А жизнь- штука сложная

– Как вы там? С отцом-то? Едите чего?
Мишка опустил карие глаза, стесняясь этих разговоров, а Аля подумала, что зря она спросила, сейчас сын уйдет.
– Еди-им. Суп гороховый вот сегодня, кисель там... – ответил Мишка и поднялся со скамьи, собрался уходить.
– Ну, и хорошо! – преувеличенно бодро ответила Альбина и тоже поднялась, – Беги уж, спать пойду. Устала я сегодня что-то. Скажи там отцу, пусть Витьку пострижет.
– Так на днях постриг.
– Ааа... Ладно тогда. Ступай...
Сказала специально, чтоб легче было тринадцатилетнему сыну от нее уйти.
Мишка, облегчённо вздохнув, убежал. Этот родительский развод теребил его юную душу. А Альбина опять уселась на скамью, в дом идти не хотелось. Отец давно спал, а одной – тоска зелёная.
Огни Березовки потухли, но через некоторое время загорелись опять – зажглись фонари. Альбина любила наблюдать с крыльца, что там происходит на улице. Вон с переулка показалась Ольга Смирнова, посмотрела в сторону её избы, замедлила шаг, а потом опять пошла быстрее. К Катерине Рябовой, наверное, пошла.
Не хочет с ней говорить. Да и ладно. Не больно-то надо.
"За такое поведение стыдно тебе должно быть перед односельчанами и перед своими детьми" – вспомнила слова недавно встреченной бабки Кузьминичны.
Момент, когда брало от таких слов жуткое зло, у Али уж прошел. Это раньше злилась она, покрикивала на оговаривающих, сующих нос в дела ее, совершенно личные. А потом ревела от обиды, придя домой.
– Да поди ты в баню, баб Шур! – сказала беззлобно и даже приветливо.
Уж привычно было, что осуждают все, а на старую Кузьминичну, приятельницу ее давно умершей бабки, вообще грех обижаться.
Альбина подтянула концы косынки, поднялась со скамьи и, от скуки, начала собирать крупные перья кур по двору и, зачем-то, считать их. Сейчас только до местного магазина она и ходила. С фермы уволилась. Сиднем сидела дома, будто сурок.
Отец, к которому перешла она с детьми от мужа, был глухим. Изба его стояла на отшибе, подруги от нее отвернулись, а мальчишки-сыновья прибегать практически перестали. Только вот Мишка из совестливости нет-нет, да заворачивал к матери. Девятилетнего Витьку не видела Аля уж почти месяц, сам он не прибегал, а Мишка не мог его заставить.
Нет, издали видела она его неделю назад, когда шла из магазина. Дом их стоял на улице центральной, от магазина недалече, а в дом отца, где жила теперь Альбина – в другую сторону, в переулок. Глянула она на старый свой двор, как вышла из дверей магазина, и увидела Витьку. Плохо разглядела, боялась, что кумушки местные разглядят тоску во взгляде ее, но видела.
Куртка, штаны коротковаты уж, и даже из-под шапки видно – не стрижен давно. Куда Серега смотрит?
Она шла и злилась на бывшего мужа за эту нестриженность сына.
Вот уж несколько месяцев, как разошлись они с Сергеем. Тогда Алька сама собрала вещи в два чемодана и узлы, свои и детские, сама перетащила их в старый родительский дом, в несколько ходок. Дети были в школе, а Сергей в своем МТС.
Потом она встретила детей по дороге из школы и повела к деду. Витька задавал вопросы, а Мишка молчал, шел понуро.
Альбина очень боялась, что Сергей придет вечером, заберёт детей, но вышло по-другому: Витя и Миша сами вернулись к отцу. Сначала убегали к нему днём, как только в доме появлялся Максим, а потом стали проситься на ночлег, находя поводы и приводя доводы.
Вскоре Максим уехал, сказал, что уладит свои дела и вернётся за ними.
А уж потом была неприятная процедура развода, где Сергей хмуро молчал и в конце хлопнул дверью так, что регистраторша подпрыгнула.
Дом родительский, где теперь жила Аля, никуда не годился. Гнил. Наступили холода, протапливалась изба ненадолго, продували ее ветра. Ночью приходилось топить дважды, если не трижды. Попросила она было Николая Зимина печь переложить, но тот смерил ее непримиримо-строгим взглядом и сказал, как отрезал:
"Ещё чего! Серый – друг мой, а ты... дура-баба!" – он махнул рукой и направился дальше.
А дети проводили у отца всё больше времени. Да и чего говорить: дома у мальчишек – своя комната, большой дубовый стол для занятий, ковры – по стенам, телевизор большой. А тут ... И Альбина поняла, что отвадить их от отцовского, от их родного дома, будет невозможно.
Поначалу Альбина готовила – отправляла еду с Мишкой. Бегал он за ее кастрюлями неохотно, утверждал, что отец готовит сам. А потом она с фермы ушла, устала от бабских пересудов, косых взглядов, денег стало не хватать, да и Анна, свекровь, жившая прежде с дочерью, перехала к Сергею.
"Раз матери теперь у них нет..." – вздыхала она, и эти слова бывшей свекрови передала Альбине Ольга Смирнова. Только она порой и захаживала к Але по старой дружбе. Правда, вести приносила не слишком радостные:
– Говорят? Чего говорят... Что детей ты на кобеля променяла. А чего ещё наши скажут?
Первое время после развода Аля цвела. Подходила к старому в рыжих пятнах зеркалу, примеряла сережки, улыбалась своему отражению. Была Альбина собой хороша. Чернобровая, высокая, ямочки на щеках и подбородке, большие серые глаза. Витька – в нее. А Мишка вот в отца порода: широколицый, кареглазый.
Альбина ждала писем и возвращения любимого Максима. Обещал же вернуться! И вернётся. Такая у них любовь!
В последнее время бегала она к калитке, выглядывала почтальоншу. Часов в десять разносила тетка Люба почту. Однажды встала она в их проулке, встретилась с Валентиной Титовой, да и давай болтать – на полчаса. Но в проулке же. Значит – повернет... Значит – письмо от Максима... Альбина измаялась, ожидая.
