Популярные темы

    Сын Денис женился и у жены живет. А Наташе с Аркадием места и так хватает, у Наташи с Аркадием хоть и маленькая, но всё же трёшка.Наташа с Борисом объяснялись в коридоре, он спешил,- Слушай, ты извини, нам путёвку с предприятия дали горящую льготную. А матери последний месяц совсем худо, Наташ! Оксанка даже уже насчёт пансионата платного узнавала. Мы то днём на работе, а она то чайник электрический на газ поставит, то кран в ванной не закроет. Того и гляди дел натворит, - Боря просяще заглядывал двоюродной сестрице в глаза, -Да мы только на две недели, а потом мы её сразу заберем. Ты же за своей матерью тогда тоже ходила, досматривала за ней. Хочешь я денег оставлю, она правда ест совсем мало...- Всё, хватит, Боря, езжай уже домой, у вас поезд поди скоро?- Спасибо, Наташка, - Борис на радостях чмокнул Наташу в щёку, крикнул в глубину квартиры, - Маманя, пока!И не удостоверившись даже, слышала ли она, быстренько выбежал из квартиры.Будто боялся, что Наташа передумает.Наташа без сил опустилась на табуретку.Все её проблемы от излишней доброты, а точнее - от глупости! Что скажет Аркадий, когда с работы придёт? Борька так стремительно позвонил, а потом притащил свою дряхлую маму, что Наташа не успела даже мужу позвонить.Она и так знала, что Аркаша не откажется, хотя сестру мамину он в душе недолюбливал.В отличие от его тёщи Зинаида Семёновна была женщина властная.Старшую свою сестру, Наташину маму, считала бесхарактерной тряпкой, не умеющей жить. Мама на почте работала, а тётушка - завсекции в магазине.Маленькая Наташа помнила, как у брата Борьки всегда холодильник был забит вкусной копчёной колбаской и кусками тамбовского окорока. А в конце девяностых родители Борьки купили пятнашку Жигули. Она была почти как иномарка и Наташа понимала, что Борькина семья богатая.- Да подворовывала тётка твоя в магазине наверное, тогда все так делали, выживать то надо было, - беззлобно сказал как-то Аркадий, появившись в их доме, - Вот тёща моя - точно чиста, как кристалл, всю жизнь работала, а теперь только её года - её богатство!Но тёщу свою Марию Семеновну тем не менее Аркадий уважал и тепло относился. Покупал ей любимое мороженое и билеты в театр, когда она была помоложе. И всегда был на её стороне, когда на неё наседала младшая сестрица Зинаида со своей критикой.Задумавшись, Наташа не сразу услышала, как вошёл Аркадий, а он увидел её,- Наташ, ты чего тут сидишь, случилось что-то?И вдруг мамина комната тихо отворилась, и...Аркадий потом признался, что давно такого ужаса не испытывал. Потому что тётя Зина, освоившись в комнате сестры, достала её цветастый халат и надела его. И вышла в нём в прихожую, а они были внешне очень похожи!Аркадий побледнел и чуть не потерял голос. Стал тыкать пальцем в неё, решив что видит привидение тёщи и мычал что-то невразумительное.Наташа ужас как пожалела, что не предупредила мужа.Но зато когда Аркадий понял, что это Зинаида Семёновна, а не привидение умершей тёщи, он так обрадовался, что Наташа решила - ну и слава Богу, меньше объяснений.Зинаида Семеновна вообще вещей с собой почти не взяла. Она совсем сникла, услышав случайно разговоры про пансионат.- У неё пенсия хорошая, нам даже доплачивать ничего не придётся, пенсию твоей матери пустим на оплату пансионата, - уговаривала Оксана Борю.И ведь уговорит, поняла Зинаида Семёновна, ночная кукушки всегда дневную перекукует! Думают, что она уже совсем ничего не соображает, не знает, что пансионат - это тот же дом престарелых!От Борьки и Оксаны она такого не ожидала, она всю жизнь на них и внуков положила. Но внуки живут далеко, видать помирать ей в казенном доме.А когда поняла, что Борис с Оксаной отдыхать едут, а её хотят сплавить Наташе, схватилась за это, как за соломинку. Специально чудила последние дни, чтобы одну её не оставили, а к Наташе отвезли. Наташка добрая душа, она мать свою никуда не отдала и её не отдаст!- А комнатка то малюсенькая, и как Маруся тут доживала не пойму? - по старой памяти вредничала тётя Зина.А сама уже всё осмотрела и душа её просто ликовала! Это же надо, Маруси уже три года нет, а всё как при ней! Даже записи её рукой сделанные в тетради и то лежат, ведь не тронули. А в шкафу вещи её сохранились, видно у Наташки рука так пока и не поднялась выкинуть!Зинаида Семёновна открыла ящик стола и обомлела.Маруся тщательно, как только она умела, все старые фотографии разложила. У Зины и половины таких нет, эх душа моя сестрица, а я над тобой смеялась, что ты только на почте и можешь работать, да радоваться, что все письма и посылки дошли до адресатов, потому что ты работала хорошо.За старыми фото Зинаида Семёновна за полночь засиделась.Постель уже давно постелила - Наташа показала, где в комоде мамино постельное бельё лежит. Но Зинаида Семёновна всё сидела под настольной лампой, и читала старые открытки поздравительные от их родителей, смотрела фото и плакала. Как же хорошо, что Маруся всё сохранила!Наташа вышла в коридор ночью, а в маминой комнате мягкий свет горит, как при ней было. И на сердце так тепло стало, словно комната её ожила и частичка мамы с ней опять рядышком.- Наташа, ты не против, если я Марусины вещи возьму? - тётя Зина просить не привыкла и это выглядело трогательно.- Конечно берите, я только буду рада, - разрешила Наташа.А потом вдруг вспомнила, как тётя Зина ругала её маму за неприспособленнось, но им тоже привозила иногда гостинцы с барского плеча. А однажды, когда Наташа сильно заболела, тётя Зина достала где-то дорогущее лекарство по блату и привезла со словами,- Без меня вы тут все помрёте!Наташе было за маму обидно, та даже плечи опустила от осознания своей никчёмности. А сейчас вдруг поняла - ведь тётка могла им и не помогать. Могла, но помогала...Все две недели, пока Борис с Оксаной были на отдыхе, тётя Зина удивляла Наташу и Аркадия.Оказывается в свои чуть за восемьдесят она даже умеет по телефону заказывать доставку продуктов.В первый же день она им приготовила царский ужин - блинчики с мясом. А когда Наташа и Аркадий пришли в восторг, потому что им никто не помогал и не готовил, тётя Зина и сама расчувствовалась,- А Боря с Оксанкой не ценили, плевались, то жирно им, то солёное слишком, то ещё что.- Да что ж ты тратилась, тётя Зина! - обняла тётушку в милом мамином халатике Наташа.- Да х.ен им мою пенсию, хотят им богадельню будут для меня оплачивать, а может оставите меня у себя, Наташа? Годов то мне много, я долго не проживу, так хоть по-людски с добрыми людьми буду, да с сестрой. Ведь в её комнате я будто с Марусей моей общаюсь. Виновата я перед ней, обижала её, душу мягкую, вот мне теперь и испытание, сын родной от меня отказаться собирается!Борис и Оксана из отпуска вернулись очень довольные. Но за мамой только через день приехали, сказали что у них акклиматизация, голова болит. - А мы решили, может пока ещё немного поживёт у нас Зинаида Семёновна? Уж очень ей в комнате сестры душевно живётся, - предложил Аркадий. И они с Наташей понимающе переглянулись, когда Борис тут же согласился. Так и живёт теперь Зинаида Семёновна у Наташи и Аркадия. - Не могу грех на душу взять, упекут же тётушку Зину в богадельню, пусть тут живет. И комната тёщи теперь живая стала, а то холодом веяло, - решил Аркадий. И Наташа ему благодарно улыбнулась - хорошо, что он у неё такой. Своих не бросаем. Автор: Жизнь имеет значение.
    2 комментария
    29 классов
    Мужа проводит на работу и уйдет в свою комнату. Нет, чтобы со мной на кухне посидеть, поговорить о чём-нибудь женском, чайку попить. Загляну к ним, а она лежит на диване, свернувшись клубочком. Стану поднимать – «Мне плохо»,- говорит. Беременная она, ну и что?» Беременность – не болезнь»,- говорю, а она: « У меня токсикоз.» Вот она, нынешняя молодежь! Слов мудрёных нахватались, чтобы ими лень свою прикрыть. Раньше мы и слов таких не знали, работали до последнего дня, всё делали, живот – не помеха! Я её по-матерински учу: пока муж на работе, встань, приберись, ковры пропылесось, а к ужину курицу зажарим, я купила. «Спасибо, говорит, не нужно курицу жарить, Серёженька просил меня салат «Оливье» сделать»! «Оливье»? Что же это за еда работающему мужчине?! Да и потом, я этот салат только к праздничному столу готовлю! «Оливье»! – в честь чего?! Значит материнская еда ему теперь поперёк горла стала, если он эту пигалицу просит готовить. Ну, ладно! Проглотила я обиду. Курицу все же пожарила и демонстративно одна её съела! Как-то раз захожу к ним, смотрю: сумка большая стоит, битком набитая. Открыла ее – белье: постельное, скатерти, полотенца… – Ира! Что это такое?! – спрашиваю с ужасом в голосе. – Мы завтра с Сережей в прачечную самообслуживания идем, там хорошо: быстро и удобно. Ей-то хорошо, а сына моего кто пожалеет! Неделю работает, как вол, а в выходной, вместо отдыха – в прачечную, бельё стирать?! И потом – не мужское это дело! – Ну-ка быстро вытряхивай сумку! Вон стиральная машинка в ванной стоит. Замочи белье, а потом стирай. На лоджии высохнет! Ишь, что удумала! – Это не я удумала, Сережа настоял. Мне тяжело большую стирку осилить, поясница болит… – А как же ты думала? Замуж вышла, только чтобы с мужем кувыркаться? Замужество – это прежде всего труд! Думаешь, рожать – легко? Или детей растить – легко? Давай-ка, милая, втягивайся потихоньку! Взялся за гуж, не говори, что не дюж, – так-то в народе молвят. Заставила её белье перестирать, правда, помогла немного, не могла смотреть, как она пододеяльники елозит. Сын на следующий день мне выговор сделал: ты, говорит, бессердечная, как могла так поступить! А что я такого сделала?! Стирка – обычная женская работа. Его же, дурачка, пожалела. Обиделась я, неделю к ним в комнату не заходила, а тут вхожу и – чуть не упала. На стенах – пусто! То есть – совершенно пусто – ни одного ковра! – Где ковры? – спрашиваю, а сама за сердце держусь. – Мы их сняли… Извините.. Без них легче дышится… – Мало воздуху – окно откройте. А красота, уют – как без этого? – Уют не ковры создают… Ишь ты – стихами заговорила! Понахватались из телевизора! Я эти ковры с таким трудом наживала, для них же старалась, и вот тебе – благодарность! Ладно, думаю, и это проглотим, забрала ковры, запихнула к себе под кровать, пусть лежат! Еще попросят, когда голые стены надоедят! А недавно очень уж долго сноха их комнаты не выходила – тишина такая, словно нет там никого. Чего она там притихла, думаю, спит, что ли? Приоткрыла дверь – сидит за столом, пишет что-то. – Чего пишешь-то? Поди, школу давно окончила! – Письмо маме. – Это дело нужное, мать забывать нельзя. Молодец, что пишешь, – говорю, а сама через её плечо заглядываю, любопытно же, что она пишет о нас. Это уж как пить дать обо мне да о сыне речь ведёт. Смутилась она и ладошкой написанное прикрыла, я только несколько слов успела прочитать: «…да, свекровь моя – непростой человек…» Так и есть! Обо мне пишет, видно, жалуется матери. А на что жаловаться-то? Я грубого слова ей не сказала, всё – для них, для них и живу. А если когда замечание сделала, так на то я и мать, чтобы детей наставлять, учить уму-разуму. Может, я не такая грамотная, как её мать, а жизнь знаю. Сваху свою, мать Ирину, я только на свадьбе видела: дробненькая такая, ладная, интеллигентная – детей музыке учит. Голос тихий – как она с ними справляется? Уезжала домой после свадьбы – глаза свои заплаканные всё прятала. А чего плакать-то? Что мы – нелюди какие? Письмо это не выходило у меня из головы. В тихом омуте, говорят, черти водятся. Я всё жду, когда она меня «мамой» назовет, а она, оказывается, кляузы на меня своей матери пишет! Ишь, как смутилась-то, когда её врасплох застала. Хотела Серёже про письмо рассказать, а потом решила – промолчу, не буду мира меж ними рушить. Но обида на сноху крепко засела в меня. Третьего дня слышу из-за двери голос её – удивилась: то слова из неё не вытащишь, а тут – сама с собой разговаривает? Вхожу. Сидит в кресле и сказку про репку вслух читает – с выражением! Книжка в правой руке, а левой осторожненько живот свой поглаживает. – Ты кому это сказку читаешь? – Ему, – она ласково улыбнулась и нежно погладила живот. – С ума спятила? Что он понимает-то, кусок мяса! Да и того еще нет! Сноха даже зарделась от обиды: – Как же – нет?! Вот он, толкается, ворочается! Он… все чувствует,… переживает, когда мне плохо! Он всё воспринимает! Чем опасны стрессы для беременных? Тем, что плод реагирует на них сильнее матери, на нём всё отражается! О здоровье и развитии ребенка нужно заботиться еще до его рождения. Вот так молчунья! Целую лекцию мне прочитала. Мы ничего этого не знали, без науки вынашивали, рожали и, слава Богу, людей вырастили. – Ты, чем ерундой голову себе забивать, лучше собери нужные вещи – завтра раненько на дачу поедем. Все люди уже картошку выкопали, а у нас – конь не валялся. – Хорошо, – не стала возражать сноха. Денёк выдался теплый, солнечный, копалось легко и весело. На даче всегда настроение хорошее – прилив жизненных сил ощущается. Я радовалась: одним днем управимся. Плановала так: Сергей копает, а мы с Ирой выбираем и в мешки сыпем. Сергей рассудил иначе: Ира – отдыхает, им с малышом нужен покой и свежий воздух, а мы – поработаем. Я зашипела, чтоб она не слышала: – Что ты носишься с нею, как с писаной торбой? А как же моя