Рассказы Мила Шилова Мил Рэй

Мне изменил муж. Знакомая рассказала, что видела его с какой-то девушкой в ресторане. Мне он сказал, что едет с друзьями в баню. Приперла его к стене, он признался, что соврал и между ними было всего один раз. Она сама к нему полезла, и он не сдержался. Так мерзко стало. Получается, любая женщина его одним местом поманит, и он побежит за ней как псина. Мерзко и брезгливо. Он извинялся, просил прощения, но я с детьми ушла в свою добрачную квартиру, подала на развод. Его родители и брат постоянно названивают и написывают мне, что я должна его простить, я игнорю.

В двенадцать у нее операция. Простая. Плановая. Час наркоза, несложные манипуляции и выписка в этот же день. И по-хорошему надо бы было поехать туда с ней, но она не настаивала. Знала, что занят. Да и открытие нового филиала на носу. — Все хорошо будет, — сказала, — Позвоню, как закончится все. И, чмокнув его в щеку, закинув в сумку несколько пакетиков кошачьего корма для живущих в подвале котов, выпорхнула за дверь. Он поправил галстук. Еще раз придирчиво осмотрел себя в зеркало и, подхватив со стола папку с проектом, поехал на работу. Должность генерального директора в фирме, которую он за несколько лет вывел в лидеры рынка, требовала полной отдачи. И он отдавал. Каждую свободную минуту. С лихвой. Успокаивая себя тем, что это для них. Для нее. И даже для подвальных котов, которых она постоянно кормит. Нет, он не то чтобы не любил кошек. Просто это ее увлечение, казалось ему бессмысленным. Бесполезным. Не несущим в себе никакой смысловой нагрузки. Придурью, с которой приходилось мириться, как мирятся с недостатками любимого человека. А потому на все попытки принести безродных блохастых домой — отвечал категоричным отказом. Ну не было в этом никакого смысла. И пользы тоже не было. Толи дело — сервал. Или, на худой конец, кот ориентальной породы, которых он предлагал завести в качестве компромисса. Здесь хоть статус. Так сказать — соответствие. А подвальные? Что с них взять? Вот и он не понимал, а она объяснять устала. ***** «Операция…Простая…Плановая…Ничего особенного… Я должен был поехать туда с ней!!!» Сколько раз за неделю он это повторил? Тысячу? Десять тысяч? Когда мчался, бросив все, в больницу… Когда, вцепившись в полы белого халата, тряс отводящего глаза врача… Когда рвал в клочья ненавистный проект, не позволивший ему быть с ней рядом и, стоя на коленях у кровати, уткнувшись лбом в ее руку, просил его не бросать. Вернуться. Открыть глаза. Сказать хоть одно единственное слово. Но она молчала. И никто из них двоих не знал, что плановая операция, наркоз на час могут обернуться комой… — Мы делаем все, что в наших силах, — пытался донести до него врач. — Вы не делаете ничего! — бесился он от бессилия, оплачивая ее перевод в отдельную палату. — Шанс есть, надо ждать, — пыталась успокоить его медсестра. — Где он, этот шанс?! — кричал он на весь коридор, когда спустя неделю она так и не пришла в себя. Он испробовал все. Консультации лучших специалистов, музыка, разговоры. Наводнил ее палату цветами. Практически перестал появляться на работе, лишь бы быть рядом каждую свободную минуту. Просил, уговаривал, обещал. Шантажировал. Поддаваясь сиюминутной глупости, целовал, вспоминая нелепую сказку о спящей красавице, и с каждой минутой, с каждым новым днем, все больше и больше впадал в отчаяние. В какую-то звериную ярость, требующую крушить все на своем пути.

