ПО  ОБЕ  СТОРОНЫ  ЗЕРКАЛА.  Г.К. Честертон. G. K. Chesterton. Both Sides of the Looking-Glass. Перевод статьи Г. К. Честертона «По обе стороны зеркала» печатается по тексту сборника «Соль жизни и другие эссе» (G. К. Chesterton. The Spice of Life and Other Essays. Beacongfield. 1964). Перевод Н. Демуровой. (Комментарии Мартина Гарднера): Все мы  говорим , что  сравнения одиозны; интересно, знает ли хоть один из нас  - почему? По существу сравнения вообще применяются для более точного  различения степеней и свойств; так зоолог, решив дать чёткое и  исчерпывающее описание жирафа, сказал, что он  "выше слона, но не так массивен". Здесь нет ничего одиозного - нет никакого намёка на жестокость по отношению к диким слонам или излишнюю  мягкость и попустительство по отношению  к жирафам. Но когда от природы естественной мы переходим  к природе человеческой, сравнение всегда  отдаёт уничижением. По -моему это объясняется так: - "по -какой то причине, вероятно, следствие первородного греха, запас слов, выражающих похвалу, у нас чрезвычайно не велик по сравнению с богатым  и разработанным словарем, выражающим хулу. Учёного или интеллектуала, который нам не по душе, можно назвать педантом или сухарём, светского человека, который нам неприятен, можно назвать снобом, но у нас нет специального слова для светского человека, который нам приятен. В результате нам не остаётся ничего иного, как назвать наших друзей "милыми". Представьте  себе, что вы называете "милым" доктора Джонсона, а Фокс* (Чарлз Джеймс - 1749-1806) — английский государственный деятель, член партии вигов, выразитель идей радикализма.)а - тоже "милым" и Недсона (Нелсон, Хорейс (1758-1805) — английский адмирал, прославленный своими победами над французским флотом.) тоже "милым"! Эти  характеристики не будут  отличаться ни точностью, ни разнообразием! Недавно я одновременно читал две книги о писателях, которые оба были очень «милы» и сочиняли очень «милые» книги. Речь идет о двух великих детских сказочниках XIX в. Вместе с тем трудно себе представить двух других людей, которые были бы до такой степени во всем противоположны друг другу; но, если я не ограничусь тем, что назову их обоих «милыми», а попытаюсь сравнить их или рассказать о том, что они собой представляли, впечатление создастся такое, будто я хвалю одного из них и порицаю другого. Это потому, что мы не умеем разнообразить хвалу так, как мы разнообразим порицание. Одним из этих людей был Чарлз Доджсон, известный более под именем Льюиса Кэрролла, оксфордский ученый и очень викторианский англичанин духовного звания; другим — Ханс Христиан Андерсен, странный, больной, мучимый видениями датский крестьянин и автор бессмертных сказок. Когда я говорю, что Льюис Кэрролл был очень викторианским англичанином, это звучит упреком, хотя должно было бы звучать также и комплиментом — вот только гораздо труднее найти слова для описания того, что было в викторианской Англии доброго, чем для того, что в ней было дурного. Если я скажу, что Доджсон-ученый по сравнению с Андерсеном-крестьянином был традиционен, благополучен и респектабелен, эти слова прозвучат неодобрительно, но только потому, что у вас нет слов для того, чтобы выразить доброе отношение к тому доброму и хорошему, что зачастую бывает связано с традиционностью и благополучием. Было бы невероятной глупостью считать Викторианский Век только традиционным и благополучным, забыв о том, что он породил новый тип поэзии, которая была неукротимой до крайности, и в то же время до крайности невинной. То была поэзия чистого нонсенса, которой никогда не существовало до того и, возможно, никогда не будет существовать позже. Льюис Кэрролл — не единственный ее представитель; Эдвард Лир, как мне представляется, во многом его превзошел; и я позволю себе вступиться за «Катавампуса» и другие повести судьи Парри (Парри, Эдвард Эбботт (1863-1943) — манчестерский судья, автор двух сказочных повестей для детей «Катавампус» (1895) и «Баттерскотия» (189G), в которые вошли его наиболее известные стихи), которые нисколько не менее нравились юным читателям. Письма