мама – десятого апреля картошку сажала – одна! – а одиннадцатого меня родила. И – ничего! Нормально! Чем больше физических нагрузок, тем легче рожать будет! Но сын стоял на своём. Мы с ним копали картошку, а его любезная сидела рядом на скамеечке и молча любовалась ловкими и сильными движениями своего мужа. Вдруг моя лопата вошла во что-то мягкое. Я вывернула ком земли – гнездо! Похоже – мышиное. Так и есть! Я разворотила лопатой гнездо, едва не перерезав мышь. Она, ошалевшая от страха, выскочила и помчалась по рыхлой земле. Панически спасаясь бегством, мышь теряла какие-то маленькие розовые комочки. – Что это?! Мамочка, что это?! – вскрикнула, побледнев, Ира. Мы присмотрелись: это были крошечные мышата, еще голенькие, слепые, недоношенные… Ими был усеян весь путь убегающей матери. Мышата беспомощно шевелились, съёживались, а мы, побросав лопаты, смотрели на них и не знали, что делать. Ира какими-то замедленными движениями собирала их в ладонь, потом произнесла дрожащими губами: – Мамочка… Она была беременная… Только тут до меня дошло, что «мамочка» – это я! Это меня второй раз так назвала невестка – впервые! Я, еще не пришедшая в себя от вида разбросанных по земле голеньких мышат, растерянно взглянула на неё, хотела улыбнуться, успокоить, но… не успела. Ира, прижимая к груди мышат, оседала, заваливаясь на бок. Мы с сыном ринулись к ней – в последнее мгновение успели подхватить бесчувственное тело. – Мама! Что с нею?! Она рожает?! – закричал Сергей. – Нет, сынок! У неё слишком чувствительная натура. Держи её крепче, я мигом воды принесу. Сын осторожно взял на руки жену и отнес в дом. Я принесла воду. Намочив платочек, прикладывала его ко лбу и вискам невестки и тревожно присматривалась к ней. Го-о-спо-ди! Какая же она хрупкая! Лицо нежное, как папиросная бумага… ладошки – детские… и сама, как дитя… Как она вынесет роды? Плод, говорят врачи, крупный…» Я представила себе скорченного в её утробе ребенка. Седьмой месяц – уже человечек! Внучек мой родной! Поди, тебе сейчас тоже плохо? Что же делать-то? Я осторожно хлопала сноху по щекам: Сергей, взволнованный, стоял рядом и глядел на меня, как на Господа Бога. – Это от стресса, – объяснила я сыну. Беременных нужно особенно оберегать от стрессов – от них дети страдают. Смотри – береги её! Видишь, какая она у нас… переживательная. Сын с удивлением посмотрел на меня, словно увидел впервые. Вдруг пришла страшная мысль: пережитое волнение может вызвать преждевременные роды! Всё похолодело внутри – разбросанные по земле мышата всё еще стояли перед глазами. – Сынок, заводи машину! – Заорала я. – Едем в больницу! Ира очнулась. – Не надо в больницу. Со мной всё в порядке. Извините, я кажется, напугала вас. – Еще как напугала! Всё же лучше поехать, провериться, мало ли что! Сноха положила руку на живот и прислушалась: – С малышом, кажется, всё в порядке. А нам… нужно же картошку копать… – Да гори она синим пламенем, эта картошка! Я гладила маленькие прохладные ладошки невестки, осторожно убирала со лба пряди её мягких волос. Что-то поднималось в моей душе горячее, жгучее до боли… Сергей быстро завел машину, мы осторожно усадили сноху и поехали. В больнице сказали, что понаблюдают её несколько дней и, если всё хорошо – выпишут. Приехали мы с сыном домой. Он полночи курил, не спал, а я Бога молила, чтобы всё обошлось благополучно. Утром Сергей с утра пораньше в больницу поехал, а я дома по хозяйству хлопотала. Что ни делаю, чувствую томление какое-то, вроде как чего-то не хватает мне, а потом догадалась: ее-то и не хватает, молчуньи моей! Пусто без неё в квартире. Сын вернулся домой повеселевший, говорит, через пару дней выпишут Иру, всё у нее хорошо. И слава Богу! Решила я к возвращению снохи убраться, как следует. Полдня провозилась, чистила-блистила, а потом, думаю, дай-ка у них приберусь – пыль вытру, да ковёр на полу почищу. Прибираю на столе, – вижу: пухлый конверт незапечатанный, глянула – матери её адресовано. То самое письмо, из-за которого я несколько ночей не спала! Жгло оно мне руки, знала – нехорошо письма чужие читать, но… не удержалась, решила из первых рук узнать, что есть на самом деле промеж нами. Письмо оказалось очень длинное, но почерк ровный, разборчивый – легко читалось: «Дорогая моя, любимая мамочка! Твои письма для меня – всегда большая радость, это, как встреча с тобой, задушевный разговор, глоток свежего воздуха…! Скажите, пожалуйста! Чем же наш воздух ей плох! «Милая моя, спасибо за мудрые советы, благодаря им, мне удается решать самые сложные семейные проблемы…» Видишь, как получается: мамкины советы помогают жить, а свекровкины, выходит дело, – мешают… «Ты волнуешься о моем самочувствии, поверь, оно – отличное. Как страшный сон, остались позади первые четыре месяца токсикоза, а сейчас – всё хорошо. Врачи говорят – наш малыш развивается нормально, а я скажу больше: он очень хорошо чувствует музыку, – весь в тебя! и сказки любит слушать… Ну, это… даже не знаю, как назвать. Чудит девка! Ага! Вот про сына: « Ты спрашиваешь, понимает ли муж моё состояние? Не волнуйся, мамочка, муж у меня за-ме-ча-тельный! Ласковый, заботливый – в русском языке не хватит определений, чтобы описать, какой он!» Тут ты, девонька, права. Счастливый билет вытащила. «… Сережа хочет присутствовать при родах, а я не против. Женщины в консультации говорят, если муж увидит твои муки, больше любить будет. Да уж куда больше! Дело не в этом, просто, когда он рядом, и я сильная.» Ба-тю-шки! Что удумали! Роды – это же таинство! Разве можно в это мужей допускать! Стыд-то какой! Надо с Сергеем поговорить! «… В этом письме, как и в предыдущем, я снова чувствую твою тревогу, когда ты спрашиваешь о моих взаимоотношениях со свекровью…» Ага! Вот! Про меня! Вдруг мне стало страшно. Может, не надо читать? Ведь лучше, когда не знаешь! Ну, зачем тебе правда? Ведь с нею жить! Не читай! Я дрожащими пальцами запихнула письмо в конверт и спрятала его под книжку. Включив пылесос, яростно водила щеткой по ковру, но письмо тянуло меня, мучило. Закончив работу, долго сидела в кресле, рассматривая узоры на ковре, потом резко встала, взяла письмо и стала читать дальше: «Да, свекровь моя – непростой человек. Она относится к типу людей, с которыми нужно пуд соли съесть, чтобы узнать их сущность. Я уже писала тебе, что наше первое впечатление о ней оказалось обманчиво, и теперь, прожив с нею полгода бок о бок, я с радостью заверяю тебя: Мария Александровна – удивительная женщина! Она, если полюбит, жизнь на плаху положит за этого человека. Но её любовь нужно заслужить, а это непросто. У неё своё видение жизни, в чём-то нам непонятное, устаревшее, но… справедливое. Да, она грубовата, но добра и искренна во всём, даже в своих заблуждениях. Свекровь – верный и надежный человек. Мамочка, ты меня, конечно, поймёшь и не обидишься за то, что я называю ее «мамой». Правда, пока не вслух. Она ещё не воспринимает меня как свою дочь. Но время всё расставит по своим местам, я уверена. И, чтобы навсегда закрыть волнующую тебя тему, скажу: какой бы она ни была, она достойна любви и уважения уже за то, что родила и воспитала самого прекрасного на Земле мужчину – моего мужа». Все это я прочитала залпом, даже задохнулась. Самые бранные слова не потрясли бы меня так, как эти. К брани-то мы привыкши, знаем, как ответить. А тут… Это надо же, как она меня по косточкам разложила! Я сама про себя того не знала… Слова невестки ласкали сердце, но вызывали в душе непонятную тревогу, даже… боль. – Детонька моя,… милая… А ты, старая курица, учить её жизни собралась… Прости меня за ангельское терпение твоё… Я до вечера сидела в их комнате, вспоминала всю свою жизнь и спрашивала, а что хорошего в ней было? И знаете, что открылось? Всё-всё самое лучшее и самое трудное, что в жизни было – с сыном связано. Без него – и вспоминать нечего. Выходит, в детях наша самая большая радость и самая большая боль. Они-то, дети, оказывается, умнее нас, потому что вглубь и вдаль смотрят, а мы – всё назад оглядываемся, да всё на свой аршин меряем. Где уж понять друг друга! Через два дня на третий – молодые приехали. Сережа оживлён, радостью светится, а Ира молчит, улыбается да ходит по квартире и всё рассматривает. – Ай, потеряла что, детка моя? – спрашиваю. Она поглядела на нас с Сережей взглядом, от которого пень зацветёт, и говорит: – Соскучилась,… – а потом озорно так: – мама, мы с Сережей торт купили, попьем чайку? Сидели мы втроём на кухне, пили чай, разговаривали, и мне вдруг показалось, что ради этих вот счастливых минут я, наверное, свою жизнь прожила. Дождалась я, пока Сережа с кухни вышел, села рядом со снохой и сказала: – Прости, дочка, но письмо твоё маме я … того… и отправила… – Я не успела… спасибо! – она понимающе улыбнулась. – Это тебе спасибо… за науку, – а про себя подумала: и мышке – тоже. (с) Любовь Кушнир
    3 комментария
    42 класса
    Минут через 15 появляются две женщины лет 35-40. Осмотрелись, намыли руки. Врач начала внимательно меня осматривать, расспрашивать, ощупывать. Сделали укол, спросили про мужа, велели лежать. Сами по очереди развлекали дочу. Предлагали в больницу, но не навязчиво, т.к диагноз известен, и все мы прекрасно понимаем, что на этом сроке лекарства почти никакие нельзя, а дообследоваться быстрее своим ходом и в платных. В общей сложности провели они со мной минут 40, мне за это время стало заметно лучше. Дождались мужа, дали ему кучу рекомендаций как мне помочь, попрощались с дочей и ушли Простите за многобукв, но хочу сказать: Милые, дорогие врачи СП! Вы самые хорошие, самые важные, самые нужные! Знаю, что часто вы сталкиваетесь с говнолюдом, которые вываливают на вас кучу негатива и претензий, и все равно продолжаете делать свою работу. Спасибо вам за это, и помните, что большинство людей вас очень ценят, любят и уважают, просто вы с нами реже встречаетесь)) Из Сети Спасибо за ваши комментарии и лайки ❤
    23 комментария
    407 классов
    очень хотела замуж – не сложилось. Работала в скучной конторе, где сидели такие же женщины, ловить нечего. Мы Дашу жалели. Одинокая, тянет сына одна, годы уходят. И вдруг – эта дочка. Даша выглядела очень счастливой и беззаботной. Из скучной конторы уволилась. Занималась дочкой, больше нигде не работала. Мы, ее приятели, недоумевали. Даша была человеком общительным, но при том очень закрытым. Что произошло с ней? Загадка. …Мы случайно встретились с ней на улице, в центре. Даша шла с дочкой. Мы обрадовались, стали болтать. Вдруг Даша сказала: «А ты не спешишь? Хочешь, ко мне? Кофе выпьем». Я не спешил. Но ответил: «Так до тебя же ехать далеко». Даша усмехнулась: «Почему? Я тут живу, на Остоженке». И мы пришли к ней домой. Это была огромная квартира с отличным ремонтом и антикварной мебелью. Я начал считать комнаты, сбился. Только спросил изумленно Дашу: «Это что, всё твоё?». Даша засмеялась: «Наше. С дочкой». Потом к дочке явилась няня, француженка. Да, настоящая француженка, как у русской аристократии до революции. А мы с Дашей сели на кухне, где один резной буфет был размером с мою дачу. Даша налила итальянского вина. И всё о себе рассказала. Она была в отчаянии. Ей уже сорок. Она толстела, дурнела, мрачнела. Сын был хороший парень, но совсем взрослый, студент, уехал жить с друзьями. Даша впала в депрессию от одиночества. И просто от скуки и от тоски однажды зашла на сайт знакомств. Может, хоть какого-то балбеса найду, думала она, хоть на пару дней? Троих кандидатов отмела сразу: болтуны и фанфароны. Даша была достаточно умна и опытна, чтобы вычислить человека по нескольким фразам. А четвертый ее заинтересовал. Немногословен, по образованию математик. Смущал возраст – 63 года. «Ну и я не девочка», – решила Даша. Они встретились в кафе. Математик явился вовремя, но Дашу совсем не потряс: невзрачный свитер, ботинки так себе, выглядит даже старше. «Ну и я не Эль Фаннинг», – подумала Даша. Математик честно сказал, что был женат два раза, двое совсем взрослых детей. Что хочет еще жениться и ребенка. Даша слушала, удивлялась, размышляла: «На кой черт ему семья и ребенок? Что за дурацкая блажь?». Но они стали встречаться. Математик ухаживал старомодно, даже не сразу перешел на «ты», а прикоснулся к руке Даше лишь на четвертом свидании. В основном гуляли по Москве, благо лето, иногда заходили в дешевые кафе. Пару раз Даша хотела заплатить сама за себя, но математик доставал свой потрепанный кошелек. Наконец, Даша решила, что это нелепый роман, надо его завершать. Гулять по улицам – дико романтично, но когда тебе восемнадцать, а не сорок. Да, математик ей нравился: умен, обходителен, хоть и не очень разговорчив. Но что дальше? Нет, хватит. И как только Даша решила ему сказать это всё, математик вдруг произнёс: «Может, ты согласишься приехать ко мне в гости? На дачу?». «Наконец! – подумала Даша. И немедленно согласилась. «За тобой утром в субботу заедет машина», – сказал математик. Даша была удивлена такой широтой: пришлют такси, круто! Но это было не такси. Это был внедорожник «Порш», с водителем в костюме. Даша не поверила: «Вы точно за мной?» «Конечно, Дарья Станиславовна! – улыбнулся водитель. – Давайте я принесу вещи». Дача оказалась не старым домишкой с покосившейся террасой, как полагала Даша. Это был трехэтажный особняк среди