Я всегда старалась быть для мужа всем. И женой, и другом, и поддержкой, и тихой гаванью. Говорила себе, что главное – создавать уют, не пилить по пустякам, поддерживать его во всех начинаниях. Саша у меня парень талантливый, амбициозный. Я видела, как он горит своим делом, и старалась не мешать ему, а помогать. После свадьбы переехала в нашу маленькую, но уютную квартирку, оставив позади любимую работу и подруг. Занялась домом, ждала его с работы с горячим ужином. Многие крутили пальцем у виска, мол, молодая еще, чего дома сидишь? А я знала, что делаю. Саша должен чувствовать, что его любят и ждут. После родов, кстати, тоже не дала себе расслабиться. Быстро пришла в форму, на зависть всем подругам. Спорт, правильное питание – всё, чтобы Саша смотрел на меня с восхищением. Мне нравилось быть для него самой лучшей, самой красивой, самой желанной. Подруги часто говорили: «Ну ты прямо идеальная жена!». А я только улыбалась в ответ, думала, что это просто любовь.

– А я мужa cвово не любила. – А прожили cколько? – Прожили-то... Так вот и считай, в семьдесят первом поженились. – И как это – нe любила? На скамье возле могилки сидели две малознакомые женщины. Они убирались тут на разных захоронениях, а потом случайно сошлись в разговоре. – Муж? – подошла и кивнула на фото памятника женщина в сером берете. – Муж. Год уж... Не могу привыкнуть, тоскую, сил нет. Вот и хожу... Любила я его сильно, – женщина подтянула концы черного платка. Помолчали, а потом подошедшая вздохнула и сказала: – А я мужа свово не любила. Собеседница повернула голову, заинтересовалась: – А прожили сколько? – Прожили-то... Так вот и считай, в семьдесят первом поженились. – И как это – не любила, когда столько лет вместе ... – Назло за него пошла. Нравился мне парень, а он к подружке переметнулся, вот я и решила – выскочу-ка замуж вперёд их. А тут Юрка–мямля. Он следом ходил всё, нравилась я ему, вот и... – И чего? – Ох! Чуть со свадьбы своей не убегла. Деревня гуляет, а я плачу. Кончилась, думаю, молодость. А на жениха гляну – хошь волком вой. Плюгавый, маленький, с залысинами уж, и уши торчком. Костюм на нем сидит, как на корове седло. Улыбается, счастливый, зиньки свои с меня не спускает... Тьфу ты, думаю... Сама ж виновата. – А дальше? – А что дальше. Жить начали у его родителей. Они, как он – пылинки с меня сдувают. Я, знаешь, дородная была, глаза сливовые, коса, грудь платье рвет по швам. Все ж понимали, что не пара он мне. Утром встану, а у меня и обувь вся помыта – мать Юрика заставляла. А я ещё фыркала, командовала там у них, орала даже на мать. А всё потому, что сама себя жалела. Не любила же... Ну, и не заладилось – кому ж понравится, когда сноха такая? Вот Юрик и говорит: а поехали, мол, на БАМ, подзаработаем. И от родителей отделимся, сами будем. А мне чего? Мне лишь бы куда! Ветер в голове. А тогда как раз на комсомольцев давили – БАМ, БАМ! Я б сама не смогла, а Юрка смог, пробился, включили нас в отряд, поехали мы сначала в Пермь, а уж оттуда дальше, в края амурские. И поехали врозь: тогда женщин в один вагон погрузили, а мужиков – в другой. Юpка остался без харчей, у меня сумка-то, а сквозь вагоны проxoда не было тогда. А мне и дела нeт, подружилась сразу, веселье у нас, всё – на стол, всё – общее. Думаю – найдет он чего-нибудь там. Все пироги, что мать его на доpoгу напекла, девкам раздала. А он на станции прибежал, спрашивает еды – стыдно мне стало. Говорю, дескать, поели, нету ничего, загоревала. А он видит, что мне стыдно, так успокаивать начал. Вот и хорошо, говорит, что поели, – радостно так говорит: "Как раз у нас там полно всего, все тоже угощают. Я уж вон с полным животом" И побежал к своему вагону. А я ж понимаю – врёт. Не компанейский он, замкнутый, стеснительный. Куска хлеба у людей не возьмет, где уж – чужим угощаться. Меня просто успокаивает...