Льюиса Кэрролла к детям доказывают не только, что он любил детей, но и что дети любили его; и все же я полагаю, что его интеллектуальные эскапады предназначались для взрослых. В Льюисе Кэрролле все было связано с тем, что он называл Логической Игрой; кстати, считать логику игрой очень по-викториански. Викторианцам надо было изобрести некий Эфемерный Эдем, где они могли бы наслаждаться доброй логикой, ибо всему серьезному они предпочитали дурную логику. Это не парадокс — или, во всяком случае, парадокс, в котором повинны они сами. Маколей (Маколей, Томас Бэбингтон (1800-1859) — английский историк, эссеист, поэт и государственный деятель), Бейжхот (Уолтер (1826-1877) — английский экономист, автор монографии «Английская конституция» (1867), переведенной на несколько языков, книги «Физика и политика» (1872) и др.) и все их наставники внушили им, что Британская Конституция должна быть нелогичной — они называли это практичностью. Прочтите великий Билль о Реформе (законопроект 1832 г. о реформе парламентского представительства в Англии. Так же назывались и последующие законодательства о расширении представительства (1867 г., 1884 г. и пр. ) — а затем прочтите «Алису в Стране чудес». Чтобы быть логичными, им нужно было отправиться в Страну чудес. Потому я и подозреваю, что лучшее у Льюиса Кэрролла было написано не взрослым для детей, но ученым для ученых. Самые блестящие его находки отличаются не только математической точностью, но и зрелостью. На одной только несравненной фразе «Видала я такие холмы, рядом с которыми этот — просто равнина!» (см. «Алису в Зазеркалье», глава II.) можно было бы построить с десяток лекций против ереси о простейшей Относительности.

Правда, можно усомниться в том, что маленькие девочки, для которых писал Кэрролл, мучились релятивистским скептицизмом. Но в том-то отчасти и состоит величайшее достижение Льюиса Кэрролла. Он не только учил детей стоять на голове; он учил стоять на голове и ученых. А это для головы хорошая проверка. Когда викторианцам хотелось устроить себе каникулы, они их и устраивали, настоящие интеллектуальные каникулы. Они сумели создать мир, который — для меня по меньшей мере — до сих пор остается своеобразным прибежищем и тайными каникулами, мир, в котором чудища, в других сказках устрашающие, превращались в мирных домашних животных. Ничто не отнимет у викторианцев этого достижения. То был нонсенс ради нонсенса. Если мы спросим, где нашли это волшебное зеркало, ответ будет таким: среди очень мягкой и удобной викторианской мебели; иными словами, это произошло потому, что благодаря исторической случайности Доджсон, Оксфорд и Англия в то время наслаждались благополучием и безопасностью. Они знали, что им не предстоит никаких битв — разве что внутри партийной системы, где Труляля и Траляля условились сражаться см. «Алису в Зазеркалье», глава IV), причем уговор их гораздо более бросается в глаза, чем сраженья. Они знали, что их Англии не грозит ни вражеское нападение, ни революция; они знали, что она богатеет за счет торговли; они не понимали, что сельское хозяйство умирает, возможно, потому, что оно уже было мертво; крестьян у них не было. Прямой противоположностью всему этому был второй великий детский писатель, биография которого превосходно изложена в «Жизни Ханса Христиана Андерсена» Сигне Токсвиг (биография Ханса Христиана Андерсена, написанная Токсвиг, вышла в свет на английском языке в 1933 г. (S. Toksvig. The Life of Hans Christian Andersen. L., 1933). Ханс Андерсен сам был крестьянином, более того, он родился в стране, которая до сих пор остается крестьянской. Во всем, что только возможно, Ханс Андерсен являл собой прямую противоположность благополучному ученому в уютной викторианской гостиной. Ханса обдували все ветры, которые проносились над землей, он был крестьянином на своем поле, крестьянином на европейском поле битв. Он рос кое-как, исполненный какого-то жалкого и жадного честолюбия, которого не увидишь в ученых из Оксфорда. Он все познал, включая собственную слабость и собственные желания. Он совершал сотни поступков, глупейших