очень высоких сосен. Математик вышел на крыльцо встречать Дашу. Он был в итальянском темно-зеленом костюме, сияющих ботинках, с сигарой. Даша чуть не упала в огромный розовый куст от изумления. «Что-то я плохо разбираюсь в людях…» – только и подумала Даша. Нет, математик ее не обманывал. Он действительно был математиком. Просто еще в 90-е начал свой бизнес. Кругом стреляли и взрывали, но математик был настолько умен, настолько точно рассчитывал ходы и комбинации, что всегда избегал рисков. В нулевые он уже стал долларовым миллионером. Он не светился на тусовках, не кичился своими любовницами и коллекцией живописи, он вел тихую, спокойную жизнь. Как и положено очень умному человеку. Он добился многого, бизнес уже двигался сам, участие хозяина не очень требовалось. Тогда математик и задумался. О семье и ребенке. Потому что старшие выросли как-то незаметно, практически без него. Проблема была одна: его богатство, его квартиры в Нью-Йорке и Лондоне, его вилла в Италии. Тысячи самых красивых девушек готовы стать хоть рабынями, лишь бы ухватить хоть кусочек такого богатства. Но математику они были и не нужны. Да, он искал чистой настоящей любви. И решился на эксперимент: зашел на сайт знакомств. Там и нашел Дашу. Она ему понравилась. Красота и фигура для математика были несущественным фактором. Два месяца он Дашу испытывал. Отсюда и долгие прогулки по Москве, отсюда задрипанный свитер, остюда дешевые кафе. И расчет математика опять удался. Даша оказалась что надо. Она не хотела от математика ничего, кроме отношений, хоть каких. Так сорокалетняя одинокая женщина на грани нервного срыва обрела сразу всё. Квартиру в центре Москвы, очень богатого мужа, прелестную дочку. Да, принц был совсем не молод, с не очень простым характером. «Ну а кто из нас простой?» – говорила себе Даша. Свадьбу они решили не устраивать, никого не оповещать. Просто жить вместе. Огромное наследство честный математик записал на Дашу и дочку. Я выслушал рассказ Даши, воскликнул: «Слушай, но так не бывает! Ты всё придумала!». Даша усмехнулась: «Знаешь, я сама иногда просыпаюсь ночью в ужасе. И мне кажется, что я опять в своей квартирке, одна, с утра тащиться в унылую контору… А потом слышу, как рядом сопит мой дорогой математик. И блаженно засыпаю». Алексей БЕЛЯКОВ ВАШ КЛАСС - ЭТО ЛУЧШАЯ ПОДДЕРЖКА ДЛЯ МЕНЯ ❤ СПАСИБО ЗА ВНИМАНИЕ
    20 комментариев
    295 классов
    Крутой папа , который научил и доверяет своему сыну!
    1 комментарий
    56 классов
    Кто–то останавливался, просил попить. Тогда она выносила кувшин с молоком, хлеб, уговаривала зайти, присесть. Иногда соглашались, но чаще отнекивались, благодарили. «Спешу, мама! — говорили они, кивая на петляющую меж полей дорогу. — Жена ждёт, соскучилась. Да и я более не могу!» Так и говорили ей: «Мама!» Приятно и больно. В груди сразу всё сжималось, на глаза наворачивались слезы. Лидия Егоровна отворачивалась, делала вид, что перекладывает уложенные на столе под навесом яблоки. Не хотела, чтобы её жалели. Ни к чему сейчас это. У людей радость, они несут её в свою избу. А чужое горе пусть их не трогает. — Да что вы, мама! — расстраивался солдат. — Ну, хотите, посижу ещё. А хотите, помогу чем? Дров наколоть? Воду принести или ещё что? — Нет, милый, нет. У меня ж дед есть! Макар Макарович! Муж и помощник на все дела! — с гордостью кивала на дом Лида, где прикорнул, разморенный жарой, на топчанчике её муж, старик Макар. Да и не старик по годам он был, душа только разом состарилась, когда Гришка… «Да полно! Полно! — гонит от себя страшные воспоминания Лида. — Не о том сейчас!» Посидев немного и переведя дух, солдат уходил, а Лидия Егоровна смотрела ему вслед. Идет к кому–то счастье, далеко оно еще, много часов может пройти, прежде чем услышит мать, жена или сестра, как хлопнула калитка, как забрехал у будки дворовый пес, как чьи–то ноги шагают по ступенькам, а рука отпирает дверь. И замрет сердце, остановится на миг, а потом зайдется в рыданиях, вырывающихся наружу слезами, горячими, неуемными, радостными и печальными одновременно. Радость от того, что вернулся, а печаль… Уходил паренек, молодой, волос рыжий или вороной, густой, вьющийся, лицо румяное, с веснушками, в глазах бесята прыгают, шалят. А вернулся мужчина, на голове седина, взгляд строгий, тяжелый от того, что много пережито и забыть это невозможно. Лицо, раньше круглое, соками напитанное, теперь в оспинах и шрамах, бледное, с выступившими скулами. Смотрит солдат на родных, они — на него, и как будто заново знакомятся. Но у них всё впереди, вся любовь, жизнь, надежды — всё там, в новом дне, что расцветит восток нежным выбеленным золотом, выплеснет его на поле, разольет по реке и по душе, проснувшейся сегодня после долгого сна… А Лидия Егоровна, дождавшись, пока проснется муж, усадит его с собой на лавку у дома, привалится к Макарову плечу и расскажет, какой гость приходил, куда пошел, чем она его угощала, и как он отказывался взять с собой узелок с гостинцами. — Ничего, мать, ничего! Вишь, ещё одним мужиком больше стало! Радоваться надо, а ты… Тю! Опять мокрое дело своё затеяла! А ну–ка перестань! Гриша всё равно тут, с нами, поняла? Лида кивала, но… Как же здесь, если не обнять его, не поцеловать в макушку, не позвать к столу, не услышать, как он разговаривает во сне?.. … Иван пришел к ним уже к вечеру, топтался у забора, курил, потом решился, постучал. — Хозяйка! — обратился он к замершей с поднятой рукой Лидии. — Извините за беспокойство, не пустите переночевать? Что–то устал. Иван хотел улыбнуться, как раньше, легко, браво, но к горлу опять подкатило, а перед глазами запрыгали черные точки. Мужчина неловко оперся на забор, зажмурился, тяжело задышал. — Ой! Макар! Макар, поди сюда! Помоги, человеку худо! — запричитала Лида, побежала по дорожке к калитке. — Ну что ж ты, милый! Ты дыши, дыши, родной! И на меня обопрись, вот так… Женщина положила Иванову руку себе на плечо, осела под её тяжестью, чуть не упала, но тут подскочил Макар, обхватил гостя, поволок к лавке. — Мать, неси воды. Да похолоднее чтоб, поняла? Слышь! Тебя как звать, а? — Макар всё смотрел в пустые, блеклые глаза гостя, а тот только мотал головой. В ушах звенело так, что было совершенно не разобрать, что говорит этот старик… — Звать как?! — ещё громче спросил Макар. — Иван, — наугад ответил гость. — Контузия, чтоб её! — Дальше он выругался, зарычал. — Всех наших повалило, всех до единого, а я остался, — горько усмехнулся он, выпятил вперед нижнюю челюсть. Макар видел, как дрожит на этом суровом, каменном лице подбородок, как в унисон ему трясутся руки. — А зачем мне эта жизнь? Зачем?! — закричал вдруг Иван, вскочил, опять закачался. — Господи, ты чего ж так кричишь? Чего Бога гневишь?! — Лида уже стояла рядом, протягивала кувшин, полный ледяной воды. — Ну, полно! Полно! Надо же такое сказать! Не шикай на меня, Макарушка, не шикай! Плохое говоришь, Ваня! Ох! Ладно, в дом идите, уложим, отдохнешь с дороги, потом и поговорим, — распорядилась хозяйка. Ей хотелось тут же снять с Ваньки заскорузлую, в белых разводах от засохшего пота гимнастерку, напарить его в бане до красноты, до того, чтобы каждая пора открылась, задышала, а через неё и душа… А потом дать гостю белую, вышитую по вороту рубаху, штаны широкие, тоже чистые, выглаженные, накормить досыта, и, улучив момент, пока Макар не видит, поцеловать его. Глаза, щеки, лоб — всё поцелуями своими осыпать, как когда–то целовала Гришу своего. Но надо осторожно! Макар, если увидит, ругаться станет, кричать, прогонит. А Лида тогда не выдержит, не сдюжит больше, нет у неё сил… Но и баню, и всё остальное отложили на потом. Пока Ваня грузным медведем лег на кровать, отвернулся к стенке и тут же уснул. Лида постояла немного рядом, послушала, как дышит гость, а потом ушла на улицу, к мужу. Макар сидел на ступеньках крылечка, не высоких и не низких, ладных, как раз матери под шаг, еще с Гришей делали. Между его пальцами сыпалась на деревяшки махорка. Макар ругался, стряхивал её, пытался опять сделать самокрутку, но не выходило. — Давай, помогу, — Лидия уселась рядом, осторожно взяла из рук мужа кисет, бумажку. Сколько вот таких самокруток она ему уже сделала, а сколько ещё сделает? Хорошо бы побольше! — И ты разволновался? На, держи. Погоди, спичку зажгу. — Она ловко чиркнула по коробку, поднесла пляшущий на ветру огонек к мужниной папиросе. — Ну вот. Теперь хорошо. Спину прикрыть? Тянет… — Спасибо, Лидок. Не нужно. Плохо у него что–то, у гостя нашего. Не знаю, что, но, когда человек жить не хочет, это плохо, — покачал головой Макар, кивнул на окошки комнаты, где спал Иван. — Ничего. Ничего! — уверенно, упрямо сказала Лида, погрозила кому–то кулаком. — Вот выспится, отогреем, глядишь, и наладится в голове у него. У всех горе бывает, и выть хочется, и землю ногтями царапать, и от самого себя противно. Но всё проходит. И это пройдёт. Докурил? Пойдём, родной, там ужин готов. Будешь? Макар Макарович посмотрел на жену, кивнул. И вдруг подумал, что, если с ней что–то случится, то он не сможет один. Совершенно не сможет! Его сердце просто разорвется… Иван проснулся ночью, открыл глаза, прислушался, даже пальцем не пошевелил. Привычка. «Оцени обстановку, что вокруг, пойми, потом уж вздымайся! — так учил его товарищ, Женька Антонов, когда из окружения выходили. — А то, знаешь, как бывает, уснул с бабой, а проснулся с крокодилом. Но и тут есть выход, дорогой! — подмигивал Женя. — Главное, чтобы крокодил проснулся позже тебя. Или не проснулся вовсе.» Тогда от слов про крокодила и бабу становилось смешно, ребята гоготали, забыв о маскировке… А теперь грустно. Вот так уснул однажды Ваня с бабой, женой, Маришкой, а проснулся с крокодилицей. И как жить дальше, зачем жить — он не знает. Ваня поморгал. В комнате было темно, хоть глаз выколи. Лида задёрнула шторки, не хотела, чтобы утреннее солнце рано разбудило больного гостя. Из–за стены раздавался мирный храп Макара Макаровича, посапывала рядом с ним Лида. Кровать у них была узенькая, на двоих едва–едва хватало, но менять её на другую им и в голову не приходило. Прижмутся друг к другу, сердце к сердцу, и спят. Лида иногда просыпается среди ночи, слушает, как стучит Макарово сердце, неровно, дергано, то бежит куда–то, стучит пулеметом, то вдруг замирает, как будто и нет его в этой груди вовсе. И Лида пугается, толкает мужа под бок, тот всхрапывает, бормочет что–то. И оба засыпают, а сердце опять начинает выделывать свои кренделя… Иван осторожно сел, свесил ноги на прохладный деревянный пол. Когда ты в темноте, когда как будто ослеп, обостряются остальные чувства. Иван пощупал кровать — мягкая перина, одеяло лоскутками обшитое, подушка старенькая, в неё проваливаешься, как в сугроб. На полу коврик, тоже с шовчиками. Марина любила собирать старые тряпочки, звала соседок, таких же звонких девчонок, как она, затевались песни, посиделки, и выходил яркий половичок, который потом Марина стелила Ване под ноги, как самому дорогому гостю. — Дорогому… — усмехнулся мужчина, провел рукой по ежику волос. — Не долго я в дорогих–то ходил. Нашлись и подороже меня! Мужчина встал, отдернул шторку, поглядел в черную пустоту за окном. Нащупав в кармане гимнастерки папиросы, хотел осторожно выйти из дома, но в сенях зацепил ногой ведро, оно покатилось, застучало железным перезвоном. Уже не таясь, Иван распахнул дверь и упал в привычную деревенскую, такую немыслимо далекую ещё каких–то несколько дней назад, а теперь близкую, ночь. Стрекотали в траве, как безумные, кузнечики, ветер приносил с поля волны жара, земля, разогретая солнцем, теперь парила, плакала росой. Та рассыпалась жемчужными бисеринами на листьях, траве, туманом поднималась ввысь, молочными реками стекала по дороге, терялась за березовой рощей. Пахло лесом, пряными травами в Лидином огородике, землей, старыми досками и таволгой. Из–под крылечка тянуло сыростью, знакомым с детства грибным запахом. Иван закрыл глаза, глубоко задышал, потом аккуратно спустился с крыльца, уселся на лавку, закурил. На душе тяжело, аж мутит. — Не спится? — раздалось за спиной. На крыльцо вышел Макар, свесился с перилец, протянул Ивану штормовку. — Набрось, как бы поясницу не застудить. Ты из каких краёв–то будешь? Погоди, не отвечай, спущусь. Не видать ничего, луну опять черти украли. Ваня улыбнулся, протянул руку, помог старику спуститься. Ладонь Макара Макаровича была жёсткой, с мозолями, костлявой и холодной. Коротко стриженные, почти «под мясо», ногти, пальцы с выступающими суставами, запястье совсем узкое, Иван может обхватить его двумя своими пальцами. — Я из Затона. Отсюда километров пять будет. Слыхали? — наконец ответил гость, махнул рукой вправо. — Ну а как же, слыхали, — кивнула в темноте папироса Макара. Едко пахло дымом, тонко пищали над ухом надоедливые, охочие до свежей добычи комары. — Оттуда к нам однажды фельдшерица приезжала. Лидка, ну, жена моя, по ноге топором себе угодила, окаянная! Ну кто их, этих женщин, просит куда–то лезть?! Зачем?! Непослушные, без головы, без ветрил! — Макар ругался, как будто специально распаляя затаенную внутри Вани обиду на весь бабий род. — И то верно, — кивнул солдат, поправил ворот гимнастерки, шлепнул рукой пристроившегося на лбу комара. — Они же все предатели. Все! Крутят, вертят