Через минуту уж и забыла о нем. И туда приехали – радость – расселили нас. В гостинице барачной поселили – тридцать пять бабенок и девок в одной комнате, а мужчин – отдельно. Временно – сказали, обещали семейным комнаты дать. А мне и не больно надо. Где не подойдёт ко мне он, я все нос ворочу, делаю вид, что занята, что спешу, что некогда. Меня уж бабы даже упрекали: муж ведь, а ты... Бывало стоит под окнами, ждёт, когда выгляну. А у нас марь в сопках-то, сырость, а я и носом не веду. Решила уж я тогда – разведуся. Детей бог не дал, хошь и два года отжили, а любви – как не было, так и нет. Правда несколько раз все ж ночевала с ним в отдельном бараке – из жалости. А потом на горизонте Гриша замаячил – чернявый, большой, чуб волной. Мы хошь и много работали там, с ног валились, я ж бетонщицей была, но жили весело. И снабжение было хорошее, и пиво чешское, и апельсины, и колбаса, которой мы дома с роду не видывали. Концерты к нам приезжали, танцы устраивали в клубе на наши бараки только. Вот с Гришей мы и столкнулись там – девчонки познакомили. Сами на него уж глаз положили, а он – на меня. Влюби-илась... Страсть! Юрка подваливает, стыдит, уговаривает. Какое там – у меня голова от любви крУгом. – Развожусь я с тобой, – говорю. Нам тогда и комнату отдельную в бараке давали. Перегородки тонкие, но все ж. Так я не пошла уж... А Юрка все равно где-то рядом был. Иду с Гришей, а чувствую – Юрик следом. Но где уж о нем думать ... Любовь у нас. Женщина в черном платке слушала, не отрываясь .. – И как же он это стерпел-то? – Стерпе-ел... Любил потому что. А потом Гришка с Катькой загулял, бухгалтершей, и меня по боку. Как сказала, что беременная, так и ... Да ещё при всех грязью обливать начал. Дескать – сама я ему на шею повесилась, не оторвать, потому как муж – слабак. Юрке передали, добрые ж люди-то. А у него, видать, любовь ко мне весь ум высосала. Он драться с Гришей полез. За станцией это случилось, мы и не ведали. Мне уж сообщили, что в больницу Юру свезли. Я – туда. Ругаю по дороге его Сашке, водителю ... Ну не дурак? Какой Гриша, и какой – он. Неуж справишься? А Сашка молчит – осуждает меня. Видно же. А в больницу как приехала – в слезы кинулась. Лежит, лицо синее, опухшее, как и не он, а нога с гирею. – Зачем? Зачем полез, – говорю. А он... – Да я за тебя ...!!! А мне и себя тогда жалко было. Ох, жалко... Беременных-то отсылали со стройки. Дети там не приветствовались. Это значит – в деревню ехать, а там объяснять, что не Юркин сын... Кем посчитают? Ясно кем... А я, если честно-то, до конца и уверена не была – чей ребятенок. С Юркой-то ведь тоже было... Ходила я тогда в больницу, передачи носила. Но не из любви, из ответственности простой. Помню, на костыли он только встал, пришла я, стоим у окна, он в пижаме стариковской больничной, прям, как дед старый, пожух весь с горя. Смотрит в окно и говорит: – Не разводись, уедем отсюда, мой ребенок будет и ничей больше. А я – нет бы спасибо сказать, говорю: – Зачем тебе? – Люблю, – отвечает. А я ему: – Ну, как хошь. Повернулась да и пошла по коридору, чувствую смотрит мне вслед, ждёт, что обернусь, а не обернулась я, хоть у самой от радости бабочки в животе заиграли – не возвращаться в деревню, радость, вместе-то ведь легче с ребенком. Переехали мы тогда в Забайкалье. Юрка-то тихий-тихий, а на работе его заметили. Он ведь техникум закончил машиностроительный, так сразу и пригодилось образованье. Бригадиром стал по каким-то гидроэлеваторам, ездил с места на место, а как домой возвращался, так всегда с подарками – все вкусное сам не съест, мне везёт.