поступков, которые мистер Доджсон счел бы немыслимыми; но, оттого что он был крестьянином, все это имело свое вознаграждение. Он сохранил связь с древнейшей традицией таинства и величия, традицией земли; ему не нужно было создавать новую и к тому же весьма искусственную разновидность сказки из треугольников и силлогизмов. Ханс Андерсен был не только любимцем детей; он сам был ребенком. Он был одним из тех великих детей нашего христианского прошлого, коих осенила божественная милость, называемая «прерванным развитием». Его пороки, были пороками ребенка — и это были очень неприятные пороки. Почему же пожилые люди, прочитав эту книгу, проникаются любовью к Хансу Андерсену? Я отвечу: потому, что наибольшую любовь вызывает смирение. А Ханса Андерсена отличало бесконечное честолюбие, основанное на смирении. Я знаю, что современные психологи называют такое сочетание комплексом неполноценности, — но в человеке, который не скрывает своего честолюбия, всегда есть некая толика смирения. Бедный Ханс Андерсен делал это так откровенно и так беззастенчиво, как никто. Однако здесь я хочу лишь упомянуть о тех мыслях, которые вызывают эти два противоположных характера, ни один из которых, надеюсь, никогда не будет забыт как классик детской литературы. У обоих было множество подражателей; надеюсь, меня правильно поймут, если я скажу, что Ханс Андерсен, возможно, более велик, ибо сам был подражателем. Этого великого крестьянина, этого великого поэта в прозе отличало одно крестьянское свойство, утерянное викторианцами, — древнее чутье относительно чудес, связанных с обычными бытовыми предметами. Ханс Андерсен нашел бы их более но ею сторону зеркала, чем Алиса во всем Зазеркалье. Там — фантастические математические проекции; только зачем проходить через зеркало, если эльфы могут вдохнуть душу во все прочие домашние предметы, во все столы и стулья? Мои сравнения становятся одиозными. Это потому, что в словесной хвале нет разнообразия. Попытка обозначить различия отдает уничижением. Что же лучше: выделить из застывшего торгашества современного мира пьянящее молодое вино, нет, мед интеллектуального нонсенса, или увеличить древнее и великолепное собрание даров фантазии, воссоздав на свой лад великую волшебную сказку, которая на деле является сказкой народной? Я знаю только, что если вы попытаетесь лишить меня любого из них, я этого не потерплю. /Из издания «Приключения Алисы в стране чудес. Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в зазеркалье»  М., «Наука», 1978 г. Литературные памятники /главная редакция физико-математической литературы/.

В оригинале — «покраснее», но так как здесь речь идет о Черной Королеве, то и значение будет: «черная» — почернее, потемнее. (В английском языке чёрные шахматы традиционно именуются !красными»). 11 — дюйм — мера длины = 2,54 см.

Белая Пешка (Алиса) начинает и становится Королевой в 11 ходов. 1. Алиса встречает черную королеву. 2. Алиса через d3 (железная дорога) идет на d4 (Траляля и Труляля). 3. Алиса встречает Белую Королеву (с шалью). 4. Алиса идёт на d5 (лавка, река, лавка). 5. Алиса идет на d6 (Шалтай-Болтай) 6. Алиса идет на d7 (лес). 7. Белый Конь берет Черного Коня 8. Алиса идет на d8 (коронация) 9. Алиса становится Королевой. 10. Алиса "рокируется" (пир). 11. Алиса берёт Чёрную Королеву и выигрывает партию. _______________________________________________________ 1. Чёрная Королева уходит на h5. 2. Белая Королева идёт на с4 (ловит шаль). 3. Белая Королева идёт на с5 (становится Овцой). 4. Белая Королева уходит на f8 (оставляет на полке яйцо).  5. Белая Королева идёт  на с8 (спасаясь от Чёрного Коня). 6. Чёрный Конь идёт на е7. 7. Белый Конь идёт на f5. 8. Черная Королева идет на е8 («экзамен»). 