка с двумя младенцами на руках, высокая старуха в лисьей шубе, четверо узбеков, пьяный слесарь в рабочем комбинезоне, девочки школьного возраста с накрашенными губами, красивые мальчики держали саксофон. Заглянули к худой девушке. Подруга поджала губы. Ей не нравилось ничего. Подругин муж подозрительно оглядывался по сторонам, он явно рассчитывал увидеть что-то принципиально отличное от миниатюрной комнаты, выгороженной из чего-то в свое время, где густо пахло мочой и едва умещались детские кроватки. Чтобы добраться до них, нужно было пролезть под столом. Из большого окна девушке принадлежала половина. Стульев никаких, но швейная машинка. Девушка кивнула на нее: вот, решила шторки пошить, из кусков простыней, чтобы симпатично. Над машинкой висели картонки из колготочных упаковок – ну, красивые женщины надевают колготки. Алина: «У меня тут прабабушка жила, еще до войны. Или после войны, когда Сталин умер. Она занимала не вот эту ерунду, а целую малую гостиную. Тут раньше огромная квартира была, в два раза больше. Малая гостиная, большая, столовая. Комната для прислуги. А я когда из Тольятти сюда переехала, уже было так. Это еще сейчас хорошо, что Петька ушел. А то он, когда ложился спать, в комнате не помещался, ноги торчали наружу, за дверь. Соседи сначала ничего, обходили, а потом начали предъявлять. Они и сейчас недовольны, что я ванную надолго занимаю, а мне минимум две задницы всякий раз мыть». Следующая комната была узбекская, стены там еще совсем недавно (или давно?) были окрашены масляной краской, но для необходимого уюта теперь оклеились обоями. Помпезные обои, темный пурпур с золотом, но бумага отказывалась сцепляться с краской. На стыках обои отставали, пузырились, их поддевали пальцами и расслаивали на нежные тонкие завитки. Такими кудрями был украшен весь периметр, главный из узбеков сказал: «Посмотри, как живем! Не хуже людей!» Улугбек: «Хорошая квартира, из окна памятник видно, девушки летом гуляют! Вышел на улицу – сразу магазин, чуть пошел – сразу работа. Мы дом ремонтируем, много работы, много домов, много этажей, много ремонта. Много этажей, опасно, падать высоко. У нас Азиз с крыши упал, спину сломал, теперь лежит, домой не доедет, это две пересадки – Москва, Ташкент, Самарканд. Раньше в общежитии жили, улица Самарская. Так плохо жили: нары из фанеры сами колотили, подушка-одеяло не было, холодно. Стены деревянные, промерзали насквозь, иней кругом. Чайник включить нельзя, лампочку нельзя – чтобы не заметили, что тут живут. Кушать не могли готовить, хозяин говорит – во дворе, а во дворе снегу по колено. Топили печь в доме, хорошая печка, Азиз еще сам варил. От печки пожар случился. Устали, уснули, проснулись – горим. Тогда сюда нас и переселили, хорошо устроились, в тепле. Паспорт зеленый – хорошо, русский красный – плохо. С зеленый паспорт меня никакой суд не засудит, потому что мне по правилам переводчик нужен, а их нет. Гражданином России быть не хочу. В Самарканд не хочу. Посылать денег домой хочу, у меня четверо детей, у Азиза – двое, но Азиз лежит, спину сломал. Вы не бойтесь, его отсюда не видно, мы его за шкаф положили. Памперс-шмамперс меняем, утром и вечером». Вообще Улугбек сказал не «шмамперс», а другое слово. Этот прием словообразования называется редупликацией на основе обсценной лексики и обычно носит уничижительный характер. Подруга схватила меня за одну руку, мужа – за другую и заторопилась к выходу. Она не хотела продолжать осмотр дальше, не хотела памерсов-шмамперсов и Азиза за шкафом со сломанной спиной. «Ну вот, — сказали красивые мальчики с саксофоном. - А как же мы? Мы тоже хотим общения!» В их комнате было веселее, простой голый пол и ярко-зеленые стены, лежали грудой пестрые костюмы и еще музыкальные инструменты. Окно было наполовину забито листами фанеры, на подоконнике стояли кактусы. Штук тридцать горшочков, такие милые. Один пышно и нелепо цвел, совершенно нецветочного вида цветок – ядовито-желтый в полоску. Гриша: «Снимаем тут. Сначала как бы под офис, у нас – концертное агентство и одновременно музыкальная группа. Сняли под офис, думали, девочку посадить, диспетчера, а тут взяли и стационарный телефон отключили, был долг тысяч пятьдесят. Получилось, что диспетчер на мобильном телефоне, тогда какой смысл ей сидеть в каком-то одном месте, пусть ездит, пользу приносит. Репетируем здесь. Отдыхаем. Недорого, пять тысяч в месяц. Хозяйка — не старожил, нет. Она просто деньги инвестировала в недвижимость». Старуха в лисьей шубе надменно сказала: «У меня не прибрано, милые, не ожидала гостей». Но дверь распахнула, давая возможность разглядеть огромное помещение без всяких перегородок, застеленное коврами. Это были разные ковры, куски коммерческих напольных покрытий, большие паласы «три на четыре», полосатые дорожки, полушкуры странных пушных зверей, что-то еще. Пыль серыми клубками перекатывалась вольно от небольшого сквозняка. Большое окно было приоткрыто, на подоконнике смотрел на декабрь толстый кот в полоску. «Наверное, это – зимний сад?», — как бы пошутил подругин муж, но попал впросак, потому что старуха горделиво кивнула. Разговаривать о жизни и о себе отказалась, только отметила, что с нового года сдает угол студентке социально-педагогического колледжа за полторы тысячи рублей, а соседи сверху, зажиточные люди, владельцы целой квартиры, её пролили с ног до головы: «Из-за того, что два надстроенных этажа имеют принципиально иное строение сантехнических сетей, ванная находится строго над моей кроватью, а иногда происходит и исход фекальных масс». Подруга вылетела из хорошей коммунальной квартиры, как (перед новым годом можно использовать этот штамп) пробка из бутылки шампанского. Она говорила: «Это невозможно расселить», повторила фразу раз десять, потом принялась за новую: «Тут не сможет жить мыслящая женщина». Подругин муж интересовался у саксофонистов, как называется их группа, а я посмотрел кухню, не очень, к слову, большую, учитывая количество пользователей, и плит всего две, и столов. «Пользуемся по очереди», — сказала Алина, снова возникнув с охапкой детей. Показала два графика: один насчет уборки, второй – относительно посещения кухни. В ванную комнату заходить не стал, зато походил по окрестным дворам, через подворотни, напоминающие то ли бомбоубежища времен ядерной гонки, то ли подвалы инквизиции соответствующего периода. Презирая холод и летящий в физиономию снег, на маленькой табуреточке сидел мужик в семейных трусах и панаме, читал бумажную книгу и курил. Я присмотрелся. Это оказался роман Эдуарда Тополя «Кремлевская жена»; не знаю, добавит ли это что-нибудь к рассказу.

Текст: Андрей Артемов, Наталья Фомина... #самара #СтараяСамара