Но тетка Люба наболталась и пошла дальше по центральной улице. Альбина ждала писем месяц, а потом не удержалась – сама зашла на почту. Долго рассматривала там открытки, ждала, чтоб ушли все посетители.
– Тёть Люб, вот эти газетки возьму. А писем мне не было?
– Двенадцать копеек, – тетка Люба сняла с лица приветливость, говорила, поджав губы, – Писем нет.
А потом уж вслед Альбине:
– Чего, не пишет новый хахаль?
– А я и не от него жду. С ним у нас все в порядке, – ответила Альбина заготовленную придумку, – Видимся.
– Ну-ну. Видьтесь. А Серёга детям новую мамашку найдет.
Альбина уже взялась за дверную ручку, но оглянулась.
– Какую мамашку? – широко распахнула и без того большие глаза.
– Так, а чего ему одному что ли век куковать? Молодой, здоровый. И баб хороших одиноких у нас пруд пруди. Да за него и девку сватать можно. Хороший мужик.
Альбина выдохнула. Понятно – всего лишь бабская болтовня. Гордо отвернулась и вышла прочь.
Но на думу тетка Люба навела. А коль и правда? У нее тогда сжалось сердце, спотели ладони.
Ведь Сергей, и впрямь, мужик хоть куда. И полюбила она его почти пятнадцать лет назад за это – за грудь широкую, за рослость, плечистость, за силу неуемную и некую детскость, спрятанную за эту самую силу. Пусть попробует! Тогда вообще детей не увидит!
И где Максим? А если бросил?
И у Али опустились руки. Не хотелось ничего. Поначалу взялась она за отцовский дом, а теперь и вовсе скучала и бездельничала. Даже готовить перестала, питались с отцом перекусами. Изредка варила картошку в мундире дня на три.
И не было желания вычищать осенний огород. Отец по привычке сам там ковырялся, ворчал на нее, что не помогает, а она лишь отмахивалась. И себя запустила. Баню топить тут было не легко, топила лишь по требованию отца, а тот мылся раз в месяц.
Уже стемнело, а Альбина все сидела на дворовой скамье и вспоминала, как начиналось у них с мужем, с Сергеем.
Тогда в разгаре была жатва, дорог каждый час, поэтому работали до ночи.
Сергей на своем тракторе в тельняшке – помнила она его таким. Был он женихом завидным, только вернулся из армии, девки ходили табуном.
А он выбрал ее. С поля они возвращались вместе, в кузове машины – молодые, веселые. И однажды Сергей, оставив ребят, свернул в ее проулок – провожать. С неба уж выглянула луна, облив бледной желтизною неровные края туч, а они все никак не могли расстаться, хоть с ног валились от усталости оба.
А потом всё, как положено – ясной тёплой осенью сыграли свадьбу. Сергей, красивый жених в непривычном ему костюме, весь в испарине от смущения, и она – невеста в белом платье и фате от макушки. Гуляли во дворе клуба. Считай, всё село и гуляло.
Первую брачную ночь провели в чулане, среди храпящих приехавших гостей. Половину гостей забрали себе Пономаревы, соседи Сергея. В семье у Пономаревых – трое сыновей, дом небольшой, но потеснились.
Огня молодожены зажигать не стали, в комнате, освещённой луной, было светло. Их ждала пышная перина, белые простыни. И вспоминать об этом Альбине и сейчас было радостно...
Ей в ту ночь не спалось, она выходила под утро на крыльцо и видела, что младший сын Пономаревых – Максим только возвращается. Утро было холодным, постояла на крыльце она недолго.
Ведь было всё. Была тогда и любовь. А сейчас казалось, что это всё привиделось во сне. Минуло уж почти пятнадцать лет. И куда девалась та любовь? Растворилась за хлопотами жизненными? Они расширили дом Сергея, сделали веранду и пристройку, работали – Сергей пересел на комбайн, числился в передовиках. Подрастали мальчишки.
Альбина трудилась на ферме – подъем в четыре, не легко. Держали свиней, сажали картошку, купили мотоцикл, новую мебель... Семья как семья. А может и получше многих.
Вот только за усталостью и заботами ушел интерес друг к другу. За всю жизнь не сказал Сергей Але, что она красивая, не сказал – спасибо за сыновей.
Не принято это было. Как у всех – не по-мужски как-то было жён хвалить. Жена – на то и жена, чтоб хозяйство вести, детей блюсти, да женины обязанности исполнять.
А сыновья соседей Пономаревых разъехались по городам. Хозяин помер, осталась только мать, тетка Нина.
И вот однажды во дворе соседей появился красный жигуленок. Сергей сказал – приехал Максим – младший.
Утром вышла Альбина в сад за морковкой, и вдруг услышала оклик:
– Здравствуйте, Аля!
Она разогнулась – у плетня по тыльную сторону её огорода стоял Максим. Трудно было в нём узнать прежнего юнца. Перед ней стоял зрелый молодой мужчина. Гривастая причёска, узкие модные брюки, мускулистая грудь и спортивная фигура.
Они поговорили. В его тоне, в манерах угадывалась непривычная вежливость человека городского. Было удивительно, как это за столь короткий срок он превратился из веснушчатого угловатого парнишки, не умевшего связать двух слов, в интересного уверенного в себе мужчину.
Он спросил о ее житье-бытье.
– А ты как поживаешь? – следом спросила она.
– Я? Да вроде и неплохо. Всё есть... Вот только личного счастья нет. Одинокий я...
– Ну, это ты сам виноват. Столько девушек вокруг..., – смеялась она.
– Да не-ет, тут дело в другом. Я с юности одну девушку люблю, вот и...
– Да ты что! И кто ж это? – Альбина подняла брови, ждала ответа с интересом.
– Ты ее знаешь...
И тут по его взгляду Аля вдруг начала догадываться. Её охватил страх, как будто стояла она на краю обрыва у реки. И после неловкой паузы она отвернулась:
– Я пойду, а то там ... на плите...
– Погоди, Аль. Мне тебе сказать кое-что надо. Давай вечером встретимся часов в одиннадцать, приходи сюда. Я ждать буду.