9. Королевы «рокируются» 10. Белая Королева идет на а6 (суп) ______________________________________________________ DRAMATIS PERSONAE (лат. действующие лица). РАССТАНОВКА ПЕРЕД НАЧАЛОМ ИГРЫ. БЕЛЫЕ : - ФИГУРЫ: Труляля, Единорог, Овца, Белая Королева, Белый Король, Старичок, Белый Рыцарь, Траляля. - ПЕШКИ: Маргаритка, ЗайАтс, Устрица, Крошка Лили, Лань, Устрица, Болванc Чик , Маргаритка. Оригинал: ОРИГИНАЛ на английском (1865): Child of the pure unclouded brow And dreaming eyes of wonder! Though time be fleet, and I and thou Are half a life asunder, Thy loving smile will surely hail The love-gift of a fairy-tale. I have not seen thy sunny face, Nor heard thy silver laughter: No thought of me shall find a place In thy young life’s hereafter— Enough that now thou wilt not fail To listen to my fairy-tale. A tale begun in other days, When summer suns were glowing— A simple chime, that served in time The rhythm of our rowing— Whose echoes live in memory yet, Though envious years would say “forget”. Come, hearken then, ere voice of dread, With bitter tidings laden, Shall summon to unwelcome bed A melancholy maiden! We are but older children, dear, Who fret to find our bedtime near. Without, the frost, the blinding snow, The storm-wind’s moody madness— Within, the firelight’s ruddy glow, And childhood’s nest of gladness. The magic words shall hold thee fast: Thou shalt not heed the raving blast. And, though the shadow of a sigh May tremble through the story, For “happy summer days” gone by, And vanish’d summer glory— It shall not touch with breath of bale, The pleasance of our fairy-tale. Перевод Нины Демуровой (1967, 1978): Дитя с безоблачным челом* (1*)  И удивленным взглядом, Пусть изменилось все кругом И мы с тобой не рядом, Пусть годы разлучили нас, Прими в подарок мой рассказ. Тебя я увижу лишь во сне, Не слышен смех твой милый, Ты выросла, и обо мне, Наверное, забыла . С меня довольно, что сейчас Ты выслушаешь мой рассказ. Он начат много лет назад * (а) Июльским утром ранним, Скользила наша лодка в лад С моим повествованьем. Я помню этот синий путь, Хоть годы говорят: забудь! Мой милый друг, промчатся дни, Раздастся голос грозный. И он велит тебе: «Усни!» И спорить будет поздно. Мы так похожи на ребят, Что спать ложиться не хотят. Вокруг – мороз, слепящий снег И пусто, как в пустыне, У нас же – радость, детский смех, Горит огонь в камине. Спасает сказка от невзгод - Пускай тебя она спасет. Хоть легкая витает грусть В моей волшебной сказке, Хоть лето кончилось, но пусть Его не блекнут краски* (2*) , Дыханью зла и в этот раз* (3*) Не опечалить мой рассказ . * (1*). - /В этом стихотворном посвящении Кэрролл вновь обращается к Алисе Лидделл/. * (а*). - / Грустная мысль, выраженная в этих строках, к счастью  не имела реального основания, хотя большинство маленьких друзей Кэрролла, повзрослев теряли с ним связь (возможно он потерял). Среди воспоминаний о Кэрролле особое место заняли мемуары Алисы Лидделл, написанные ею в преклонном возрасте.  * (2*). - /Хоть лето кончилось, но пусть / Его не блекнут краски… — В этих строках Кэрролл вспоминает «Алису в Стране чудес» и обстоятельства ее написания. * (3*). - /Дыханью зла и в этот раз / Не опечалить мой рассказ. — В оригинале последняя строка читается двояко. The pleasance of our fairy-tale буквально означает [не омрачит] «радость нашей сказки». В то же время Pleasance (счастье, радость) — второе имя Алисы Лидделл. Тем самым Кэрролл выражает также и надежду, что ее не коснутся ни зло, ни печаль/. https://www.youtube.com/watch?v=DHSCPy-sep8

Различные варианты перевода: 1). Перевод Владимира Азова (Ашкенази) (1924): Мое дитя с безоблачным челом, В твоих глазах — мечта и ожиданье… Проходит жизнь: мы врозь с тобой живем, Нам никогда не суждено свиданье. Но все ж с улыбкой дар мой примешь ты: Волшебной сказки легкие мечты. Не для меня твой серебристый смех, Твоей улыбки солнечной сиянье, Не обо мне среди любимых всех В грядущих днях твое воспоминанье. Довольно мне, что нынче ловишь ты Волшебной сказки легкие мечты. Ту сказку я сложил в былые дни. Как лепестки цветов ее я бросил. В июльский вечер на реке в тени Ее сложил я в лад ударам весел. Я слышу плеск их … вижу тот закат, Хоть годы мне давно забыть велят. Но слушай же!