хвостами, как лисы взбесившиеся, ведьмы! Кулаки Ивана сжались, заходили ходуном желваки. Макар чувствовал, как мышцы на теле гостя сделались комьями нерастраченного, невысказанного гнева. «Нет, всё же хорошо, что черти утащили луну…» — тоскливо подумал мужчина. — А чем же тебя так их род обидел? Мы вот с Лидушкой многое пережили, и хорошее, и плохое, но чтоб до такой ненависти… Нет, не было. — Макар Макарович накинул прихваченную с собой телогрейку, зарылся в неё шеей, как нахохлившийся воробей. — А тем! Сатана им отец и чертовка — мать! — жахнул кулаком по стенке дома Ванька, охнула в комнате Лида, заворочалась, потом притихла. — Есть у меня там, в Затоне, жена, Марина. Ох, красавица, ох, умница. Мягко стелет… Да жестко спать! Я в сорок первом ушел, она мне писала, а потом как будто оборвало всё, ни весточки, ни письмеца, ничего! Я писал, сто раз писал, ей–богу! Не отвечает! А мы ведь только поженились, месяца два, как расписались, и меня забрали. Я там… Меня в окопах газом… Я друзей на руках из ада выносил, мне они все до сих пор снятся, у меня внутри как будто огнем полыхнули, дотла всё! А она, оказывается… Она… Иван зарычал, затопал ногами, потом сбился на стон, сиплый, затравленный. — Не шуми, старуху разбудишь, кудахтать начнет. Не шуми. Давай по порядку, Ванька. Ничего, я так тебя буду звать? Ты по возрасту мне в сыновья вполне сгодишься, ага… Наш–то, Гришка, там… — Иван не разобрал, куда указывает Макарова рука. Показалось, как будто на церковь. — На ферме что ли? За развалинами ферма была, — уточнил Ваня. — Ну… Ну да, как будто была… — протянул Макар. — Так что там у тебя стряслось? — Страшно мне, дед, — вдруг признался Иван. — Сначала боялся смерти, чего уж тут кривить душой! Боялся. Когда вокруг меня ребята падали, так страшно становилось, что хотелось в землю зарыться и не вылезать. Потом боялся, что ранят, вернусь инвалидом. Ну зачем я такой Марине моей нужен, обуза только. Боялся, что бросит меня. А теперь боюсь её увидеть. — Почему? — Боюсь, что убью. Увижу её глаза бесстыдные и убью. Колыхнулась на окошке занавеска, Лидия Егоровна зажала рот рукой, чтобы не ахнуть. — Вон оно чего… — протянул Макар. — Не дождалась? — Ага. Мне соседка написала. Дружили мы с ней с детства, вот она и открыла мне глаза, — Иван опять закурил. — Что, прям со свечкой стояла соседка твоя? В этом деле, знаешь ли, догадки только бывают, — усомнился Макар. — А чего тут сомневаться, если два ребенка у неё, у Маринки! — зарычал солдат. — Одного где–то в сорок третьем родила, второго, получается, в сорок пятом. Плодовитая оказалась баба. И ведь соседей не стесняется! Хотя… Там от соседей никого почти не осталось, только Нина. Ну та, что написала мне. И как теперь жить, я не знаю. Развестись надо, а как?! Я ведь только ею и жил всё это время! Засыпаю — она перед глазами, просыпаюсь, тоже она, желает мне доброго утра. В госпитале когда лежал, то везде мне она мерещилась: сядет рядом медсестра, а я её за руки хватаю, кричу, что люблю… Я же Марину свою из другой деревни привез, отбил у тамошнего председателя, молодого да прыткого. Привез, женой сделал, дом, хозяйство у нас, я ей всё, как полагается, чин чином, а она… — А она не оценила, — закончил за него Макар. Как будто в подтверждение его слов закукарекал где–то петух. — Ты ей, значит, всего себя, с потрохами, а она… А Нина это тебе зачем написала? — вдруг осведомился Макар Макаревич, шмыгнул носом, потянулся. — Светает, — зачем–то сообщил он. — Светает, — кивнул Ваня. — А как не сообщить, если мы с ней с детства вместе, дружили! Нина на почте работает, тоже натерпелась… А Марина эта… Она… И дети разные у неё! Чернявый, ну волос черный, это старший. А второй — белявый. Неужели они все такие, а, женщины? И что теперь мне? Из дома её гнать? Куда? Или самому в петлю? Я же без неё не жилец! Меня когда ранило, всё внутри, кажется, огнем горело, меня на стол положили, спирта дали выпить, а потом штопать начали. Перед глазами красно, зубами скрипеть стал, палку их сжимаю, аж челюсти захрустели. А мне врач говорит: «Терпи, браток! Терпи, ради неё надо выжить!» Он не знал, есть ли у меня кто–то, женат или холост, ничего не знал. Он всем так говорил. А чего — у всех матери, сестры, дочери, ну и жены, конечно. Ради них терпели. А я не хотел. Лучше бы помер тогда! Ненавижу! Весь мир из–за неё ненавижу! Победа, всё закончилось, мир на земле, вон, вокруг красота какая, а я ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — он опять затрясся, из глаз полились слезы. — Я же, если полюбил—то до нутра, понимаете? До печенок! А она предала. Змея. — Предала… Прав ты, выходит. И выживать тебе было незачем. Ну, раз уж выжил, то поди нам дров наруби. Не сочти за труд, а? — вдруг деловито вынул из–под ступеньки топор Макар Макарович. — Ну, ты только хорошенько наруби, как для себя. А то я вчера спину сорвал, сил нет, как поясница ноет. А Лида моя на стол соберет. Ну и покумекаем, чего теперь тебе делать. Иван встал, потуже затянул ремень, снял гимнастерку, пошел за дом, где лежали на траве поленца… — Вот ведь дела… — протянула Лидия Егоровна, когда муж вернулся в избу. — А чего дела–то? Дела как дела. Пусть помашет там, силушку свою дурную подрастратит. А потом и уму–разуму его поучим. Нинка — это не та ли девица, что почту нам приносила, когда наша Галочка на фронт ушла? Хотя… — Нина Звонарева? — нахмурилась женщина. — Не знаю. Но Звонарева ещё та охотница языком чесать… Через час Макар погнал распотевшего, уставшего Ивана на речку, заставил там плавать до другого берега. — Утопить хочешь, старик? — со злым азартом прошептал Ванька, едва справляясь с течением. — Не выйдет. Меня ничто не берет. И правда. Иван был как будто заговоренный, отмоленный у Бога. Он возвращался оттуда, откуда возврата нет, он спасался там, где, казалось бы, всё должно превратиться в тлен. — Зачем–то бережет тебя судьбинушка, — равнодушно констатировал Ванин командир, Петров. — Что–то другое тебе уготовано. Нужен ты кому–то особенно сильно. Марине был нужен. Но был ли? Она, вон, у других утешение нашла... Иван глубоко вдохнул, нырнул, легко скользя в толще воды, делая сильные, уверенные гребки своими медвежьими крепкими руками. Макар на берегу уже стал нервно переминаться с ноги на ногу, но тут Иван всплыл, лег на спину. От воды шел легкий пар, плескалась в затоне рыба, в небе, высоко, так что можно было разглядеть только вилочку хвоста, а грудки совсем не было видно, разрезали воздух ласточки. — Врёшь, старик! Врёшь! Я жить хочу! С Мариной или без неё, но жить! — вдруг закричал солдат. — Назло! Назло всем вам! Замахал на берегу руками старик, приказал Ваньке возвращаться. — Ага! Заволновался? То–то же! Ивана Фёдорова не так просто победить! Назло буду жить! — злорадно улыбнулся солдат. Но тут заныло в животе, как будто опять нож туда вставили, острый, тонкий, как тогда, в том заброшенном доме на окраине какого–то города. А какие там были, в этом доме, люстры… Ваня таких никогда не видел. И ковры были, и напуганная девчонка в углу стояла. А потом её отец пырнул Ваньку в живот. Интеллигент заграничный… И назло ему Ваня будет жить. И на Нинке женится, родят они пять детей, вот будет Марине досада! Медленно доплыв обратно, Иван вылез, вытерся поданным ему полотенцем. — Пойдем. Мать там всё уже приготовила. Макар первым зашагал в сторону дома. Тяжело смотреть на чужого сына, когда твой не рядом… ...Лида вскинула брови, увидев, как гость набросился на еду, ел молча, жадно, как–то по–звериному, потом одумался, смутился. — Ничего, — Лидия улыбнулась. — Вкусно? — Да. Очень! Спасибо, Лидия Егоровна. А что же ваш сын? Григорий, кажется. Он не придет? Макар Макарович сказал, он там, у фермы где–то. Рабо… Иван не договорил, заметив стоящую на комоде фотографию молодого мужчины в форме. На углу фоторамки была повязана черная ленточка. — Простите… — прошептал Ваня. Лида кивнула, Макар вздохнул. — Он же год назад вернулся, мы так радовались! Так радовались! А потом у Гриши осколок пошел внутри и прямо в сердце, — рассказывала Лидия, став вдруг строгой, сосредоточенной. — Я со станции пришла, гляжу, а он… Он… — Хватит, мать. Полно, я сказал! — ударил кулаком по столу Макар. — Так что ты решил? А, Иван! Домой пойдешь? — Нет, — буркнул мужчина. — Не хочу. Он боялся. Боялся увидеть Маринкины виноватые глаза, услышать какие–то оправдания, себя боялся, что не сдержится, взревнует, ударит её. Боялся. Трус? Нет. Человек. Слабый, уставший человек, прошедший через то, что, казалось бы, пережить нельзя… — А надо идти, — покачала головой Лида. — Надо! — с нажимом повторила она. — А чего всю жизнь в недомолвках–то жить? Пошел, поговорил, договорились обо всём. Так правильно. Так не будешь потом себя винить. И ясность наступит. — Уж тут всё и так ясно, кажется, — со стуком поставил на стол стакан Иван. — Ну, ясно – не ясно, а Нину твою я вспомнила. Приезжала к нам, да. Почту приносила. Ладная девка, говорливая, только уж больно злобная. И всё ей не так, и все кругом лицемеры и хитрецы. Она, знаешь, нам про одну женщину рассказывала, ну, видимо, тоже к ней ходила за почтой. Так вот, та женщина со станции сначала одно дите привела, потом второе. И все вокруг им помогают, кто едой, кто чем. А Нина эта уж так ругалась, так ругалась, говорила, что только ради вот этой помощи всё и затевалось, чтоб, мол, люди жалели. У нас же через станцию везли всяких. В эвакуацию люди ехали, от войны бежали. Разные пассажиры были, больных много. Говорят, много умерших снимали… И дети оставались одни. И вот не помню я, Ванюш, но кажется, звали эту женщину то ли Марией, то ли Матреной. Так что… Макар Макарович замер с открытым ртом, замычал что–то, а Иван вскочил, бешеными глазами уставился на женщину, дышал, как бык перед битвой. Ноздри его раздувались, из них вырывался горячий воздух. — Марина? Её звали Мариной? — прошептал он. — Да не помню. Как будто и ею… — замялась Лидия Егоровна. Макар тоже поднялся, кивнул гостю, вышел, быстро снял с веревки почти уже высохшую на солнце Ванину гимнастерку, протянул ему. — Иди, солдатик. Иди. Теперь не страшно же? Теперь хорошо? Ваня кивнул, быстро оделся, обнял стариков, схватил свой вещмешок и широкими шагами пошел прочь… Уже подходя к Затонам, он свернул с дороги, углубился в перелесок, повозился там, охая от жужжащих над головой пчел, вынырнул с букетом Иван–чая. Длинные стебли с нежно розовыми цветками раскачивались в такт его шагу. Марина любит эти цветы… Остановившись у калитки, мужчина вдруг опять испугался. Заглянул во двор. На дорожке у дома сидел мальчишка, играл с котенком. Мальчик, почувствовав, что на него смотрят, замер, испуганно оглянулся, потом опрометью кинулся куда–то в дом. — Миша! Миша, ты что? — услышал Ваня знакомый голос. От него заныло в груди, закружилась голова. — Там дядя! Смотрит дядя! — закричал мальчонка. Марина выглянула в окно. На руках она держала малыша, тот перебирал прядки её волос, подпрыгивал, цокал язычком. Женщина замерла на миг, потом лицо её побледнело, она спряталась за занавеской, видимо, посадила ребенка на пол, вышла на крыльцо. Её взгляд. Его боялся Иван, его, виноватого, жалостливого, как у побитой собаки… Но, подойдя к калитке, Марина посмотрела на него смело, гордо. Так смотрят победители. — Зачем ты приехал? — спросила она. — Как зачем? Марина! Я вернулся, всё! Демобилизован! А эти дети, это со станции? Это… — Ваня вдруг весь обмяк, ушла из его рук сила, стебли Иван–чая посыпались на землю. — Это неважно. Я читала твое письмо. Ну, то, что из госпиталя. Я знаю, писала медсестра, но что с того… Ты встретил кого–то другого? Другую женщину? Я понимаю. Если скажешь, мы уйдем прямо сейчас. — Марина сложила на груди руки. — Куда уйдете? Что ты несешь?! Какое письмо? Чушь какая! — Ваня рванул калитку, подошел к жене, крепко стиснул её в своих объятиях. — Пусти! — Марина вырвалась, отскочила. От мужниных рук заболели ребра. — Я сейчас покажу. Ты, возможно, не помнишь… Но я сохранила письмо… Марина быстро сбегала в дом, принесла письмецо. Иван, прищурившись, стал читать. Он, вернее, медсестра под его диктовку писала, что Ваня больше не любит свою Марину, что нашел себе другую, что тут, на фронте, есть одна–единственная, особенная женщина, она настоящая. А Марина… Марина — это ошибка… — Не было такого! — Иван разорвал письмо. — Маринка! Враньё это! — Не надо, Ваня. Зачем? Ну сейчас-то что юлить? - Марина покачала головой, хотела ещё что-то сказать. Но Ваня больше не слушал. Весь красный, с обрывком письма, сжатым в кулаке, он пошел к выкрашенному в веселый зеленый цвет дому с вывеской «Почта». Внутри никого не было, только за окошком сидела с недовольным видом какая–то женщина. Увидев входящего Ивана, она вздрогнула, выпрямилась, хотела поздороваться, но тут мужчина бросил ей в лицо письмо. — Твоя работа? И конверта нет? И мне ты писала именно таким почерком! Зачем? Зачееем? Нина, это подло! Какая же ты… Иван кричал так, что звенели стекла в окнах. Нина вся сжалась, её личико плаксиво скривилось. — А за тем, что я любила тебя, — выдавила она из себя. — А ты меня променял на чужую. Привел в свой дом, женился, а я побоку, да? Вообще–то я надеялась, что не вернешься. Выжил, значит? Жалко. Да иди ты, Ванечка, к своим сироткам. Ненавижу тебя! Ненавижу! — Она