– Так сейчас говори, – она отрывала ботву у морковки, лишь бы не глядеть в его бездонные глаза с длинными девичьими ресницами.
– Нет, на плите у тебя... А разговор не короткий. Я ждать буду, – и он пошел дальше вдоль забора.
На крыльце она остановилась, оглянулась. Максим смотрел на нее со своего двора. Аля быстро зашла в дом.
Никуда она не пойдет. Замужем она, нечего по свиданкам бегать!
Но весь день взгляд этот – мужской, завлекающий, стоял у нее перед глазами. Это раздражало, даже оскорбляло. Она старалась отвлечься, не думать о нем.
А вечером, возвращаясь с фермы, уже сомневалась. Она накормила детей, поболтала с Сергеем. Он уставал, ложился рано.
Уснули все, но Але не спалось.
Она посмотрела на часы – было без четверти одиннадцать. И она решила – сходит, а если его на месте нет, скажет, что приходила, но не дождалась. Ну, а уж если там он, послушает чего он там расскажет, только совсем недолго.
Аля тихонько отворила калитку во двор, прошла в огород. Незнакомый сладостный страх охватил её, гулко стучало сердце. В огороде было темно, она и не заметила Максима. Он подошёл сзади, положил руку ей на локоть:
– Спасибо! Спасибо, что пришла! Ты даже не представляешь насколько мне это важно, – прошептал он.
А потом взял за руку и повел за свой сарай.
– Ты не бойся, здесь нас никто не увидит, – он присел на старые доски, – Садись.
– Ты хотел мне что-то сказать, – Аля была напряжена.
– Ох! Я столько думал об этой нашей встрече. Столько думал, как расскажу тебе о своих чувствах. А теперь не знаю с чего и начать. Столько я мучился, столько лет мечтал об этом, – он взял её руку в свои ладони, – Я ведь после вашей свадьбы утопиться хотел. Уже на речку пошёл, всю ночь до утра там провёл.
И Аля знала, что он не обманывает. Она видела его тогда утром. Запоздалое признание ошеломило, она поверила.
Река вдоль Березовки была широкая и глубокая. Звалась она – Березовский омут. Она огибала село. Вербы клонились к воде и, взобравшись на пологий ствол, можно было увидеть стайки окуней, красноперок. А на той стороне реки – обрыв.
Однажды в детстве мальчишки столкнули Альку с этого самого обрыва. Она нахлебалась воды, начала тонуть. Пацаны испугались тоже, вытащили ее тогда. Но с тех пор больше всего Алька боялась глубины. Плавать она умела, но никогда не заплывала в глубину.
И теперь признание Максима ее ошарашило, всколыхнулись детские страхи.
В глубине души нарастало саднящее чувство сожаления о том, что не догадывалась о его чувствах раньше. Представила его у реки на том самом обрыве ...
– Не надо, Максим, я замужем, у меня дети, –она отняла свою руку.
– Погоди, не говори так. Дай мне хоть минуту счастья – счастья поверить, что мы вместе. Знаешь, никаких дурных мыслей у меня нет. Не сердись. Я просто неимоверно люблю тебя. Люблю тебя одну. Я всех женщин сравниваю с тобой, твое лицо всегда у меня перед глазами. Лучше тебя – в мире нет...
Он ещё говорил что-то, умолял не уходить.
– Макс, прекрати. У меня двое детей.
– Да. Я видел. Такие славные мальчишки. И я, как дурак, мечтал, что заберу вас в город. Я в Саратове сейчас, но скоро буду в Москве. А там... Там такие возможности для детей... Но я не надеюсь, нет. Это было бы слишком большой жертвой для тебя, и слишком большим счастьем для меня. Это мечта... Всего лишь мечта..., – он вздыхал, закрывал глаза, его было очень жаль.
– Я не хочу в Москву.
– Хорошо, мы можем устроиться там, где ты захочешь...
Получалось так, словно она уже даёт согласие. И когда она заметила свою ошибку, было уже поздно. Руки Максима, требовательные и нежные, гладили ее по спине, замкнули в объятия.
Тогда в голове всё помутилось. Такая страстная была близость, в горле стоял ком от жалости к нему. Бедный! Так страдал, а она и не догадывалась ...
Аля влюбилась. Проснулась в ней юная девчонка. Казалось, сердце встанет, когда думала о ночных своих свиданиях.
Сергей приходил с работы, ужинал, чуток занимался с ребятней, а потом засыпал сразу, как только голова его касалась подушки. Уж не было ласк, тех слов, что говорил до свадьбы. И было всё это в порядке вещей.
А теперь после горячечных и ласковых слов любви, нежности, ласк, она испытывала к мужу неприязнь и раздражение. Казалось, украл он у нее все самое лучшее...
Но ... любая тайна становится явью. Романтика потянула их с Максимом к реке. Шли ночью за руку, решив, что здесь, на краю села, за огородами среди ночи не может быть никого.
Не учли рыбаков. Возле реки отец и сын Гусевы сидели тихо, почти дремали, поэтому и не были замечены влюблёнными.
Столь сногсшибательная новость по селу разлетелась быстро. Узнала мать Сергея, его сестра.
Не знал дольше всех, как это обычно водится, только сам Сергей ...
Узнал Сергей об измене жены от Андрея Малеева. В мастерскую МТС он зашёл случайно, искал какую-то запчасть. Сергей возился с трактором. А Андрей искал свое, перекладывал инструмент.
– Да, эти машинки наши любить надо, как женщин. Они не бабы, добром ответят.
– А бабы-то тебе чем не угодили? – с усмешкой спросил Сергей.
– Та-а.... Все они. Вон и твоя...
– Чем же моя провинилась? – Сергей плохо слушал, сейчас его интересовал комбайн.
– Чем-чем? Ты Пономарю этому морду что ли бить не собираешься? Приехал, вишь ты... машина у меня...
– Морду? За что? – Сергей отложил разводной ключ.
– Как за что? Ты чё, Серый? Ты чё? Верно что ль не знаешь? Или придуряешься?
– О чем не знаю? – Сергей вытирал руки тряпкой, смотрел исподлобья. Теперь ему стало не до трактора.