… Пока суровый зов Последней вести, с горькою тоскою, Не оторвет от солнца и цветов, Печальную, тебя — позвав к покою, Мы — вечно дети: мысль для нас страшна, Что наконец настанет время сна. Там, за окном — мороз трещит сильней, И плачет стон безумной вьюги снежной. Здесь — в камельке горячий жар углей И детский мир, уютно безмятежный. Отдавшись сказке яркой и живой, Ты не услышишь бури страшный вой. Пусть легкий вздох в той сказке иногда И задрожит неуловимо где-то, О «летних днях, ушедших без следа», О красоте исчезнувшего лета: Он не смутит дыханьем темноты Волшебной сказки легкие мечты. (Стихотворение в пер. Т. Щепкиной-Куперник). 2). Перевод Александра Щербакова (1977): Мой юный дружок! Твое детство прекрасно, И полон твой мир чудесами. Пусть годы текут непреложно и властно, Полжизни кладя между нами, Но как благодарно твой взор загорится, Когда я тебе подарю небылицу. И пусть я не знал, как смеешься ты, сразу От смеха цветком расцветая, И пусть обо мне ты не вспомнишь ни разу. Мой юный дружок, подрастая, И пусть наша встреча недолго продлится, — Была бы ты рада моей небылице. Она начиналась, как летняя шалость (И все это давняя давность!), Как присказка к счету, чтоб вёсел полету Придать соразмерность и плавность. И в памяти жив еще плеск их согласный, И годы стирали его понапрасну. Садись же и слушай о странствиях дальних, Они целый вечер продлятся, Покуда тебе в эту скучную спальню Еще не велят отправляться. Мы дети постарше, дружок мой, и что-то Нам тоже ложиться в постель неохота. За окнами холод, и с посвистом длинным Бушует метель по соседству, А здесь, перед пышущим алым камином, Гнездо беззаботного детства. Слова обладают волшебною властью, И ты не услышишь, как воет ненастье. Пусть даже к рассказу на миг прикоснется Нечаянно дымка печали По лету, которое к нам не вернется, По дням, что давно отзвучали, Но буря напрасно за окнами злится: Не тронуть ей нашу с тобой небылицу. 3). Перевод Владимира Орла (1980): Дитя с безоблачным челом И безмятежным взглядом! Помчалось время напролом, Но вот мы снова рядом: И рой волшебных небылиц К тебе слетает со страниц. Я позабыл твои черты, Но не страшусь возврата. Давно меня забыла ты, Но это не утрата. Мы вместе, и при свете дня Ты снова слушаешь меня. Ты помнишь: полдень золотой, Рассказ чудесный начат, Шумит весло, и так светло… Ты помнишь? Это значит, Что убегающим годам Я нашу память не отдам. Там, на дворе, опять пурга И вьюги людоедство. А дома — свет от очага, Тепло и нежность детства. Метели за окном метут, А сказка снова тут как тут. Печаль попала на постой В повествованье это: Ведь кончен «полдень золотой» И отзвенело лето… Но следом за печалью зло К нам в нашу сказку не пришло. 4). Перевод Леонида Яхнина (1991): Мне светит чистое чело И ясный детский взгляд, Дитя, полжизни утекло, Возврата нет назад. Но вереницу давних дней Верну я сказкою своей. Во мне по-прежнему звенит Твой серебристый смех, А я, наверное, забыт, Как прошлогодний снег. Пусть время разлучило нас, Но ты опять со мной сейчас. И снова лодочка скользит Неслышно по волнам, И солнце в зелени сквозит, Слетает сказка к нам. Как драгоценность берегу Тот день и нас на берегу. Бегут, струятся, как вода, Беспечно день за днем. Пройдут года, и навсегда Уснем последним сном. Но мы, как дети, гоним прочь Противный сон и злую ночь. А нынче день, и за окном Сугробы намело. В уютном доме с камельком Надежно и тепло. Несчастье, горе и беду Волшебным словом отведу. Когда нежданно грусти тень Заденет нас крылом, Мы вспомним тот июльский день И в сень его сойдем. И сказка снова потечет, И новым дням начнется счет. 5). Перевод Юрия Лифшица (1991, опубликовано в 2017): Дитя, глядевшее светло Мечтавшее о чуде, Хотя немало лет прошло И вместе мы не будем Но ты вошла и в этот раз В подаренный тебе рассказ. Тебя здесь нет, не слышу я Серебряного смеха. В расцвете молодость твоя, И я в ней лишь помеха Но если ты в досужий час Прочтешь мой сказочный рассказ… Он летом начался, когда В лучах горели краски. Сливались солнце и вода С теченьем первой сказки Годам безжалостным назло Я помню летнее тепло. Наступит час когда нибудь Вечерний, предзакатный, И девочке моей уснуть Прикажет голос внятный Но мы не дети, чтоб рыдать, Когда пора нам лечь в кровать. Снаружи вьюга и мороз И ветер воет яро. А здесь – блаженство детских грез, Камин пылает жаром Твои младенческие сны Фантазией окружены. Хоть призрак старости моей Скользит в рассказе этом, И нет «счастливых летних дней», Пропавших вместе с летом Но не проник зловещий глаз В мой новый сказочный рассказ. 