махнула рукой, на пол полетели сложенные стопкой конверты, чистые листы бумаги, марки. — Я писал Марине. Ты письма ей специально не приносила, так? — спросил мужчина, глядя исподлобья на знакомую. — А может и так… Да пропадите вы оба пропадом! Гореть вам в гиене! Вас обоих ненавижу! — закричала Нина. — Жаль, что тебя не убили, жаль! Ууууу! Она бросилась прочь, а Иван так и стоял посреди комнаты. — Ну чего, милок, ты теперь за старшего? — спросила его появившаяся откуда–то старушка. Иван кивнул, закрыл глаза. Да, он за старшего. В своей семье. У него жена и двое детей. Гриша и кто–то ещё, он даже не спросил. И у них с Мариной всё хорошо, он выжил, вернулся и теперь будет их защищать… Господи, как он мог поверить, что Маришка плохая?! Как только в голову такие домыслы закрались?! Хорошо, что пришел, что Лидия Егоровна велела сходить, «договориться». Договорились, теперь всё ясно, чисто опять на душе, мягко, как будто в пуховое одеяло завернулся… …Через открытое окошко было видно, что на столе в прозрачной банке стоит букет Иван–чая. Гриша расправил листочки, уложил поломанные стебельки на другие. И теперь любуется. Иван–чай… Его папу зовут Иваном. Его и Сережиного. А маму Марина. Мама очень любит эти цветы, поэтому отец ей их подарил. Они, родители, Иван и Марина, стоят сейчас у калитки и целуются, да так сладко, что все вокруг смотрят и улыбаются. Никто не пожурит, не одернет. Не за что. Солдат к жене вернулся, к детям. У них впереди вся жизнь. Так пусть начнется с поцелуя. И пусть он длится всю оставшуюся жизнь. …— Как думаешь, сладилось у них? — тихо спросила Лида у засыпающего мужа. — А то как же! Ну не бывает, чтобы у такого хорошего парня, да не сладилось. Люди рождены говорливыми, вот пусть и договариваются меж собой. Всё можно решить, всему найти выход. Видала, какая сегодня зорька была? Это для них, для Ванюшки с Мариной. Пылал закат, как любовь их. И я тебя люблю, зазноба моя. Уж так люблю, сказать не получится… И Макар уснул, а Лида ещё долго слушала, как стучит его сердце, самое доброе сердце на этой земле. (Автор Зюзинские истории )
    2 комментария
    10 классов
    — Да? — муж с нескрываемым интересом взял его в руки. — Нет, звонков не было. — Может сообщение? — не отступала жена. — Нет ничего-го, — муж на несколько секунд задержал взгляд на экране, а потом сделал пальцем несколько движений, удаляя информацию, и не скрывал радости, улыбался. — Как назовёшь сына? — Юля вновь схватила стакан и вновь сделала несколько жадных глотков воды. Игорь прошёл на кухню, сунул руки в карманы и неуверенно произнёс: — Раз ты знаешь, давай без истерик. Я соберу вещи и уйду. — Я и не планировала истерик, я спросила тебя, как назовёшь сына? — Я не думал об этом. — А о чём ты думал? — не сдерживала себя Юля. — Что, наконец-то буду с любимой женщиной и у меня будет сын. — Мне ты говорил также. И я предлагала тебе родить третьего ребёнка. — А если родится девочка? — А чем дочь хуже? — раздражённо выпалила Юля, — она тоже ребёнок. Твой! — Я не брошу девочек. Просто я разлюбил тебя. — Я уже поняла. Умело скрывался. Может, думал, если девочка, останусь тут… Игорь вдруг сощурился, но сразу ответил: — Мы планировали. Жалко не было под рукой сковородки, Юля это же не планировала, в отличие от мужа. Она держалась, не хотела показывать, что ей сейчас так больно.Вся эта ситуация казалась Юле банальной.”Муж нашёл другую, она рожает ему ребёнка и он уходит к ней”.Юля взглянула на часы и поняла, что уже опаздывает в детский сад. По дороге из детского сада она вдруг набрала номер матери: “Можно мы зайдём?” Девочки весело причмокивали за столом на кухне, стаскивая с тарелки блинчики, заботливо приготовленные бабушкой. — Может мёд ещё достать? — Сгущёнка есть, бабуль? — Есть, моя ягодка, сейчас дам. Ешьте.Дарья Вячеславовна поставила розетки со сгущённым молоком на стол и показала дочери на дверь: — Пойдём в комнату, пусть девочки едят. — Их в детском саду хорошо кормят? — Хорошо, мам. — Это славно. Что у тебя? Ты какая-то бледная? — Игорь уходит… уходит от нас. — Что? — мать подняла брови так, что они стали выглядывать из-за дужек очков.Отец даже выключил телевизор, который смотрел. — Да, вот так. У него будет сын, я увидела сообщение на телефоне, а он не стал юлить и признался. — Мерза… А что он сказал, ну… причину назвал? — спросила мать. — Разлюбил, говорит. И у него, наконец, родится сын. — Негод … — Мам, я не хочу о нём… Лучше посоветуйте, что делать, как жить дальше? Ипотека же. — А что советовать… Брала ты её до брака, оформлена она на тебя была, как я помню. Значит, и выплачивать тебе, и владелица ты, тут никакого деления нет, — заметил отец. Юля на момент подачи документов в банк имела официальную работу и белую зарплату, поэтому оформила всё на себя, да и её родители помогли с деньгами на первоначальный взнос, вроде как подарок молодожёнам. — Не смей, дочка, квартиру делить. Ушёл — и ушёл, нечего, — мать откинулась на спинку кресла и поднесла пальцы к губам. Отец тоже выглядел задумчивым. — Ты не бойся, дочка, мы с матерью откладывали на санаторий, если нужны будут деньги, то только скажи. А жить дальше надо. Переверни страницу. — И знаешь, — добавила мать, — не смей обратно принимать, как бы не просил, не умолял. — Завтра суббота, может, оставишь девочек у нас? — перевёл тему отец. — Да, пожалуй, и я сегодня останусь у вас. К обеду Юлия вернулась домой. Игоря не было в квартире, и он не ночевал дома.”Так даже лучше”, — подумала она и прошла на кухню.Ей ужасно захотелось чего-нибудь сладкого, лучше мороженого, но в морозилке не оказалось ни одной упаковки на всякий случай. В вазочке в шкафу лежала одна шоколадная конфета.Юля сварила себе чашку кофе, взяла конфету и только сделала первый глоток, как муж принялся открывать дверь своим ключом. — Надо сменить замки, — тут же подумала она. Игорь вошёл молча и, заглянув в гостиную, произнёс: — Девочки где? — У родителей, у моих, — добавила она, — ты сообщил своим, что мы разводимся? — спросила Юля, откусывая конфету. — Нет, мне было некогда и пока не собираюсь. — Почему? — Был занят, — Юля почувствовала раздражение в его голосе. Она знала мужа прекрасно и даже по тону могла определить, что у него нет настроения. — Чем же? — решила продолжить она, понимая, что это ему не понравится. Раньше жена не позволяла себе подобные разговоры. — Тебе нечем заняться? — спросил муж. — Могла бы и вещи свои начинать собирать. — В смысле собирать вещи? – чуть не поперхнулась Юля, как раз делая глоток кофе. — Квартира в ипотеке, придётся её продать, чтобы поделить. Юля улыбнулась: — Квартира моя, я на себя оформила кредит, если ты помнишь, да и оплачивала всегда со своей карты, гасила своими деньгами, даже когда сидела в декрете. А ты, да… ты содержал семью, тут я не спорю. Поэтому делить квартиру мы не будем. И вещи пора собирать тебе.Игорь от такой новости даже застыл. А Юля доела конфету и запила её последним глотком кофе. На дне кружки явно вырисовывалась точка из кофейной гущи. Это Юля тоже заметила. Словно точка в отношениях.Игорь молча собирал вещи, было заметно, что он обдумывает что-то. Но вслух не произнёс. ” Плакать не буду”, — решила Юля, когда дверь за мужем закрылась. Дни побежали один за другим. Дочери часто спрашивали об отце. Старшая дочь Дарина прекрасно понимала, о чём говорила мать. А младшая Машенька, надувала губы, как ей объяснить, что отец не хочет их видеть, даже разговаривать.Юля тянула детей, ипотеку, параллельно искала подработки и более высокооплачиваемую должность. Вот так был муж и отец у детей, раз и не стало. — Юлия Андреевна, — руководитель фирмы, в которой работала Юля, вызвала её к себе. — До меня дошли слухи, что вы ищете новое место? Юля честно ответила: — Да. С мужем развелись, а у меня ипотека. Подработка не спасает. — А почему вы ко мне не пришли сразу? Вы же хороший работник. Ответственный. На этой должности я вам прибавку сделать не смогу, скажу сразу, но… я давно присматриваю кандидатуру в новый отдел, и считаю, что вы справитесь. Будет два условия: первый год на должности будут переработки, я сразу учту их в заработной плате, постарайтесь не брать больничный, и второе — на две недели вы идёте в отпуск, отправляйтесь к морю, активно отдыхайте, перезагружайтесь, одним словом. Если согласны, то жду заявление. Юля улыбнулась: — Я согласна. — Вот и отлично. Дочери весело плескались у самого края моря, в набегавших на берег волнах. Юлия лежала на галечном пляже и пыталась не закрывать глаза. Южное солнце слепило, кожа жадно цепляло загар.Двенадцать дней солёного воздуха, что хотелось вдыхать полной грудью, солнечные ванны, даже в пасмурную погоду, вечерний бриз и вкусная еда были очень вовремя. — Вас не пустят с мешком камней в самолёт, — смеялась мать, но две маленькие русалки не могли остановиться и приносили частички пляжа в сумку к матери.Город встретил дождём и холодом. Словно из сказки через несколько часов мать с дочками очутились в реальности.Юля повернула ключ в замочной скважине и поняла, что кто-то есть в квартире. Волнения это у неё не вызвало, у родителей был запасной ключ. — Папа! Папочка, – закричала Машенька и кинула свой рюкзачок прямо на пороге. Старшая дочь тоже обрадовалась, но вела себя более сдержанно. Одной Юли был непонятен этот визит — они ни о чём не договаривались с бывшим мужем. — Какие вы загорелые, просто шоколадки! Игорь вёл себя так, словно ничего не произошло. — Девочки, идите переодеваться, нам с папой нужно поговорить, — сказала Юлия и прошла на кухню. — Что ты тут делаешь? — сейчас Юля очень сильно пожалела, что забыла сменить личинку у замка. — Я вернулся. Осознал, что вы моя семья и люблю я только вас. И тебя, Юля. — Игорь подошёл к ней ближе и хотел приобнять, но она убрала руки. — Зачем это сейчас? — Там родился больной ребёнок, и я не готов взять на себя такую ношу. — Заводить малыша на стороне — ты брал ношу, а теперь, когда твой, замечу твой, ребёнок родился больным, он и его мать тебе стали не нужны?! Да ты хуже, чем я думала. Где были мои глаза, когда я выходила за тебя замуж? И как хорошо, что всё закончилось. Уходи, — Юлия указала бывшему мужу на дверь. — Мне некуда идти. — Меня это не волнует. У тебя есть родители, сними жильё, всё. Обратной дороги нет. Загорелая, с распущенными светлыми локонами, выгоревшими на солнце, Юлия была очень привлекательна, даже злилась обворожительно. Игорь сделал шаг к ней и протянул руки в надежде, что поцелуй и нежные прикосновения растопят её сердце, но Юля выставила руки вперёд и повторила: — Уходи! — Мама, папа уже уходит? — спросила Маша. — Да, доченьки, мама выгнала папу. – Вот только не надо всего этого, — возразила Юлия.– Папа приходил отдать ключи. Игорь ушёл, а Юля захлопала в ладоши и сказала: — Так-так, давайте разбирать чемодан и рюкзаки. Подарки доставайте, камушки свои. — Мам, они пахнут морем! — воскликнула Дарина. — Да, точно, дочка, морем, солнцем и счастьем. Раскладывай камушки везде, пусть у нас дома будет счастье в каждом углу. — Ура! Раз углы будут заняты, значит, меня не будут наказывать, правда мам? — обрадовалась Маша. — Я и так тебя не наказываю, смешная, — мать прижала к себе дочь и думала уже не о бывшем муже, а о том, как счастливы они будут. Она и дочки. Автор: Наталья Сысойкина.
    9 комментариев
    175 классов