– Так ить гуляет твоя Альбина. Уж все село знает, что подживает она с Пономаревым, а ты разве не знал? Как приехал он, так и...
Андрей глянул на Сергея и поразился, как побледнел и осунулся тот разом.
– Вот те на! Да ты и правда – не знал.
Андрей быстро ретировался, а Сергей упал на табурет, прижал ко лбу грязную тряпку.
А у Али, как крылья за спиной выросли. С бидоном молока она шла к дому. Что-то странное происходило на ферме, ее как будто сторонились бабы.
"Неуж из-за проверки последней?" – думала Аля. Нашли у них непростиранные марли, а у нее у одной – чистое все. Её хвалили, ставили в пример.
Обижаются? Ну, на обиженных... Аля пребывала в состоянии влюбленности, и мелочи ее беспокоили мало.
И вдруг увидела она, что возле дома, на скамье, опершись о колени, сидит ее муж. Расстроилась. Если вечер пойдет не по плану, не дождется ее Максим.
– Ты чего это тут? А? – встала она перед ним.
Он поднял голову, посмотрел так, что Альбина обомлела. Лицо его стало землистым, хмурым и как-то вмиг состарилось.
– Чего сидишь, говорю. Дети где?
– В доме, укладываются. А ты, значит, с молоком?
– Так как всегда, – Альбине хотелось уйти, неуютно стало под этим тяжёлым взглядом.
– Это правда, что ты с Пономаревым младшим? – спросил, глядя в землю.
Але сделалось так страшно, будто стоит она на обрыве. Момент, которого она так боялась, настал... И никуда от него не деться.
– Чего-о? С ума сошел! Я – в дом, – она развернулась, шагнула к калитке.
Но тут Сергей подскочил, схватил ее за локоть, рука ее дернулась, выплеснулось молоко.
– Стой! Отвечай! Правда?
Аля облила себе ноги, смотрела вниз.
– Ой! Ты...ты... Ты чего творишь! Ты...
– Отвечай!
– Да! Да! С ним! Отпусти меня! Отпусти, – она выдернула руку, бросила бидон на землю, остатки молока выливались в траву. Она быстро пошла в сторону дома родительского.
А утром забирала вещи ...
***
Всю осень Альбина ждала писем, а к зиме сама пошла в дом к Пономаревым. К тете Нине пошла. Должна ж она хоть что-то знать о сыне.
Аккуратная сухонькая старенькая уж тетя Нина в накинутом черном плюшевом пальтишке открыла ей дверь. Скользнула взглядом, на лице не дрогнула ни одна морщинка. Она молча пригласила ее в дом, молча взяла ее пальто, потихоньку двигалась по кухне, раздувала самовар.
Было ощущение, что старушка ее ждала. И было на этой кухоньке так тепло и уютно, что вспомнилось Альке вдруг детство, живая мама, бабуля. Слезы сами полились из глаз.
– Плачешь? Поплачь, поплачь, девка. Слезы есть, значит и надежда есть.
– На что? На что надежда, тёть Нин?
– А ты на что надеешься?
– Вернётся Максим-то ваш? Или всё – кинул меня? – Алька руками терла мокрое лицо, – Не пишет мне. Вот и зашла. Вам, может, чего писал?
– Эх, девка! Не туда твоя надежда направилась. Вот держи, – она придвинула большую кружку с чаем, – Попей, да поразмысли.
– О чем? – Аля взяла кружку, хлюпнула носом.
– О чем, о чем... О себе. О Максимке не думай. Нету его...
– Как это нету?
– Для тебя нету. Он у нас особенный. По своим правилам живёт, никого не жалеет. Ни детей своих, ни меня, ни братьев.
– Детей? Каких детей?
– Своих. Двое у него и жена, Люся, хорошая такая. Только развелась уж с ним. Устала, хоть и терпела долго его гульки.
– Тёть Нин, а почему Вы не говорили?
– А вы спрашивали?
– Я же... я ж не знала ... Он же говорил, что один ... О-ох! – Алька схватилась за голову.
– А ты и в омут с головой. Никого ведь не спросила. А я раз подсмотрела, думаю, ну, дело молодое. Захотела сама девка. А как ты из дому-то ушла, вот уж я расстроилась.
– Вы ошибаетесь! – Аля не хотела верить, мотала головой, – Он вернётся! Он давно меня любит, ещё со свадьбы нашей.
– Может и вернётся. Вот с очередной своей бабой расстанется и вернётся. Борька сказал живёт с какой-то, не понравилась она ему – толстая.
– Кому?
– Борьке, среднему моему. Он ведь тоже в Саратове.
Альбина таращила глаза.
– Тёть Нин, а как же я? – она говорила на выдохе, с трудом, вот-вот опять расплачется.
– Вот и говорю – попей чайку да поразмысли. О себе, о семье своей, а не о нем. Пей!
И Алька отхлебнула. Чай мятный, крепкий, и правда успокоил. Они посидели молча, глядя за окно. Оно белело глухо, в снеговых узорах. И Аля жалела, что не пришла сюда раньше.
Разговор пошел складный.
– Знать, пропала жизнь моя, – тихо сказала она.
– Ох, сколько таких пропаж в жизни быват. Если б все от пропаж в тоску такую впадали, и жизни б не было.
– Я без детей тоскую, а они к отцу тянутся.
– Без детей... А дети что? Особенные? Они такие ж, как и все, там, где и все. Ты себя потеряла, вот и детей тоже...
– Это как? Не пойму что-то...
– Ну, как... Ушла ты от людей, от мужа, от всего села. А дети ведь они к жизни тянутся, а ты ... Когда любовь-то держала тебя к Максимушке, так и жила. А сейчас – точно померла.
– Верно, – кивнула Аля, – Померла. У меня, знаете, тёть Нин, какое бывает? Будто душа не со мной. Сижу у отца, как оболочка какая, а душа там – с ними. Прям, не чую ее, душу-то.
– Ооо, девка! Плохи, знать, дела. Возвращаться тебе надобно.
Голова Али упала на грудь.
– Невозможно это. Это как раз никак невозможно. Не простит Сергей, да и мальчишки, – она глубоко обречённо вздохнула, – Да и люди не простят, – она отхлебнула чай, поставила кружку, как точку.