6). Перевод Николая Старилова: Дитя с безоблачным челом, С мечтою в чудном взгляде! Сквозь время вместе мы плывём, Ты — на полжизни сзади; Но нежную приязнь яви Сей сказке — дар она любви. Не вижу я твой ясный лик, Не слышу смех (хоть взвизгни Не уделишь раздумий миг Ты мне в грядущей жизни… Но уж за то благодарю, Что глянешь сказочку мою. Возникшую, пока я грёб В лучах златого солнца… Сказ простенький, служивший, чтоб Скользить не как придётся… Чей отзвук ввек я не отдам, Другим — завистливым — годам. Внимай, покуда страха глас В могильную темницу Не призовёт последний раз Печальную девицу! Мы, дети старенькие, тоже Вечернего боимся ложа. Снаружи — хлад, сыпучий снег, Безумство нравной бури… Внутри — довольный детский смех У камелька на шкуре. Слова волшебные сильны, Им вьюги злые хоть бы хны. Да, вздоха горестного тень Трепещет в чудной сказке — Прошёл «весёлый летний день», И полиняли краски, — Но не затмить ей, сколь ни машет Крылами, смака байки нашей. 7). Перевод Ирины Трудолюбовой (2016): Дитя с безоблачным челом И взором, полным удивленья! Хоть дружбе нашей суждено Всего лишь краткое мгновенье, Но ты сейчас с улыбкою живой Прими моих фантазий легкий рой. Я не увижу дни твоей весны, Я не услышу смех твой серебристый. И память обо мне растает словно снег Под солнцем юности лучистым. Достаточно, что мой рассказ Ты рада выслушать сейчас. Рассказ далеких летних дней, Когда сияло солнце И весла опускались в такт, Вода плескалась в донце, Все продолжает в памяти звучать, Хоть годы на уста кладут печать. Внимай, пока ни пробил час И ни раздался голос грозный, Велящий навсегда уснуть Под пологом морозным. Но нам как шаловливой детворе Нет дела, что темно уж на дворе. Снаружи – стужа, снег стеной Метели песнь свою поют. Внутри – приветливый очаг. И детской радости приют, Где магия волшебных слов Сильнее яростных ветров. Ну что ж, пусть легкой тенью грусть Коснется моего повествованья За тем, что дни прошли И унеслось былого лета ликованье. Но верю я, что дуновенье злое Бессильно перед сказочной страною. 8). Перевод Сергея Колчигина (2012): http://www.stihi.ru/avtor/ckolchig Дитя небесной чистоты С волшебными глазами! Проходит жизнь, а я и ты Не видимся годами. Но мой причудливый рассказ, Быть может, как-то сблизит нас. Мне не увидеть глаз твоих И не услышать смеха, И я в мечтах твоих младых Растаю, словно эхо, — И всё же странный мой рассказ Ты вспоминай в печальный час. Он сочинён в былые дни Июльского веселья Не просто так, а строго в такт Мелодии весельной, Чей отзвук в памяти живёт, Хотя летит за годом год. Внимай же мне, покуда зов Зловещего старенья Не повелел из тьмы годов Уснуть без сновиденья. Мы будем робкими детьми На склоне лет при виде тьмы. Там, за окном, — безумье вьюг, Свирепые морозы, А здесь — камин, тепло, уют, Ребяческие грёзы. В гостях у сказки колдовской Ты позабудешь вьюги вой. В моё сказанье иногда Вкрадётся тень печали О том, что минули года И “золотые дали” – И всё же мой чудной рассказ Тебя обрадует не раз. ПРЕДИСЛОВИЕ  АВТОРА.  Так как шахматная задача, приведенная на предыдущей странице, поставила в тупик некоторых читателей, мне следует, очевидно, объяснить, что она составлена в соответствии с правилами – насколько это касается самих ходов. Правда, очередность черных и белых не всегда соблюдается с надлежащей строгостью, а «рокировка» трех Королев просто означает, что все три попадают во дворец; однако всякий, кто возьмет на себя труд расставить фигуры и проделать указанные ходы, убедится, что «шах» Белому Королю на 6-ом ходу, потеря черными Коня на 7-ом и финальный «мат» Черному Королю не противоречат законам игры* (b*) . * (b*) . - /Dramatis personae — эта страница отсутствовала в издании 1897 г. Р. Л. Грин восстановил ее по первому изданию 1872 г. (перепечатана также в «народном» издании («People’s Edition») в 1887 г.). Описание шахматной задачи, лежащей в основе повествования, которое дает Кэрролл, не грешит против истины. Трудно объяснить утверждение, которое мы находим в «Справочнике по литературе о достопочтенном Ч.