- У него не было своей чашки, ложки и наволочки. Но он уже умел сам заправлять постель, натягивать колготки и подолгу сидеть тихо, сложив руки на коленях, будто старичок... Мы познакомились в очереди на рентген. Обе вторую неделю кашляем. Перед нами еще три человека и времени достаточно, чтобы пересказать всю жизнь. Она краснощекая, в аляповатом платье, с двойным подбородком. Смешная, шумная, говорит суржиком. Рассказала, что у нее четверо детей, один из них – приемный: - Мы лежали с младшим в больнице и уже готовились к выписке, как привезли трехлетнего мальчика. Одного. Без мамы. Детдомовского. У него была ОРВИ. Он не плакал, не бегал, не смеялся. Покорно глотал таблетки и снимал штанишки для укола. Съедал все, что давали, и вылизывал тарелку, как щенок. Игрался узлом пододеяльника и боязливо трогал пальчиком наш игрушечный танк. Сын тогда спросил: - Мама, а почему у него нет игрушек? Я ответила невнятно. Как сумела. - А почему у него нет мамы?

Он зaявился в девять чacов. Откуда бы ему взяться в такую рань? В это время из города ни на чем не доедешь. У Марьи дотапливалась печь. Ничего особенного она не варила: Сашке кашу и скотине - картошку. До молока топиться поставила. Стояла и думала: “Закрыть трубу или рано?” – Можно? – услышала она, и в проеме двери показался он: в черном костюме (не больно хорошем - брюки помяты), при галстуке, и в рубахе белой. Вырядился! А ботинки гожи: на свадьбу в таких только, лакированные. – Вот и я, мамаш, – представился он. Марья как стояла, так и застыла на месте: – Ты кто это будешь? – спросила она, так и не узнав вошедшего. – Я? – он сел на лавку, закинув ногу на ногу. – Зять твой. Все, теперь уж точно. Марья прищурила глаза: – Какой такой зять? – Отец я Сашкин, мамаш. – А-а-а! - вырвалось тихо у Марьи. – Вот ты кто! Сыскался, значит. – Что, значит, “сыскался”? Я и не терялся, между прочим, – недовольно заметил он. – Вот ты кто, – снова повторила Марья задумчиво, – отец. Так теперича из города прям или еще отколь? – Из города, мамаш, оттуда, – неопределенно сказал зять. – Ах, ты, господи, отец, – растеряно повторяла она. – Пойду Сашку крикну. – Крикни, крикни, мамаш, – согласился зять, – посмотрю я на него. Чай, уж, орел вырос. Марья ничего не ответила, вышла на крыльцо. Сашки негде не было видно. “На пруд, наверное, ушел; ну, ладно, прибежит”, – подумала она и вернулась в избу. Зять сидел в той же позе. – Не видать нигде, – сообщила она. “Что ж ему на стол-то собрать, яиц, что ль?” Она полезла в подпол и, вынимая берестяной бурак, проговорила: – На пруд все бегает, чай, там. Грибов соленых поставила тарелочку, луку нарвала с головками. – Ты уж не обессудь, вот картошки тебе поставлю. Я ведь не ждала гостей-то. Винцо-то уважаешь? – Я, мамаш, человек русский, как все – не выделяюсь. – Пьешь, значит, – заключила Марья и поставила на стол запотевшую поллитровку. – Не пью, а выпиваю, – обиделся зять. – Так я, чай, и говорю, ай, не так сказала? – Разница есть, мамаш, – зять поднял палец. – Есть такие: нажрутся и пашут рылом-то, а то – из вытрезвителя не вылезают, а я - выпиваю. – Ну-ну, – согласилась Марья и, оглядев небогатый стол, произнесла озадаченно. Ишо-то чего тебе поставить-то? Консерву будешь? Зять поморщился, потом махнул рукой, согласившись: – Давай. – Ты чего кислишься? Она у меня хороша, дорогая. – Да я чего, мамаш, разве кислюсь? Нос вон першит, чихать хочется. Стол был накрыт, она присела на табурет. Зять разлил водку в рюмки, потом взял двумя пальчиками свою и произнес: – Ну, со свиданьицем, да со знакомством. Зовут-то, мамаш, как? – Марьей Петровной. – Ну, вот и хорошо, а меня - Виктор. – Знаем, чай. – А, – догадался зять. – Ну, что, по первой? – Не потребляю я, давай уж один, – предложила Марья. – Понимаю, – сказал он и выпил первую рюмку. – Долгонько