Старая Нина молчала, смотрела в окно, обдумывая.
– А выход-то у тебя какой? А нет выхода... Или живёшь, или... Тебе возвращаться надобно. Надобно, и без этого никуда. Хошь ты что ... Мешает тебе гордыня, так она – прибежище горя. Так и знай.
– Да какая гордыня, я б в ноги кинулась... Ведь ночами не сплю. А думаю не о Максиме вашем, нет, а о Сергее думаю, о муже. О нем вспоминаю. Всё, моменты каждые. Как беременная ходила, как берёг он меня. Я то думала, не любит, а он ведь, как тогда меня оберегал, ограждал от всего. Не замечалось тогда, а теперь вот вспомнилось. Время нашлось – вспомнить да подумать.
– А ты не с Сергея начни, а с себя да людей. Вон какая..., – тетка Нина махнула на нее, – Как старуха. Исхудала, подглазины черные. Уж и бабы заметили, болтают.
– Да и пусть себе...
– А ты не спорь, что гордая. Гордая, чего уж... А вот легко ли будет людям сказать, что раскаиваешься? Нелегко. С этого и начни. Вернись на ферму, перед бабами покайся. Народ у нас болтливый, но отходчивый. Они быстро на твоей стороне окажутся, жалеть-то любят у нас. Ложь не любят, а правду-то чуют.
– А бабы-то тут при чем? Я ведь не по ним, я по детям плачу.
– Говорю же: вернёшься, и дети к тебе потянутся. Живи по совести. Все ошибаются, не все ошибки свои исправлять любят, а это – наказание ведь Божье. И нелегко будет, сразу скажу. Переломить себя надо будет. Вернись на ферму, с бабами поговори по душам. Они мужикам своим расскажут, а те – Сергею.
– Не смогу я... Как это? Чего скажу-то – бросили, так обратно хочу? Шалавой уж меня и так кличут.
– Говорю ж: гордыня в тебе играет. Суда боишься человечьего? А ведь человечий суд не так строг, как суд над самой собою. Убьешь себя судом своим, девка! Смотри... Тебе решать.
После этого разговора три дня Алька провыла белугой. Отец глухой, выла она в голос. Сколько передумала за эти дни!
Осунулась, постарела, даже сгорбилась... Жить не хотелось.
– Отец, я баню затоплю, – показала знаками отцу на день четвертый.
И несмотря на то, что замахал он руками – морозно, мол, не надо, пошла топить. Зарубила курицу, ощипала, приготовила лапшу и натушила картошки. Хватит отца голодом морить.
Баню затопила жаркую, парилась долго, тщательно. Загнала туда отца, напарила и его.
А потом ели, пили чай. Слезы были рядом, и текли непрошенными.
Наутро Альбина направилась в правление. На ферме рук не хватало, взяли ее сразу.
Ночь перед выходом не спала, в половине четвертого уж шла на ферму. Шла мимо реки, и в кои-то веки загляделась. Река оборачивала поселок, текла почти вспять, текла, петляя меж берегами, то заужаясь, то разливаясь широко, медленно зарастая льдом с берегов.
Аля остановилась, вздохнула несколько раз, набирая полную грудь морозного воздуха, и медленно, с сожалением выпуская его из себя. Надо было решиться на объяснения, на разговор с бабами.
– А, – приветствовала ее Марь Федоровна, завфермой, – А я думала шутит председатель.
– Нет, не шутит. Выхожу я, Марь Федоровна, – ответила Аля каким-то незнакомым, осипшим голосом, – Говорите, куда мне?
Бабы на утренней дойке всегда были не слишком разговорчивы. Вот и сейчас кивали да косились на нее. Перебрасывались словами лишь по делу.
– Вон двух угловых не тронь. Лечит их ветеринар. Их Люся обхаживает, – только и сказала ей за все утро Римма Тихонова.
А Аля вдруг поняла, что соскучилась по работе, и даже по коровам.
– Хорошая ты моя, – обглаживала морды перед каждой дойкой.
И лишь в обед, когда засели все в закутке Марь Федоровны, дожидались зоотехника, любопытство взяло верх.
– Чё, Аль, остаёшься чего ли? Не уезжаешь уж? – самая смелая Катерина Денисова спросила, глядя всторону.
– Остаюсь, бабоньки. Никуда не поеду, – Аля обвела всех глазами, и поняла, что признание это не так уж и тяжело, как думалось.
– А чё так? Не люб стал молодой ухажёр? – с усмешкой.
Бабы смеялись, но беззлобно.
– Не люб, – хлопнула по бёдрам Аля, – Каюсь, бабоньки. Ошиблась я.
– Да уж! Ошибочка! Срам ведь один!
– Да отстаньте вы от человека, – вступилась Марь Федоровна, – Отказалась она ехать. Максим звал, а она сама отдумала, – она посмотрела на Альбину, – Мне Нина все рассказала, знаю я.
Аля открыла было рот, но промолчала, поняла – тетка Нина жизнь ей облегчает, помогает.
– Так к Серёге возвращаешься? Или как, Аль? – спросила Ольга Смирнова с тревогой.
– Так ведь не простит. Разве простишь такое? Мне б только ... , – Альбина сняла платок, смяла в руках, – Мне б только мальчишек бы почаще б..., – она уткнулась в платок и заревела.
Бабы переглянулись, к ней подскочила молоденькая Людочка, погладила по голове.
– Не плачьте тёть Аль, не плачьте, наладится всё...
Любопытство ушло, пришла жалостливость. Бабы вздыхали, пожимали плечами, рассуждали.
– Вот ведь. Как легко оступиться-то, а потом...
– А дети тут причем? Дети ее, никто их не отберёт!
– Так ведь не маленькие. Тоже, поди, мать осудили! Бабка там. Уж понастроила, она вон моей матери таких горестей наговорила. Сохнет, говорит, Сергей-то, пропадает от стыда.
– Да-а! Дела-а...
А потом, как это бывает, от жалостливых речей перешли к осуждению мужиков – виноватых во всех грехах смертных.