Л.Доджсоне» Сиднея Уильямса и Фальконера Мэдена (Sydney Williams and Falconer Madan. Handbook of the Literature of the Rev. C.L.Dodgson, p.48), что до сих пор не было сделано попытки поставить правильный мат. Финальный мат вполне ортодоксален. Конечно, как указывает сам Кэрролл, не всегда соблюдается чередование ходов черных и белых, и некоторые из «ходов», перечисленных Кэрроллом, не сопровождаются реальным передвижением фигур на доске (например, первый, третий, девятый и десятый «ходы» и «рокировка» королев). Самое серьезное нарушение правил игры в шахматы происходит к концу задачи, когда Белый Король оказывается под шахом Черной Королевы, причем оба не обращают на это никакого внимания. «Почти ни один ход не имеет разумного смысла с точки зрения шахмат», — пишет мистер Мэден. Конечно, обе стороны играют до крайности небрежно, но чего же ожидать от безумцев, находящихся по ту сторону зеркала? Дважды Белая Королева пропускает возможность объявить мат, а потом почему-то бежит от Черного Коня, когда могла бы взять его. Оба промаха, однако, можно объяснить ее рассеянностью. Огромные трудности, неизбежные при попытке увязать партию в шахматы с веселой сказкой-нонсенсом, Кэрролл преодолевает с замечательной находчивостью. Алиса, к примеру, не обменивается репликами ни с одной фигурой, не находящейся в клетке, граничащей с ней. Королевы мечутся во все стороны, верша всевозможные дела, тогда как их супруги остаются сравнительно неподвижными, ничего не предпринимая, — как это и бывает в настоящих шахматах. Причуды Белого Рыцаря на удивление соответствуют причудливому ходу его коня; даже склонность Рыцарей падать со своих коней то налево, то направо напоминает о том, как они движутся по шахматной доске — две клетки в одном направлении, а потом одна вправо или влево. Чтобы помочь читателю связать шахматные ходы с сюжетными, каждый ход будет отмечаться в комментарии. Горизонтали на огромной шахматной доске отделены друг от друга ручейками. Вертикали — живыми изгородями. В продолжение всей игры Алиса остается позади Королевы — лишь последним ходом, став сама королевой, она берет Черную Королеву, чтобы поставить мат дремлющему Черному Королю. Любопытно, что именно Черная Королева убедила Алису пройти к восьмой горизонтали. Королева думала таким образом защититься сама, ибо белые вначале могут одержать легкую, хоть и не очень изящную победу в три хода. Белый Конь прежде всего объявляет шах на g3. Если Черный Король движется на d3 или d4, то Белая Королева дает мат на сЗ. Если же Черный Король идет на е5, то белые дают шах на с5, вынуждая Черного Короля пойти на е6. Затем Белая Королева объявляет мат на d6. Это требует, конечно, некоторой живости ума, которой не обладали ни Король, ни Королева. Делались попытки придумать лучшую последовательность ходов, которая больше соответствовала бы повествованию и правилам игры. Из известных мне попыток такого рода наиболее далеко идущей является опубликованная в майском номере «Бритиш чесс мэгэзин» за 1910 г. («British Chess Magazine», 1910, vol.30, р.181). Доналд М.Лидделл описывает всю игру, начатую дебютом Берда и заканчивающуюся матом, который объявляет Алиса, достигнув восьмой горизонтали на шестьдесят шестом ходу. Выбор дебюта очень хорош, ибо английский мастер X.Э.Берд не имел себе равных по эксцентричности игры. Является ли Доналд Лидделл родственником кэрролловских Лидделлов, мне выяснить не удалось. В средние века и эпоху Возрождения шахматные партии иногда разыгрывались на огромных лугах людьми, исполнявшими роль фигур (см. Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», книга 5, главы 24 и 25); но я не знаю до Кэрролла ни одной попытки построить повествование, оживив шахматные фигуры. В качестве недавнего примера такого же рода приведу прекрасный рассказ Пола Андерсона «Бессмертная партия» (Paul Anderson. The Immortal Game. — «Fantasy and Science Fiction», February, 1954). Шахматные фигуры по многим причинам чрезвычайно хорошо соответствуют второй книге об Алисе. Они дополняют карточные персонажи первой книги, разрешая вновь воспользоваться королями и королевами. Исчезновение воров-валетов более чем возмещается появлением благородных рыцарей с их конями. Удивительным переменам, связанным с ростом Алисы в первой книге, соответствуют не менее удивительные перемены местоположения, вызванные, разумеется, передвижением шахматных фигур на доске. По счастливому совпадению шахматы увязываются с темой зеркального отражения. Дело не только в том, что туры, офицеры и кони парны, но и в том, что в начале игры асимметричное расположение фигур одной стороны (из-за позиций короля и королевы) представляет собой точное зеркальное отражение расположения фигур противника. И, наконец, безумство шахматной игры как нельзя лучше отвечает безумной логике Зазеркалья/. Новые слова в стихотворении «Бармаглот» вызвали известные разногласия относительно их произношения; мне следует, очевидно, дать разъяснения и по этому пункту. «Хливкие» следует произносить с ударением на первом слоге; «хрюкотали» – на третьем; а «зелюки» – на последнем* (1*). * (1*)/ - /…а «зелюки» — на последнем. — В оригинале поясняются слова «slithy», «gyre», «gimble», «rath»/. Для шестьдесят первой тысячи этого издания с деревянных форм были сделаны новые клише (так как их не использовали непосредственно для печати, они находятся в таком же отличном состоянии, как и в 1871 г., когда их изготовили); вся книга была набрана новым шрифтом. Если в художественном отношении это переиздание в чем-либо будет уступать своим предшественникам, это произойдет не по вине автора, издателя или типографии. Пользуюсь случаем уведомить публику, что «Алиса для детей», стоившая до сего дня 4 шиллинга без обложки, продается сейчас на тех же условиях, что и обычные шиллинговые книжки с картинками, хоть я и уверен, что она превосходит их во всех отношениях (за исключением самого текста, о котором я не вправе судить). 4 шиллинга – это была цена вполне разумная, если учесть, какие серьезные расходы повлекла для меня эта книга; впрочем, раз Читатели говорят: «За книжку с картинками, как бы хороша она ни была, мы не желаем платить больше четырех шиллингов», – я согласен списать в убыток свои расходы по ее изданию, и, чтобы не оставить малышей, для которых она была написана, вовсе без нее, я продаю ее по такой цене, что для меня равносильно тому, как если б я раздавал ее даром. Рождество, 1896 г.

H. M. Демурова. «Алиса в Стране чудес и в Зазеркалье» (М., «Наука», Главная редакция физико-математической литературы, 1991)Шан Лесли интерпретирует сказки Кэрролла в свете религиозных споров, шедших в Оксфорде в 40-е — 70-е годы прошлого века. «Зазеркалье» представляется Ш. Лесли несколько более трудным для интерпретации <чем «Страна Чудес» — С.К.>, однако он составляет следующую гипотетическую таблицу, в которой связывает персонажей Кэрролла с событиями Оксфордского движения и его участниками: БелыеТруляля — Высокая церковь; Единорог — Конвокация духовенства; Овца — доктор Пьюси; Белая Королева — доктор Ньюмен; Белый Король — доктор Джоветт; Древний старичок — оксфордский профессор; Белый Рыцарь — Гексли; Траляля — Низкая церковь; Черные Морж и Плотник — обозреватели и эссеисты; Черная Королева — архиепископ Мэннинг; Черный Король — каноник Кингсли; Черный Рыцарь — епископ Уилберфорс; Лев — Джон Буль и пр. Согласно Ш. Лесли, «Зазеркальная жизнь, в которой все возникает в обратной перспективе, есть символ жизни сверхъестественной». Белый Рыцарь, как явствует из таблицы, составленной Ш. Лесли, «представляет науку эпохи викторианства или Гексли в его самоуверенном изобретательстве». Соответственно Черный Рыцарь олицетворяет его старого врага епископа Уилберфорса. «Оба достигают одной и той же клетки на шахматной доске одновременно, и оба пытаются взять Алису в плен. Это знаменитое столкновение между Уилберфорсом и Гексли на заседании Британской Ассоциации в 1866 г.».