ты не заявлялся, – сказала Марья, разглядывая его длинный конопатый нос, – долгонько. – Все, мамаш, все, теперь все там завязал, буду у вас. – На выписку тогда не пришел. Каково молодой девке без мужика при выписке? Ждала ведь. – Так, мамаш, не пустила. – Кто тебя не пустил? – Мадам моя. Чего ведь не случается? А уж получилось: человек-то родился, куда денешься, правильно? А она, стерва, – ревновать. Ну, поревновала бы поначалу – и ладно. Так нет – мало ей. А ведь, мамаш, чего: я ведь с Верой-то – по любви, чай, не просто так. Дело-то хоть прошлое, а у нас с ней – любовь. Так что, не подумай чего. А она, стерва, на выписку не пустила. – По любви да долгонько – пятый годок пошел, – высказалась Ма-рья. – Так, мамаш, вот мыкался с ней, а ведь сразу-то... Можно я еще? - Он потянулся к бутылке. – Да наливай, наливай, чай, на то поставлена. Он выпил вторую и, громко крякнув, стукнул рюмкой по столу, поморщился и продолжал:

Машину она вела уверенно, большие лужи старательно объезжала, ехала в родную деревню, в родительский дом. Провести здесь отпуск решила ещё летом, вещи собрала тёплые, уютные, любимые: два пледа, пижама, шерстяные носки, книги, дорогой кофе, хороший чай. Кот по имени Барон гордо и невозмутимо возлежал на сумках, равнодушно смотрел в окно, будто все два года жизни только и делал, что ездил в автомобиле. В деревню, так в деревню, лишь бы кормить не забывали да гладили почаще. Раньше в отпуск отправлялись всегда на море. Мужа не стало год назад и в душе ещё живёт боль утраты, у сына своя семья, другие интересы, и морем она пресытилась сполна. Хочется побродить по лесу, подышать густым ароматом хвои, собирать грибы, готовить жаркое из белых и солить волнушки со смородиновым листом, лакомиться брусникой и варить из неё варенье, печь ватрушки, пить парное молоко, услышать, как жалобно прощаются улетающие на юг гуси и сказать им: возвращайтесь. Что это, спрашивала она себя, почему так хочется шлёпать босыми ногами по чисто вымытым широким, крашенным половицам, сидеть на лавочке возле печки с книгой и, время от времени, ворошить догорающие полешки, хочется увидеть ночное небо в веснушках-звездах, чтобы оно прямо куполом было видно, чтобы начиналось от самой земли, а не от крыши соседней многоэтажки. Утром от пения птиц, от звуков природы хочется проснуться, а не от шума машин. Может это усталость от города, от многолюдных улиц? Или так бывает, когда тебе за 40? Деревня обитаема, есть продуктовый магазинчик и, если что, от города недалеко, всего 15 км. Есть ещё три недели отпуска, есть сентябрь на календаре. Иногда приходит мысль остаться в доме на зиму, но ещё не уверена, справится ли? Настало время прислушаться к себе, вытащить на свет божий потаённые мечты и воплотить их в реальность, Во всяком случае, если станет сложно, можно вернуться в любой момент. Барон вышел из машины, опасливо косясь по сторонам и прижимаясь к ногам, словно верная собака: трава такая большая, в ней могут прятаться враги. Парень он городской, ведущий квартирный образ жизни, а тут заросли какие-то, птички поют, бабочки порхают. Двери раскрыла настежь, окна тоже, принесла охапку дров из сарая. Печь два раза недовольно плюнула клубами дыма в дом, а потом подобрела, успокоилась, сухие дрова запотрескивали, разгорелись. Заодно раскочегарила постаревшую баньку, в которой всё ещё пахло берёзовым веником и сухим подсолнухом. Наводила порядки, засучив рукава, перекусывала бутербродами, намазывая ломтики хрустящего багета сытным арахисовым маслом и запивая чаем. Барон, подкрепился кусочком варёной курицы и смотрел на её возню, устроившись в кресле. А она вдруг, отжимая половую тряпку, поймала себя на том, что поёт. Слова песни не помнит, просто мурлыкает мотив из какого-то фильма с Инной Чуриковой. Сама себе удивилась, давно не пела.