– А чего, вон Савельев к Таньке Фадеевой бегал-бегал, а Ирина приняла его назад, простила. Им, значит, можно, а нам нельзя. Да?
– И верно! Может любовь у нее была... Чего, женщина и полюбить не может?
– Не может, коли дети! О детях думать надо, а не о..., – Катерина глянула на Альбину и не стала фразу заканчивать.
– Ну, ошибся человек, не подумал, может. А теперь чего? Ты-то тоже с заводским от детей уехала. И чего?
– Я! Я... Так и чего? Я не замужняя... Имею право!
– А детей! Детей-то на мать оставила...
– Как оставила, так и...
Аля отвела платок от заплаканного лица:
– Не ругайтесь, бабоньки. Не надо. Мою ошибку уж и не поправить. Хоть век кайся.
– Аль, а давай я Ваньке своему скажу, пускай поговорит с Серегой-то. Ведь вместе они там...
– Нет! Не надо... Я наварила, мне и хлебать. А за то, что понимаете, спасибо вам. Вроде, полегчало чуток..., – она утерла глаза, шмыгнула носом, – Ну, и где этот зоотехник?
Альбина шла с фермы, под ногами скрипел снежок, а она с благодарностью думала о тётке Нине. Права ведь была – умеет наш народ прощать и жалеть. Хоть от баб теперь глаза не прятать, да и от односельчан.
Потихоньку Аля возвращалась к жизни. Первый шаг сделан. И никто за нее ошибку не исправит. Лишь бы сил хватило.
Начала потихоньку наводить Альбина и в доме отца порядок, начала печь пироги. Смотрела на них, и так хотелось мальчишек накормить.
Вот в один из будних дней и отправилась она с пирогами к школе. Понесли ноги. Точного времени окончания уроков она не знала, пришла, видно, раненько. Надела сапоги, хотелось красивой быть, но лучше б – валенки. Она топала ногами, согреваясь, а дети все никак не выходили.
Наконец, показались школьники младшие. В толпе разглядела она своего Витьку.
Он ее не заметил, мальчишки баловались, кидались снегом, толкались, прошли мимо.
– Вить! – окликнула.
Оглянулись все.
– О! Мамка Витькина, – сказал кто-то.
– Вить, подойди-ка, –улыбалась Альбина, звала.
Витя неохотно отделился от компании, медленно побрел к матери, опустив голову. Мальчишки уходить не спешили, ждали, смотрели на них.
– Чё? – подошёл ближе.
– Витенька, – Аля наклонилась, – А чего ты к деду не заходишь, ко мне? Я жду-жду. Соскучилась я сильно.
Витька молчал, смотрел на свои валенки, ждал конца мук.
– Ждут тебя, да? – посмотрела она на мальчишек, – Ну, ладно. Вот, пироги возьми, я напекла. Там с клубничным вареньем и с луком и яйцом, как Мишка любит. Держи, – она протянула бумажный свёрток.
Витя свёрток взял, отвернулся молча и направился к друзьям. И вдруг, не дойдя до них пары шагов, обернулся к матери.
– Не нужны нам твои пироги, у нас свои есть! – он дёрнул из-под руки свёрток, тряхнул его вверх, пироги полетели на снежную тропу, в сугроб.
– Витя! Ты что! – вырвалось у Альбины от неожиданности.
– Ты чего? – возмущался кто-то из мальчишек, а другие, казалось, тоже с усмешкой смотрят на нее.
А Витька уже уходил, шел быстро впереди всех, не оглядываясь.
– Витя! – крикнула она вслед, но он не обернулся.
Аля растерялась, начала пироги собирать. Ей помогли девочки. А уходя, услышала она шепот:
– Это Витькина мать. Она у него гулящая...
Губы ее дрожали, и не от холода. Она уходила от школы, потерянная, оцепеневшая, шла, не понимая, куда идёт. А когда очнулась, посмотрела на руки – к груди она прижимала собранные пироги в бумаге. Подошла к низкому забору, бросила пару пирогов курям.
"Нелегко будет" – вспомнила слова тетки Нины.
Тяжелее всего, когда дети тебя стыдятся. Ох, натворила дел... И как теперь?
Через два дня прибежал к ним Мишка. Рассказали ему о случившемся.
– Мам, папка его поругал. Ты не думай. Говорит, нельзя так с матерью. И бабку поругал.
– А ее-то за что?
– Не знаю я, – Мишка смотрел в пол.
И Алька вдруг поняла, что Мише сейчас тяжелее, чем Витьке. Витька эмоциональный. Взбрыкнул, да и успокоился. А Миша другой. Он будет думать, рассуждать, не спать ночами. Уж измучился, наверняка. Вон совсем ссутулился, глаза прячет. Да и старше – понимает уж все.
Они сидели за столом, дед бормотал свое:
– Если кролика-то притомить, да в соусе, как бабка делала...
– Миш, ты не изводись. Живи с отцом и бабкой, – начала Альбина, – Я ведь виновата перед отцом-то, так уж меня он не простит. Я б и рада была, чтоб со мной вы были с Витькой, но ведь дома лучше вам.
– А ты?
– А я сама буду. С дедом вон..., – она глянула на сына, в глазах его вопрос, – Нет, нет. Максима нету больше в жизни моей. И не будет. В этом я тебе хошь перед Господом Богом поклянусь. Ты не думай. Одна я... Только вы у меня и есть.
– Так помиритесь! – сын сказал громко, смотрел с надеждой.
– Чего? А? Говорю, не умеют нынче зайчатину запекать, – утверждал дед.
– Сложно это, Миш!
– Ничего сложного, – дед читал по губам, а говорил о своем, – Не учились у стариков, а теперь...
– Батя ночами не спит, курит всё на крыльце, –говорил Мишка, глядя на мать.
И Аля подумала, что совсем взрослый ее сын.
– Предала я его. Ох, предала. А теперь уж и думать о нем боюсь. Ты, Миш, только не отворачивайся от меня. Я и жить не знаю как, без вас-то... Тяжко мне... Наделала делов.
– А зачем? Зачем наделала-то? – он отвернулся, смотрел на деда, как будто говорил с ним.