    но я научилась различать каждую интонацию. Лена сидит в своём кресле у окна. Голова чуть наклонена, руки лежат на подлокотниках. Она смотрит на улицу, где уже темнеет, и улыбается. Эта её улыбка… Я не знаю, как описать. Она как будто говорит: «Всё нормально, Аня. Не переживай. Я тут». Но я переживаю. Каждую минуту. С того самого дня, как мамы не стало, я вообще не могу перестать переживать. — Лен, давай я тебе помогу умыться, и спать ляжем, а? — говорю я, выключая плиту. Она кивает, всё с той же улыбкой. Я подхожу, беру её под руки, аккуратно поднимаю. Лена лёгкая, почти невесомая. Но каждый раз, когда я её переношу, у меня внутри что-то сжимается. Она старается помочь, напрягается, но тело не слушается. Никогда не слушалось. С самого детства. Мы идём в ванную. Я включаю тёплую воду, мочу полотенце, аккуратно протираю её лицо. Лена закрывает глаза, как ребёнок. И опять улыбается. — Ну что ты всё улыбаешься? — спрашиваю я, пытаясь сделать голос весёлым. — Что такого смешного? — Ты… х-хорошая, — выговаривает она, глядя мне прямо в глаза. И я замираю. Потому что в этот момент я понимаю: она всё знает. Всё чувствует. Мои слёзы по ночам, мои разговоры с мужем, мои сомнения. Она знает, как мне тяжело. И эта её улыбка — не просто так. Это её способ сказать: «Прости, что я такая. Прости, что тебе приходится». Я отворачиваюсь, чтобы она не видела, как у меня дрожит подбородок. Я не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. Она и так всю жизнь живёт с этим. С ДЦП, с телом, которое не слушается, с миром, который для неё слишком сложный. Мама умерла месяц назад. Это было так внезапно, что я до сих пор не верю. Тромб. Ей было всего 52. Она была сильная, как скала. Всю жизнь тянула нас с Леной. Работала на двух работах, ухаживала за Леной, готовила, стирала, возила её на массажи, на процедуры. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась. Ни разу. — Аня, ты не переживай, — говорила она, когда я звонила и спрашивала, как дела. — Мы справляемся. Ленка у меня молодец, ест хорошо, улыбается. А ты там работай, учись, замуж выходи. Живи своей жизнью. И я жила. Работала с 18 лет. Сначала официанткой, потом администратором в салоне, потом в офисе. Всё, что зарабатывала, делила на три части: себе на жизнь, на съёмную квартиру с мужем и на Лену. Памперсы, лекарства, сиделка, массажи — всё это стоило бешеных денег. Но я не считала. Это же моя сестра. Моя семья. А потом мамы не стало. Я приехала на похороны, как в тумане. Родственники собрались, плакали, обнимали меня. А потом, когда всё закончилось, началось. — Аня, ты же понимаешь, что Лену теперь тебе забирать, — сказала тётя Света, мамина сестра. — Куда ей ещё? Ты младшая, ты должна. — Должна? — переспросила я, чувствуя, как внутри всё закипает. — А где вы все были, когда мама одна её тянула? Где вы были, когда я деньги на сиделку присылала? Почему никто не звонил, не спрашивал, как они там? Тётя Света отвела глаза. Дядя Коля, её муж, кашлянул и сказал: — Ну, Ань, у нас свои заботы. Дети, работа. Ты же понимаешь. Я понимала. Понимала, что никто из них не хочет брать на себя ответственность. Никто не хочет Лену. Она для них — обуза. А для меня — сестра. — Аня, я не хочу быть злодеем, — говорит Олег, мой муж, сидя на кухне. Он только вернулся с дежурства, усталый, в форме. — Но ты должна понять: мы не потянем. У нас и так денег впритык. А с Леной… Это не только деньги. Это время, силы. Ты себя угробишь. — Олег, я не могу её бросить, — говорю я, чувствуя, как слёзы подкатывают. — Она же не виновата. Она моя сестра. — А я твой муж, — отвечает он, глядя мне в глаза. — И я хочу, чтобы у нас была нормальная жизнь. Чтобы ты не убивалась, не рыдала ночами. Чтобы мы могли ребёнка завести, в конце концов. А с Леной… Ань, ей уже не помочь. Она всю жизнь такая. И дальше будет только хуже. Я молчу. Потому что он прав. Олег всегда говорит правду, даже если она режет, как нож. Мы женаты три года, и я знаю, что он меня любит. Но Лена для него — чужой человек. Он видел её пару раз, когда приезжал к нам с мамой. Он не знает, какая она. Не знает, как она смеётся, когда я включаю ей старые комедии. Не знает, как она старается выговорить моё имя, чтобы я улыбнулась. Для него она — диагноз. ДЦП. И всё. — Олег, я не прошу тебя её любить, — говорю я тихо. — Я прошу… просто дай мне время. Я должна понять, как быть. Он вздыхает, откидывается на стуле. — Ань, я не хочу тебя терять. Но если ты решишь её забрать, я… Я не знаю, как мы будем жить. Ночью я не сплю. Лежу, смотрю в потолок. Олег спит рядом, ровно дыша. А я думаю о Лене. О том, как она сейчас лежит в своей комнате, в нашей старой квартире, где мы жили с мамой. Там пока осталась сиделка, которую я наняла на последние сбережения. Но деньги кончаются. А с ними — и время. Я встаю, иду на кухню. Завариваю чай, но не пью. Просто сижу, глядя в темноту. И вдруг начинаю реветь. Не просто плакать, а выть, как раненый зверь. Потому что я не знаю, что делать. Я не могу бросить Лену. Не могу сдать её в интернат, где она будет просто номером. Не могу оставить её родственникам, которые даже не звонят. Но и забрать её к нам… Как? На какие деньги? На какие силы? Я вспоминаю, как мы с Леной были детьми. Как я сидела рядом с её кроваткой и рассказывала ей сказки, которые сама придумывала. Как она слушала, глядя на меня своими большими глазами. Как мама гладила меня по голове и говорила: «Аня, ты у меня молодец. Ленка тебя так любит». Я не хочу, чтобы Лена перестала меня любить. Не хочу, чтобы она думала, что я её бросила. Но я не знаю, как справиться. Утром я еду к Лене. Сиделка открывает дверь, здоровается. Я захожу в комнату, где Лена сидит у окна. Она поворачивает голову, видит меня — и улыбается. Опять эта улыбка. Как будто она ждала меня всю ночь. — Лен, я тут… — начинаю я, но голос срывается. Я сажусь рядом, беру её руку. Она тёплая, но слабая. — Лен, я не знаю, что делать. Мама ушла, и я… Я боюсь, что не справлюсь. Олег против. Денег нет. А я… Я не могу тебя бросить. Но я не знаю, как нам быть. Она смотрит на меня. Долго-долго. А потом говорит, медленно, с трудом: — Аня… Я… не х-хочу… тебе… т-тяжело. Я замираю. Она никогда так не говорила. Никогда не пыталась объяснить, что чувствует. Я думала, она просто принимает всё, как есть. Но она всё понимает. Всё. — Лен, ты мне не тяжела, — вру я, потому что не хочу, чтобы она чувствовала себя виноватой. — Ты моя сестра. Я тебя люблю. — Я… т-тоже, — отвечает она. И сжимает мою руку. Слабо, но я чувствую это. И в этот момент я понимаю: я не сдамся. Не знаю, как, но я найду выход. Ради неё. Ради этой улыбки. Я возвращаюсь домой и говорю Олегу: — Я забираю Лену. Не сразу, но забираю. Я найду работу получше. Найду сиделку. Подам на пособие. Но я не брошу её. Он смотрит на меня, молчит. А потом говорит: — Ань, я не обещаю, что буду рад. Но я тебя поддержу. Ты моя жена. А Лена… Она твоя семья. Значит, и моя тоже. Я плачу. Потому что не ожидала. Потому что думала, что он уйдёт. Но он остаётся. И это даёт мне силы. Я начинаю искать выходы. Звоню в соцслужбы, узнаю про пособия. Пишу в благотворительные фонды. Ищу вторую работу. Это тяжело. Это выматывает. Но каждый раз, когда я еду к Лене и вижу её улыбку, я понимаю: оно того стоит. Сейчас Лена живёт с нами. Это не сказка. Это тяжело. Олег иногда ворчит, я иногда срываюсь. Денег всё ещё не хватает. Но Лена улыбается. И эта улыбка — как маяк. Она напоминает мне, почему я не сдалась. Почему я выбрала любовь, а не долг. Почему я выбрала семью. Я не знаю, что будет дальше. Но я знаю, что мы справимся. Потому что у нас есть Лена. И её улыбка. Автор: Всё по полочкам
    1 комментарий
    1 класс
    Молодец продавщица 🥰🥰🥰 все правильно 🙏
    3 комментария
    22 класса
    А она не могла. Сорок лет вместе хлеб пекли, душа в душу жили. Теперь вот одна... И некому передать. Вечером позвонила Катя. Голос деловой, отстранённый — городской голос. — Мам, я завтра приеду. Нужно поговорить о пекарне. Анна сразу поняла — опять уговаривать будет продать. В прошлый приезд целый бизнес-план привозила, на ноутбуке показывала. — Приезжай, дочка. Поговорим. Ночью не спалось. Анна ходила по пустому дому, трогала вещи Михаила. Его фартук всё ещё висел на крючке — выстиранный, накрахмаленный. Будто ждал хозяина. На столе — очки в потёртом футляре. Михаил их за неделю до смерти купил, так и не привык носить. «Как же я без пекарни-то? — думала, глядя в тёмное окно. — Это ж наша с Мишей жизнь вся. Каждый кирпичик вместе клали». Вспомнилось, как начинали. Молодые были, глупые. Свадьбу сыграли — и сразу за дело. Взяли ссуду, купили старый дом на окраине посёлка, печь сложили. Михаил сам клал — дед его научил. Первый хлеб сожгли дотла. — Ничего, Нюр, — смеялся Михаил, выгребая угли. — Научимся! Не боги горшки обжигают. И научились. Через год весь посёлок к ним за хлебом ходил. А потом Катенька родилась. Маленькая была — прямо в пекарне в люльке спала. Под мерный стук теста, под песни матери. Анна тесто месит и поёт — колыбельные, частушки. Михаил посмеивался: «У нас дочь с хлебным духом расти будет». Подросла Катюшка — помогать стала. В пять лет уже тесто месить пробовала. Ручонки маленькие, а старается. — Я буду как папа, пекарем! — заявляла. — Будешь, доченька, будешь, — улыбался Михаил. — Дело семейное, передавать надо. Только выросла — и уехала. В город, учиться. «За лучшей долей», — как сама сказала. Училась хорошо, работу нашла престижную. Замуж вышла за такого же делового. Внуков родила — двойняшек. А домой всё реже приезжала. Некогда. «Может, и правда продать?» — подумала Анна, присев на лавку. Тяжело одной. Помощников нанимала — не приживались. Молодым неинтересно с тестом возиться за копейки, старикам тяжело ночами работать. Пекари ведь ночные птицы — к утру хлеб готов должен быть. Утром опять мальчишка пришёл. Молча стоял у двери, смотрел исподлобья. — Проходи, — махнула рукой Анна. — Поешь нормально хоть раз. Накрыла на стол: хлеб свежий, масло, чай с сахаром, варенье прошлогоднее — малиновое, Михаил любил. Мальчишка ел жадно, но аккуратно. Крошки со стола собрал на ладонь, в рот отправил. — Как звать-то тебя? — Тимофей. — А родители где, Тимофей? Пожал плечами: — Нету. Бабка была. Померла зимой. — И давно по улицам скитаешься? — Год почти. Летом ничего было, в сарае спал. А зимой... — замолчал. Анна вспомнила прошлую зиму. Лютая была — тридцать пять мороза, ветра. Старики поговаривали — не всех бездомных по весне насчитались. — Слушай, Тимофей. Поживи пока у меня. Работы в пекарне много, подсобишь. А там видно будет. Мальчишка недоверчиво глянул: — А что взамен? — Ничего. Поможешь по хозяйству — и ладно. Катя приехала к обеду. Деловой костюм, дорогая машина — чужая в этом захолустье. Села за стол, где когда-то завтракала босоногой девчонкой. Провела пальцем по зарубкам на столешнице — Михаил отмечал, как росла. — Мама, ну что ты упрямишься? — начала без предисловий. — Посмотри правде в глаза: дом разваливается, оборудование допотопное. Тебе шестьдесят пять, сил уже нет. Я нашла покупателей — сеть супермаркетов. Дают хорошую цену. Купишь квартиру в городе, будешь жить спокойно. Анна молчала, месила тесто для вечерней выпечки. Руки сами знали движения — надавить, подвернуть, снова надавить. Михайлово движение. Он всегда локоть чуть в сторону держал, говорил — так сподручнее. — Отца нет уже два года, мам. Он бы не хотел, чтобы ты так надрывалась. — А ты почём знаешь, чего бы он хотел? — не оборачиваясь, спросила Анна. — Ты с ним когда в последний раз по душам говорила? Помнишь? Катя поджала губы. Помнила. Пять лет назад. Приехала на день рождения отца, посидели час — и обратно, дела ждут. — Он письма тебе писал. Каждый месяц. Не отправлял — знал, что не ответишь. Боялся докучать. В ящике стола лежат. Сорок восемь штук. Тишина повисла тяжёлая. Катя смотрела на мать — сутулую, седую. Руки в венах вздувшихся, в мозолях. А когда успела так состариться? Дверь скрипнула. Тимофей заглянул: — Тёть Ань, можно я полы в пекарне помою? Грязно там. — Мой, милый, мой. Катя удивлённо наблюдала, как оборванный подросток деловито орудует шваброй. — Это кто? — Тимофей. Сирота. Третий месяц ходит за хлебом. Сегодня к себе взяла. — Зачем тебе это? Чужой ребёнок, проблемы... — А как же? Не помрёт же с голоду. У нас с Мишей своих после тебя не было. Может, Господь чужого послал. — Мам, ну что за средневековье? Какой Господь? Анна улыбнулась: — Поживёшь с моё — поверишь. Не в церковь ходить — в людей верить. Вечером, когда Катя уехала в районную гостиницу («Здесь? В этой дыре? Да ни за что!»), Анна пошла проверить, как там Тимофей. Нашла в пекарне — свернулся на мешках с мукой, укрылся старой телогрейкой. «Эх ты, воробушек ободранный...» Тронула за плечо: — Вставай. Пойдём в дом, постелю нормально. Отвела в комнату Кати. Постель всегда свежая — вдруг приедет, заночует. Только не ночует. Всё в гостиницу торопится. — Ложись. А утром поговорим. Утром Тимофей проснулся от запаха блинов. Спустился на кухню — Анна у плиты колдует. — Садись, поешь по-человечески. Съел пять блинов. Шестой взял. Анна подлила чаю, села напротив. — Расскажи про бабку-то. Кем была? — В столовой работала. При заводе. Завод закрыли — и столовую тоже. Пенсию маленькую получала, подрабатывала где придётся. Пила... — замолчал. — Бывает, — кивнула Анна. — Не все горе выдерживают трезвым. А родители? — Не знаю. Бабка говорила — мать от меня отказалась в роддоме. Молодая была, глупая. Молчали. За окном синицы чирикали, крошки на кормушке клевали. Михаил кормушку сделал, Анна каждый день хлеба крошит. — Покажете, как хлеб пекут? — вдруг спросил Тимофей. — А что, интересно? — Бабка говорила — ремесло в руках иметь надо. Тогда не пропадёшь. Она сама классно готовила. Когда трезвая была. — Умная бабка. Покажу. Только это не игрушки — работа тяжёлая. В три утра вставать придётся. — Я не боюсь работы. И правда не боялся. Руки — все в цыпках да мозолях, но ловкие. Схватывал быстро. Анна показывала, объясняла: — Дрожжи — это живое, понимаешь? Их чувствовать надо. Передержишь — хлеб кислый будет. Недодержишь — не поднимется. — Как это — чувствовать? — А вот так. Тесто — оно как человек. Любит тепло и заботу. Будешь кое-как месить — и хлеб будет кое-какой. А с душой — другое дело. — С душой — это как? Анна задумалась. Как объяснить пацану то, что сама нутром чует? — Вот смотри. Я тесто мешу и думаю: кто мой хлеб есть будет? Может, старушка одинокая — ей отрада. Может, мать многодетная — детей кормить. А может, пьяница какой — с похмелья спасаться. И всем мой хлеб нужен. Понимаешь? Тимофей кивнул серьёзно: — Понимаю. Бабка тоже так говорила. Говорила: я всех кормлю — и начальников, и уборщиц. Перед едой все равны. Через месяц Тимофей уже сам опару ставил. Анна похвалила — зарделся, как маков цвет. Непривычный к ласке. Отец Сергий зашёл за просфорами. Увидел Тимофея за работой, кивнул одобрительно: — Хороший помощник растёт, Анна Петровна. — Дай Бог. Парень с головой и руками. Душа добрая, хоть и прячет. — А документы? — батюшка нахмурился. — Мальца ведь заберут, коли что. — Знаю, батюшка. Да как оформить-то? Я старая уже для опеки. Шестьдесят пять — не двадцать пять. — Не скажите. Вы крепче