Бабушки привычно собрались у магазина. Не хватало только их предводительницы — бабы Таси. Они любили дружно пройтись между продуктовыми рядами, пообсуждать цены, посоветовать друг дружке, что лучше кyпить. — Сама всех взбаламутила, а не пришла! — поджала губы 80-летняя Ирина Степановна. — Ой, бабоньки, вон ведь она идет. Под ручку с кем-то? Ой, так это ж Васька! Пропащий! Из 45 квартиры! Хyлиган, она же говорила, что его за версту надо обходить! А чевой-то она за него держится? — всплеснула руками Фекла Петровна. И все ахнули. Баба Тася, в беленьких носочках, в летнем в незабудках длинном платье, с сеточкой и в шляпке действительно шла под руку с Васькой. Парню было 15 лет. Он был из многодетной семьи. Мать была вечно в декрете, отец пытался работать, где можно. Старшие донашивали за младшими, а все соседи считали, что воспитывает их улица и соответственно, ничего хорошего из них не выйдет. Особенно придерживалась этой позиции баба Тася. Утверждая, что дите должно быть одно. В крайнем случае — два. Чтобы были самые лучшие вещи и еда. Учеба. А что с таких, как Васька взять? Непутевые. — От осины не родятся апельсины! — назидательно говорила она. Под «осиной» подразумевалась Васькина семья. «Апельсинами», по всей вероятности, были дети и любимый внук бабы Таси — Егор. Он учился в институте, не чета пропащему Ваське. Будущего того было спрогнозировано всем двором. Парень, почти всегда одетый в клетчатую рубашку, потертые джинсы и куртку с капюшоном, никогда не вызывал симпатии. Держался особняком. С подростками со двора особенно не гулял. Вечерами где-то пропадал.

— Завтра пойдем ко мне домой — сказал Стас , целуя Юлю в щёчку. — Классно. А они у тебя куда-то уезжают? — обрадовалась девушка. — А то надоело уже по киношкам, да кафешкам ходить. И в общаге не посидишь, вечно кто-то подсматривает , подслушивает. Стас обнял ее крепче и улыбнулся: — Замёрзла? Давай согрею. Ты меня не так поняла. Мы завтра идем к моим родителям, чтобы я тебя с ними познакомил Юля отпрыгнула от него: — Ты чего? С ума сошел? Посмотри на себя и на меня. Ты весь из себя приличный мальчик, а я? Да ты что, они меня и на порог не пустят Стас захохотал: — Да ты никак струсила? Моя бесстрашная девочка и боится? И кого? Моих родителей? И почему ты думаешь , что мы с тобой не пара? Я тебя люблю, ты меня, надеюсь, тоже. Просто мои родители хотят увидеть мою избранницу. Из-за которой я поздно прихожу домой. Вот и всё. Стас впервые увидел Юлю, когда она сидя на подоконнике третьего этажа, мыла окно. А он шел в общежитие к другу. Вдруг в метре от него раздался грохот. С высоты упало ведро с мыльной водой. — Ой, блин, - раздалось сверху и он поднял голову. — Я нечаянно, правда. Вас не зацепило, надеюсь? Юля так свесилась с подоконника, что Стас даже испугался. — Осторожно, а то как ведро свалитесь вниз, - крикнул он. — Не боись, не упаду, — крикнула девушка и вдруг у нее с головы слетела косынка. Стас разинул рот. Девушка была совершенно лысой. — Чего , испугался? Слушай, будь другом, подними косыночку и занести в четыреста третью комнату. Ладушки? — попросила она и исчезла из поля зрения.

Я 12 лет замужем и счастлива быть женой. У меня муж и два ребенка, которых я люблю. Вышла замуж в 20 лет, муж - мой первый мужчина, обожает меня и ценит, что я досталась ему чистой. Не засматривалась на других мужчин, в муже всё устраивает. Я никогда не понимала женщин, которые скачут от одного к другому и что-то ищут. Я сразу нашла. Получаю удовольствие от готовки, каждый день стараюсь что-то вкусненькое придумать, мужа побаловать. Занимаюсь детьми, вожу по секциям. И сама успеваю в бассейн и в зал сходить, поддерживаю фигуру.