Дед был рад собеседнику, рассказывал о своем. Но Миша слушал мать.
– Влюбилась, видать, как девчонка-дурочка. Вот и... Мне ж отец никогда цветы не дарил, никогда слов о любви не сказал. Вырастешь, Мишка, не забывай говорить, что любишь. Девкам это важно. Я не оправдываю себя, ты не думай, просто объяснить пытаюсь. То, чего натворила я – грех большой. Вот и расплата...
– А если папка тебе цветы принесет, вернёшься?
Альбина улыбнулась.
– Коли простил бы, сама б ему цветы носить стала! Только... Только ты, Миш, не вмешивайся. Это наши дела. Мы уж не сойдёмся. Но вы с Витькой – сыновья мне, такие же, какими и были. Люблю я вас больше жизни.
Дни текли за днями, зима подходила к концу. Миша прибегал. Хоть редко, но прибегал. Говорил, что Витьку затащить к ней не может. Баба Анна настроена была против бывшей снохи, обида за сына ела ее душу, вот и подначивала Витю против матери.
Миша разобрался, а Витька младше, мать возненавидел. Аля решила нервы сына не трепать, сама к нему на встречи больше не ходила.
Весной она узнала, что Сергея отправили на совхозные поля. Знала, что вокруг его хороводом кружат свахи и невесты. Понимала, что это не должно будоражить душу, но душа болела. Навалилось какое-то предчувствие беды.
Странно, Березовка – село небольшое, а с Сергеем они ни разу не встретились.
Поговорить бы... Хоть о Витьке б поговорить.
Вот однажды субботним днем после утренней дойки Аля напросилась на грузовик, идущий мимо совхозных полей. Она знала, где работает Сергей. Сейчас и по субботам шла вспашка. Но от дороги нужно было ещё пройти по полевым грунтовкам.
Усилился в поле ветер, в порывах его чувствовалась злость, колючесть. Он гнал вдоль дороги пыль. Шальным порывом ветра с Али сорвало платок, она едва успела ухватить его, чуток плеснулось молоко из бидона, который прихватила она.
"Как тогда... Плохой знак" – подумала Альбина.
Гул тракторов услышала она издали, а потом и увидела два трактора в поле. Ждала долго и терпеливо. Понимала, что видят ее, одиноко стоящую на краю поля, на ветру.
Наконец, тракторы остановились с ее стороны. Из кабины выскочил Ванька, подошёл сначала ко второму трактору, переговорил. Вскоре из трактора нехотя вылез Сергей, широко шагая через распаханную землю, пошел к Але.
Аля давно его не видела, и теперь подивилась тому, как он изменился. На розоватых его щеках проступала седая щетина, старя его сильно.
– Здорово, Серёж, – сказала легко и устало, – Ты прости, что сюда пришла. Всё думала, как лучше-то. Вот и решила...
– Чего тебе? – он оглянулся в поле.
– Помощи твоей пришла просить. С Витькой поговори, чтоб меня не чурался. Плохо мне без него. Мишка разве справится?
– Он большой уж. Сам так решил, – Сергей не смотрел на нее.
– Да какой большой. Ведомый он. Наговорили ему, вот он и...
– Чё? Неправду что ль наговорили-то?
– Может и правду. Не знаю я. Но сын он мне. Ведь по закону со мной должен быть.
– По закону? По какому такому закону? – Сергей уже смотрел ей в глаза, – По какому закону ты с этим....
– Ладно, Серёж, – перебила строго, – Я виновата. Я – гулящая. Только в прошлом это. А сейчас сына видеть должна. Всего лишь прошу не наговаривать ему на меня гадостей, повлиять как-то. Ведь и он по мне скучает, знаю я. Тяжко и ему. Уверена я, материнским сердцем чую – болит его душа.
– Сердцем? А раньше чем чуяла?
Аля опустила глаза.
– Молока хочешь?
– Нет...
– Серёж, не прощения прошу. Знаю – нет мне прощения. Прошу лишь с сыном помочь...
Двигатель трактора Ивана завелся, он тронулся.
Сергей ничего не ответил, развернулся и зашагал к тракторам. Но потом неожиданно вернулся и заговорил с болью в голосе:
– Не ходи за ними. Нет их у тебя. И меня не мучай, – он нервничал, теребил рубашку, проводил рукой по волосам, – Мы уезжаем из Березовки. Женюсь я. В Якимиху уезжаем. Детей я забираю. Вот так..., – он сжал кулаки, смотрел на бывшую жену с болезненностью.
Она оцепенела, из рук ее выпал бидон, молоко разлилось на ноги, но она этого не замечала...
– Ты, ты... Ты не можешь, Серёж... Нет... Я не позволю, – глаза Али как блюдца.
– А ты думаешь Витька согласится остаться с тобой? Или Мишка тебя выберет? Нет, он просто жалеет тебя, вот и всё.
– Но я... Я же... Я не смогу без них, Сереж.
– Могла ж раньше. Могла. А мне сестра невесту нашла. Вот так. Не я эту историю начал. Ты сама ее начала, Аль. Сама... , – он развернулся, уходил, размахивая руками, оглянулся и крикнул опять, – Ты сама виновата, Аль! –развел руки, – Теперь – всё! – хлопнул себя по бёдрам.
Она так и не подобрала бидон. Вышла на центральную дорогу и побрела к селу, даже не отдавая себе отчёт, что это далеко очень.
Но рядом тормознул дед Веня Щегольков на трехколесном мотоцикле.
– Занята люлька-то, рассада там. Садись назад. Серёга там в поле-то, да? Ох, а грачи-то...грачи кружат, – смотрел дед Веня вдаль, и тут заметил, что его пассажирка, несмотря на сказанное, начала заносить ногу на ступень люльки.
– Слышишь ли? Говорю – за мной садись. Рассады полна люлька. Бабка меня гоняла.
Но Аля не слышала и продолжала лезть в люльку, снимала с нее дерматиновый чехол, пока дед Веня не накрыл матом.
– Да, сдвинулась ты, аль оглохла! Назад, говорю! Ети тебя...!