многих молодых. Я помогу, если что. У меня в епархии связи есть. Не должен пацан по детдомам скитаться. После его ухода Анна долго думала. Вспомнила, как Михаил говорил: «Эх, сына бы! Передать бы кому дело». Не дал Бог своего. Может, чужого послал? Ночью не спала. Всё к окну подходила — не идёт ли кто? С тех пор как Тимофей появился, покой нашёл. А вдруг сбежит? Мало ли — парень дикий, непривычный к дому. Нет, не сбежал. Утром как обычно — в три часа уже в пекарне. Печь растопил, тесто проверяет. — Чего не спишь? — удивилась Анна. — Так хлеб же. Подходит вон. Ещё часок — и в печь можно. Анна улыбнулась. Настоящий пекарь растёт. Катя продолжала приезжать. Каждые выходные — то с графиками, то с предложениями риелторов. — Мам, я как экономист говорю: пекарня убыточна. Ты работаешь себе в минус. — Убыток не в деньгах меряется, Катюш. — А в чём? — В людях. Вот придёт старушка за хлебушком — поговорим, жизнь обсудим. Одинокая она, детей нет. Я для неё — единственный собеседник. Это убыток? Или вот Маринка с тремя детьми — муж пьёт, денег вечно нет. Я ей в долг даю, потом отдаёт по копейке. Это убыток? — Мам, бизнес — это не благотворительность. — А я не бизнесом занимаюсь. Я людей кормлю. Разница есть. Однажды Катя застала мать с Тимофеем за странным занятием. Они перебирали старые фотографии, раскладывали по годам. — А это кто? — спрашивал мальчик, показывая на пожелтевший снимок. — Это Мишина мама, Царство ей Небесное. Евдокией звали. Пекарь знатная была. Её хлеб на три деревни славился. С травами пекла, с кориандром. — А рецепт от неё? — От неё, милый. А ей — от свекрови передался. Софьей звали. А той — от её свекрови. Сто лет рецепту, если не больше. — Сто лет... — Тимофей задумался. — Это ж сколько людей накормили! — Не сосчитать. Тысячи. В войну, говорят, прабабка Софья весь госпиталь кормила. Сама голодала, а раненым хлеб носила. Катя стояла в дверях. Смотрела, как мать объясняет чужому мальчишке историю их семьи. Как тот слушает, раскрыв рот. Как бережно трогает старые фотографии — будто святыню. — Мам, можно поговорить? Вышли на крыльцо. Вечер тёплый, в палисаднике флоксы цветут — Михаил сажал. — Ты понимаешь, что берёшь на себя ответственность за чужого ребёнка? — Понимаю. — А если что случится? Если сбежит? Украдёт? — Не украдёт. Я людей насквозь вижу, Катюш. Сорок лет за прилавком — научишься. — Откуда такая уверенность? — Оттуда. Плохой человек хлеб с душой печь не сможет. А у Тимофея получается. Значит, душа чистая. Катя хотела возразить, но промолчала. Вспомнила себя маленькую — тоже вот так у печи стояла, на отца смотрела. Он тесто месит, а она рядом вертится. «Папа, дай попробовать!» — «Расти сначала, малявка!» Выросла. И уехала. От хлеба, от печи, от родителей. — Мам, а письма... Можно я возьму? Почитаю? — Бери. В правом ящике стола. Только... Катюш, он тебя любил. Что бы там ни написал — любил. Ночью Анна проснулась от шума. Спустилась — Катя на кухне. Письма на столе горкой, лицо мокрое от слёз. — Мамочка... — бросилась к матери. — Что же я наделала? Что же я... Обняла дочь, прижала к себе. Та уткнулась в плечо, как маленькая, плечи вздрагивают: — Он писал... каждый месяц писал! А я даже не знала. Думала — обиделся, молчит. А он... «Катюша в детстве хлебом пахла. А теперь духами дорогими. Чужая стала». Мама, я правда чужая стала? — Не чужая, доченька. Заблудившаяся. Но дорога домой всегда открыта. — Знаешь, что в последнем письме? «Не суди дочку строго, Нюра. Она своё счастье ищет. Может, найдёт. А мы тут с тобой — со своим. Только бы не забывала, откуда родом». Молчали, обнявшись. За окном ветер выл — осенний, холодный. А на кухне тепло, печка потрескивает. Утром за завтраком Катя сказала: — Я отпуск возьму. Побуду с вами, помогу. — А работа? — Подождёт. Мне нужно... Мне нужно вспомнить, кто я. Через неделю позвонил отец Сергий: — Анна Петровна, тут такое дело. Детдом наш районный закрывают — мало детей осталось. По другим распределяют. Директриса спрашивает — может, кто из местных возьмёт? Там девочка есть, Машенька, восемь лет. Тихая, работящая. Мать от неё отказалась, отца нет. Анна молчала. Потом спросила: — А что Тимофей? — Я у него спрашивал. Говорит — пусть тётя Аня решает. Но видно, что хочет. Сестрёнки у него не было никогда. Вечером за ужином Анна сказала: — Тимош, а что если нам Машеньку взять? Сестрёнка тебе будет. Мальчик просиял: — Правда можно? А она... она нас не бросит? — Не бросит, милый. Мы её не бросим — и она нас. Маша оказалась маленькой, худенькой, с огромными карими глазами. Молчунья. Первые дни к стенке жалась, на всех исподлобья смотрела — привыкла, что обижают. Потом осмелела. К Анне льнула, за юбку держалась. Тимофея слушалась беспрекословно — старший брат, защитник. Любила сидеть в пекарне, смотреть на огонь в печи. Сказки себе под нос рассказывала — шёпотом, чтоб не мешать. Про колобка больше всего любила. — Я тоже буду печь колобки, — сказала однажды. — Только не убегающие. Послушные. А когда первый раз «бабушкой» назвала — Анна прослезилась. Обняла девочку, к себе прижала: — Внученька моя, ласточка... Катя помогала с документами. Ездила в район, в область. Удивлялась: — Надо же, какая бюрократия! Будто не детей пристроить хотят, а наоборот. — Наоборот и хотят, — вздохнул отец Сергий. — Детдома кормятся на сиротах. Невыгодно им детей в семьи отдавать. Но справились. К осени и Тимофей, и Маша официально под опекой Анны были. Временной — до совершеннолетия. — А дальше сами решат, — говорила Анна. — Захотят уйти — не держу. Только никуда они не хотели. В мае случилась беда. Анна мешок муки поднимала — пятидесятикилограммовый. Спина и раньше побаливала, а тут вдруг прострелило огнём. Мешок выпал из рук, мука рассыпалась белым облаком. Анна осела на пол. «Всё, — мелькнула мысль. — Знак это. Конец пришёл. Как теперь детей кормить? Как пекарню тянуть?» Лежала на мешках, в голове туман. Где-то далеко Михаил смеётся: «Не боги горшки обжигают, Нюр!» Тимофей нашёл её через час. Анна еле дышала, лицо белое, как мука вокруг. — Бабушка! Баб Ань! — он бросился к ней, пытался поднять. — Не надо... Батюшку позови... Мальчик помчался к отцу Сергию. Тот вызвал скорую, поехал с ними. — Защемление нерва, — сказал врач. — Тяжёлый случай. Нужен покой, возможно, операция. Катя примчалась в тот же день. Ворвалась в палату: — Всё, мама. Хватит геройствовать. Я тебя в Москву везу, там лучшие клиники. А пекарню продаём. Окончательно. Тимофея в хороший детдом определим, Машеньку тоже. Есть прекрасные заведения с господдержкой. Анна лежала, смотрела в больничный потолок. Белый, с трещиной посередине. Как её жизнь — вроде целая, а трещина через всё. «Может, и правда — знак? Может, хватит упрямиться? Дети в детдом попадут — выживут. Не она первая, не она последняя старуха немощная». Тимофей с Машей приходили каждый день. Девочка приносила полевые цветы — ромашки, колокольчики. Ставила в гранёный стакан на тумбочке. Мальчик молча сидел рядом, держал за руку. — Я пеку хлеб, — сказал однажды. — Каждый день. Отец Сергий помогает — он раньше всех встаёт. И Марь Ивановна тесто месить приходит. Люди покупают, хвалят. — Молодец, — прошептала Анна. — Баб Ань... Тёть Ань... — Тимофей замялся. — Научите фирменному. С кориандром. А то спрашивают, а я не умею. Срамота. Анна прикрыла глаза. Сто лет рецепту. От свекрови к невестке, от матери к дочери. А тут — чужой мальчишка с улицы. «Чужой ли?» — вспомнился голос Михаила. Он всегда говорил: «Нет чужих детей, Нюр. Есть дети без родителей. Мы с тобой тоже могли такими стать — война ведь была, отцы погибли. Повезло — матери выжили, подняли. А этим не повезло. Так что ж теперь?» — Слушай, — открыла глаза. — Запоминай. Мука — только из твёрдых сортов. Обязательно. И просеять трижды... Говорила медленно, с передышками. Тимофей слушал, шевеля губами — запоминал. Маша рядом сидела, в тетрадку записывала. Писать недавно выучилась, старательно выводила крючочки. — ...А кориандр в самом конце. Щепотку, не больше. И сразу в печь. Понял? — Понял. Спасибо, баб... тёть Ань. — Бабушкой зови. Привыкай. Катя стояла за дверью, слушала. Потом вошла: — Мам, я... Я письма прочитала. Все сорок восемь. Молчали. — Он писал, что гордится мной. Что я умная, успешная. Но что душу потеряла. Что хлебом больше не пахну — парфюмом дорогим. Мам, я думала — он просто старомодный. А он... он всё понимал. — Отец твой мудрый был, Катюш. Простой, но мудрый. — Знаешь, что он в последнем письме написал? «Береги маму, Катюша. Она у нас одна. И пекарню береги — это наша история, наши корни. Без корней дерево засыхает». — Не плачь, доченька. — Мам, можно я останусь? Отпуск возьму, неоплаченный. Помогу пока. С детьми, с пекарней. — А работа твоя? Карьера? — Подождёт. Карьера никуда не денется. А вы... вы можете. Анна выписалась через три недели. Операцию делать не стали — справились уколами да физиотерапией. Но врач предупредил: тяжести никаких, покой. Домой ехали на Катиной машине. Тимофей с Машей на заднем сиденье — притихшие, счастливые. У дома Анна замерла: — Погоди, не подъезжай. Дай походить. Медленно шла от калитки, опираясь на палку. У крыльца остановилась — пахло хлебом. Свежим, правильным, с лёгкой ноткой кориандра. — Получилось у тебя, Тимоша. В пекарне всё сияло чистотой. Тимофей противни вынимал — румяные буханки, корочка хрустящая. Машенька их на полки раскладывала, считала. Катя в материнском фартуке тесто месила — неумело, но старательно. — Ты гляди, научилась! — Учусь, мам. Тимофей показывает. У него лучше получается. У него талант. За год многое изменилось. Катя осталась. Не насовсем — работа ждала. Но договорилась: месяц в Москве, неделю дома. Благо, многое можно удалённо делать. Муж сначала возмущался: «Что за блажь? Неделю в деревне торчать?» Потом приехал сам — посмотреть. Городской весь, в дорогом костюме. Анна чаю налила, пирогов с капустой подала. Посидели, поговорили. К вечеру уже с Тимофеем дрова колол — «для аппетита», как сам сказал. — Хороший у тебя муж, — сказала потом Анна дочери. — Не загордился. Это редко нынче. — Он сначала не понимал, зачем мне это, — призналась Катя. — А потом увидел, какая я возвращаюсь. Говорит — другая совсем. Живая. Раньше, говорит, как робот была — работа-дом-работа. А теперь глаза горят. — Знаешь, мам, — сказала как-то за чаем. — Я поняла одну вещь. Папа был прав. Я корни свои потеряла. А без корней человек — перекати-поле. Ветром носит. — Нашла теперь? — Ищу. Тесто мешу — папу вспоминаю. Хлеб из печи достаю — тебя. Вроде возвращается потихоньку. Тимофей официально стал учеником пекаря. Документы отец Сергий помог оформить — и на мальчика, и на Машеньку. Временная опека до совершеннолетия. — А потом? — спросила как-то Катя. — А потом сами решат, — ответила Анна. — Но по мне — никуда они не денутся. Прикипели. Маша к школе готовилась. Читать-писать Катя научила, считать — Тимофей. Девочка оказалась смышлёной, схватывала на лету. — Я тоже пекарем буду, — заявила однажды. — Как баба Аня и Тима. — Сначала школу закончи, — улыбнулась Анна. — А там видно будет. Отец Сергий часто заходил. Садился на лавку у печи, грелся. С Анной о жизни говорили, чай пили. — Хорошо у вас, Анна Петровна. Душевно. — Это хлебный дух, батюшка. Он добрый. — Не только хлебный. Людской. Знаете, я ведь веру потерял, когда жена с сыном погибли. Думал — где Бог? За что наказал? А потом понял — Бог не в наказаниях. Он в том, что вы вот Тимофея приютили. Что Машеньку взяли. Что дочь домой вернулась. В этом Он. — Мудрёно говорите, батюшка. — А что тут мудрёного? Господь молчит, когда мы кричим. Но говорит через руки, что творят добро. Через ваши руки говорит, Анна Петровна. По воскресеньям собирались за большим столом. Анна во главе, по бокам — Тимофей с Машей. Катя напротив, когда приезжала. Отец Сергий, соседи. Стол ломился от угощений, но главное — хлеб. Свежий, ещё тёплый. С солью. — А дедушка Миша какой был? — спрашивали Катины дети-двойняшки, приехавшие на лето к бабушке. — Добрый, — отвечал Тимофей. — Я его не знал, но баба Аня рассказывала. И по пекарне видно — только добрый человек такое создать мог. Руками своими, душой. — А мы можем тесто месить? — канючили малыши. — Можете, — разрешала Анна. — Только фартуки наденьте. И слушайтесь дядю Тиму. Смотрела, как возятся внуки с тестом. Как Тимофей терпеливо показывает — вот так надавить, вот так подвернуть. Как Маша им сказку рассказывает — про колобка, конечно. Как Катя смеётся, оттирая муку с детских носов. «Передали, Миш, — думала. — Не своим, так чужим. Хотя какие они чужие? Родные уже. Главное — живёт дело. Живёт память». На стене висела фотография Михаила. Старая, чёрно-белая. Он там молодой совсем, улыбается. Рядом — новые фотографии. Тимофей с первым самостоятельным караваем. Маша с букетом ромашек. Катя в фартуке, вся в муке, смеётся. Внуки-двойняшки, чумазые, довольные. Семья. — Хлеб с солью, — сказала Анна, поднимая стакан. — Хлеб — это жизнь, соль — память. Пока помним — живём. Пока передаём — не умираем. — За это, — кивнул отец Сергий. Выпили. Помолчали. За окном птицы пели, солнце садилось, окрашивая небо в розовый. В печи потрескивали дрова — новый хлеб подходил. Жизнь продолжалась Автор: Уютный уголок
    11 комментариев
    98 классов
Фильтр
ВсёУвлечения
rostvmeste