Аля стукнула его по плечу на центральной улице и направилась в старый свой дом. Дед Веня уж понял – не то что-то с Альбиной. Уж не помешалась ли? Он саданул по педали и направил мотоцикл к своему дому, обдумывая ситуацию.
"Че-то не то с девкой"
Дверь дома была не заперта, Альбина вошла без стука. Бывшая свекровь ее, Анна, замешивала тесто. Рядом сидел и Витя.
Они оба оглянулись на дверь.
– Витя, – выдохнула Альбина, забыв поздороваться, – Витенька, мальчик мой.
Но шагнуть к нему она не успела. Его за плечи взяла бабка Анна, быстро завела в комнату и прикрыла дверь.
– Чего явилась? Зачем? Жись нам портить опять? Хватит уж, попортила...
– Я – к сыну, – Альбина пыталась пройти, но свекровь встала стеной.
– Нет у тебя сына! Ни того, ни другого – нет! И мужа нет. Женится он. На такой женится, которая не обманет, подолом не закрутит, и матерью будет настоящей, а не шалавой гулящей, – свекровь наступала, кричала все громче, – Я те сына свово счастья лишить больше не дам, паскудина, и в обиду больше не дам. Так и знай! И внуков позорить не позволю! Ненавидят они тебя, ты слышишь – ненавидят! И не ходи сюда больше! Вон пошла! Вон!– Анна кричала так громко, что казалось, слышит всё село.
Альбина вышла из дома абсолютно покорившись этому крику. На душе от чего-то было покойно. Как будто разрешилось всё – стало ясно.
Она устала. Сейчас больше всего на свете ей хотелось отдохнуть. От стыда отдохнуть, от ожидания, от страха остаться без детей.
Она посмотрела в сторону моста, и пошла туда. Шла спокойно, ровно, немного улыбаясь. С ней поздоровалась бывшая соседка, но Аля глядела сквозь нее.
На мосту остановилась, посмотрела вниз. Там в в глубине шло мерцание, как из жуткой, но прекрасной сказки, там отражались белые облака, и так хорошо было в них.
Аля прошла дорогой вдоль реки. Вот он и обрыв.
Как же страшен он был для нее в дни счастливые, и как мил в эти окаянные дни. Он – ее спасение, ее раскаяние, ее удел и разрешение всех бед.
Она встала на самый край. Опять смотрела вниз, сердце затихало, рябь и течение уносили сознание, оно мутилось, и уже оставалось сделать последний шаг.
Но откуда-то изнутри пробивался странный звук... Только он и мешал... Мешал сделать роковой последний шаг. Она пыталась отцепить его, не слышать, и никак не могла ...
И он ворвался сначала неосознанно:
– Ма-ма! Ма-ма! Стой! Ма-ма! Не надо...
Альбина оглянулась – по берегу что есть мочи, спотыкаясь и крича, бежал Витька. В одной майке, штанах, бежал босиком.
Она перевела взгляд, на мост въехал мотоцикл. Аля растерянно смотрела то на Витьку, то на воду, то на стремящийся к ним мотоцикл.
Витька остановился метрах в двух, тяжело дыша.
– Мам, ты ... Мне... Я ..., – и он рванул к ней.
Ноги Альбины подкосились и она упала на колени. Витька бросился к ней, обнимал:
– Я не верю, мам... Я не верю бабке... Не надо с обрыва... Я не буду больше... Я с тобой жить хочу.
К ним на холм бежал Сергей. Его привез дед Веня. Выкинул рассаду во дворе и не удержался – поехал в поля за Сергеем. Почуял дед неладное.
А Витька слышал крик бабки, а потом, как ругалась бабка с соседкой – бабой Ниной во дворе. Баба Нина маму защищала. Вот и выскочил он из окна в чем был.
Сергей с перепуганными глазами склонился над ними.
– Па...па..., – Витька рыдал, не мог успокоиться.
– Тихо, тихо... Нормально ж всё. Цела мама. Вишь... Цела. Успел ты, Витька.
Аля сидела на сырой земле, улыбалась, а слезы текли по щекам ручьем. Она не утирала их. Было так хорошо обнимать сына, она гладила и гладила его по тонким голым ручкам, согревала.
– Аль, вставай. Алюш... , – Сергей пытался поднять ее, но она закрыла глаза, не вставала. Тогда он подхватил ее на руки, легко поднял.
Она не охнула, не обняла его, спокойно сказала.
– Поставь...
Он поставил ее на ноги, Витька тут же обхватил мать за талию. Отец натянул на него свою рубаху.
– Мам, а хочешь, я цветов тебе нарву? Мишка говорил, что тебе никто их не дарил, – и он ринулся собирать жёлтые одуванчики.
– Аль, мне самому – хоть с обрыва, – тихо сказал Сергей, – Плохо мне без тебя. Просто ... что делать-то мне?
Сейчас и Сергей казался Альбине потерянным обиженным ребенком, почти как Витька.
– Я не знаю, Серёж... Я уж ничего не знаю.
– Ты думаешь, я хочу уезжать? Нет, не хочу. Я б остался...
– Со мной? – она посмотрела ему в глаза прямо.
– С тобой, – он кивнул.
– А простить меня сможешь?
– Не знаю, но...
– Я и сама себя простить не смогу.
– А я постараюсь, – он взял её лицо в свои ладони и начал целовать, нежно и бережно.
– Па-ап, ты лучше цветы ей подари. На вот, – сын сунул отцу плотный букет одуванчиков.
Он пошел вперёд к мосту, стесненный родительскими нежностями.
– И чего все девчонки цветы любят? – оглянулся счастливый Витька на родителей.
Они шли к дому. К своему дому. Впереди был путь прощения, коротким он не бывает. Это было лишь его начало.
***
Иногда жизнь нам посылает испытания, чтоб заменить глупость – мудростью, а привычку – любовью. Чтоб оценить то, что есть, то, что дано, что досталось легко судьбою свыше.
А жизнь – штука сложная.
Что выше – справедливый гнев или прощение?
Вот поди разбери...
Автор: Наталья Павлинова,
Рассеянный хореограф Подписывайтесь, ставьте лайки и пишите комментарии!!!
Благодарю всех кто не безразличен