Жизненные рассказы

Ты постоянно о ней говоришь, проводишь с ней много времени, делишься своими мечтами, но она не поймет твоих откровений, для неё важнее свои проблемы: что поесть, что одеть, какой придёт папа с работы и где ночевать, если он устроит разгон. - 5389764941742
Ты постоянно о ней говоришь, проводишь с ней много времени, делишься своими мечтами, но она не поймет твоих откровений, для неё важнее свои проблемы: что поесть, что одеть, какой придёт папа с работы и где ночевать, если он устроит разгон. - 5389764941742

Ты постоянно о ней говоришь, проводишь с ней много времени, делишься своими мечтами, но она не поймет твоих откровений, для неё важнее свои проблемы: что поесть, что одеть, какой придёт папа с работы и где ночевать, если он устроит разгон.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

Нашли жениха? - 5389760957358
Нашли жениха? - 5389760957358
Нашли жениха?
26 участников
Результаты после участия
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

но я научилась различать каждую интонацию. - 5389760941742
но я научилась различать каждую интонацию. - 5389760941742

но я научилась различать каждую интонацию.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

Дети побаивались из-за того, что пожилые дамы каждый раз жаловались родителям за малейшую провинность, вроде невыключенного света в туалете или брошенных фантиков в парадном. - 5389759083182
Дети побаивались из-за того, что пожилые дамы каждый раз жаловались родителям за малейшую провинность, вроде невыключенного света в туалете или брошенных фантиков в парадном. - 5389759083182

Дети побаивались из-за того, что пожилые дамы каждый раз жаловались родителям за малейшую провинность, вроде невыключенного света в туалете или брошенных фантиков в парадном.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

Мы возненавидели её сразу, как только она переступила порог нашего дома. - 5389757626030
Мы возненавидели её сразу, как только она переступила порог нашего дома. - 5389757626030

Мы возненавидели её сразу, как только она переступила порог нашего дома.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

00:35
Молодец продавщица 🥰🥰🥰 все правильно 🙏
2 184 235 просмотров
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

Ну давай, давай ещё поплачь, - недовольно думаю я. - 5389755781550
Ну давай, давай ещё поплачь, - недовольно думаю я. - 5389755781550

Ну давай, давай ещё поплачь, - недовольно думаю я.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

Кто–то останавливался, просил попить. - 5389754351790
Кто–то останавливался, просил попить. - 5389754351790

Кто–то останавливался, просил попить.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

Только здесь, в светлой палате, она могла выдохнуть и спокойно засыпать ночами. - 5389753508014
Только здесь, в светлой палате, она могла выдохнуть и спокойно засыпать ночами. - 5389753508014

Только здесь, в светлой палате, она могла выдохнуть и спокойно засыпать ночами.

...
  • Класс
rostvmeste

Жизненные рассказы

В двухэтажном многоквартирном доме с мезонином, который стоит как раз напротив дома моей мамы умерла Ксения Александровна – женщина под 90. - 5389752813742
В двухэтажном многоквартирном доме с мезонином, который стоит как раз напротив дома моей мамы умерла Ксения Александровна – женщина под 90. - 5389752813742

В двухэтажном многоквартирном доме с мезонином, который стоит как раз напротив дома моей мамы умерла Ксения Александровна – женщина под 90.

...
  • Класс
загрузка
Показать ещё