– У меня жена, – говорит, – Беременная. Он хвастается, а я глаза прячу. Нам тогда комнату в доме дали, меня учетчицей поставили. В роддоме уж поняла – Гришкин сын, чернявый. А Юрка и виду не подал, смотрел на него, улыбался, чуть слезу не пустил, когда из роддома забирал. Максюшка тяжёлый был...с рождения тяжёлый. Ещё бы – во грехе зачат. Болел, орал. Юрка тоже извелся весь, засыпал на ходу. Но хоть бы слово... А через год я Машу родила от Юрки. Назвали в честь матери его. Тогда уж поняла я, что насолила крепко его родителям, но отец-то помер, хоть матери приятное сделать. А к Юрке я тогда вообще ничего не чувствовала. Ни любви, ни ненависти. Когда дети погодки маленькие, уж и не до чего. Ждала только, чтоб помог. А он и простирает, и приберет, и выспаться мне даст. Как-то полоскать белье собрался, так еле таз отобрала. Что мужики-то скажут: начальник, а трусы бабские полощет. А он: – Вода ледяная. Лучше что ли, если жена заболеет? Пусть чего хошь говорят! Еле отобрала тогда таз у него, злилась – как баба себя ведет. И эта любовь его чрезмерная со временем ещё больше раздражать начала. А сын, Максимка, лeт в тринадцать уж на учёте стоял в детской комнате милиции. Я пока туда бегала с ответственным по делам несовершеннолетниx познакомилась. Хороший мужик, неженатый, понравился. И с Макcимкой общий язык находил. Отца-то он не слушал, подальше пocылал. Слабохарактерный Юрка ведь. Ни наказать не может, ни пристрожить. Я – за ремень бывало. Ну, как ещё, коли он по ларькам ворует? А отец не даёт, ремень выхватывает. А Юру тогда на учебу направляли. Мы уж в Новосибирске жили, квартиру получили хорошую. А его, значит, в Москву на учебу посылают. Говорит: "Скажешь – не ехать, так и не поеду." Чувствовал уже, что худо у нас. Отвечаю: "Поезжай." С горечью уехал тогда. А Сергей этот, милиционер, сразу ко мне – бросай, говорит, мужа, разводись, не любишь ведь... А я... Женщина замолчала, стряхнула листву со столика. – А ты? – собеседница уж перешла на "ты", рассказ сблизил. Рассказчица посмотрела на нее, меж бровями – складка. Видать, тяжелы воспоминания. – А я все думала–думала... Тут и Юрий письмо прислал, до сих пор его храню. Никто не знает, а я храню. Писал, что понял – жизнь мне испортил, потому как не любила я его никогда, а только терпела. Писал, что решил так: коли напишу, что не нужен, так и не вернётся уж. Писал, что детей не оставит – половину зарплаты мне присылать будет, что все мне остается. Счастья желал и устройства всех дел. Хорошее письмо было. Нет там обиды, нет укора. Всю боль себе оставил, а мне – живи да радуйся. С березы посыпалась листва, опять на столике листья. День был теплый осенний, небо голубое. Женщина в черном платке утирала кончиком платка слезы. – Чего плачете-то? – спросила рассказчица. – Да-а... Плачется что-то. Жизнь такая штука, как вспомнишь – слезу вышибает. Говори говори... Ушла ты? К милиционеру-то ушла? – Ох! Ночи не спала тогда. И Максим от рук отбивается, и сама запуталась в жизни своей. Письмо это теребила. На заводе у нас мастером женщина работала, подружились, постарше она была. Говорит: "Дура ты, Лидка! Таких мужиков на руках носить надо." И однажды утром встала, как охолонуло – думаю, да что ж я такое делаю-то! Мужик ради меня, считай, всю жизнь живёт, а я... Вспоминала всё. Как ходил за мной, как помогал. Однажды в больницу я попала – по женской части оперировали, да неудачно. В общем, думала уж всё. И врачи, похоже, так думали. Шептались в реанимации, слышала я. В палату перевели – жёлтую, никакущую. А там уж Юрка ждет. И вот тихий-тихий, а тут всех на ноги поднял, сам не уходил, сидел, все руку мою гладил, и санитарку нанял, и лекарства достал. В общем, если б не он тогда... А ещё как-то случайно посылку мы не свою себе забрали. Вертолёт к нам из райцентра прилетал, привозил продукты, почту. А тут вьюга, а посылки в снег побросали, ну и напутали. Уж дома заметили, что не наша. Так он по пурге такой в соседний поселок ее потащил. Как я отговаривала – не послушал. Люди, говорит, ждали, надеялись, а мы... Вернулся тогда – щеки отморозил, заболел потом... И вот поняла я, что никогошеньки не надо мне, кроме него. Письмо написать? Так разве поймет? Столько лет я ему доказывала, что ни во что не ставлю. Разве напишешь чувства свои? А ведь понимаю – решил он там уж уходить от меня, решил, что другого люблю. Осень шла. Вот такая же – теплая. Хорошо помню. Детей определила, с работой уладила, и – на вокзал. Сама к нему в Москву поехала. Еду, а поезд мед-лен-ный, хоть впереди беги, до чего хочу увидеть его. Взгляд его перед глазами – родной такой, спасительный. И лысину люблю, и уши, и брюшко, и всего его люблю... В общежитии по адресу сказали, что на занятиях они, указали куда ехать. Я еду в метро и кругом его глазами ищу. Внутрь-то не пустили, в учреждение. Ждала на лестнице высокой, все глаза просмотрела. И не узнала – вышел с группой он своей – представительный такой, в кепке, в плаще коротком, с папкой под мышкой, а я оцепенела будто. И чудно так – от любви к собственному мужу оцепенела. Они мимо идут, а я молчу. Он и не заметил. Уж прошли они по аллее, тогда окликнула. Оглянулся, остановился, смотрит на меня, глазам не верит. Так и стоим, смотрим друг на друга, а листья, вот как сейчас ... сыпятся. Друзья его глядят, понять ничего не могут. А мы как рванем друг к другу одновременно. Папка его выпала, тетрадки в разные стороны, а мы обнялись и сказать ничего не можем оба. Чего тут скажешь? А те смеются, сокурсники его: "Вот это, говорят, любовь! Сто лет живут, а так встретились." Платок слушательницы промок насквозь. Она высморкалась. – Так до конца в любви и дожили, да? – До какого конца? – Ну, так ведь, – женщина махнула на ту могилку, где убиралась собеседница, – Это ж у него ты...? – Ааа... Не-ет. Это Максюша наш тут лежит, сынок. Помер он рано. И сорока не было. С пути-дорожки плохой не сошел. В тюрьме сидел даже. Настрадались мы с Юрой. Потом пил, вот и... – Так муж жив? – обрадовалась женщина. – Жи-ив, – женщина перекрестилась, – Слава Богу! Он меня завез тут управиться, да и по делам поехал. Дочке помогаем, – она оглянулась, – А вон и он. Уж за мною. Заболтались мы. Может подвезти Вас куда? – Нет, я ещё тут по могилкам своих пройдусь. Спасибо. К ним подошёл немолодой полноватый мужчина. Одет он был в черную куртку, кожаную кепку. Довольно симпатичный, круглолицый и мягкий. Поздоровался дружелюбно. – Устал, Юрочка? Чай, убегался там? – жена стряхивала с плеча мужа соринки. Он сам собрал весь инвентарь с могилы сына, но жена забрала у него тяжёлый мусор, переживая за больную его спину, отнесла сама. И пошли они вдвоем под руку по жёлтой кладбищенской аллее мимо захоронений. Перед поворотом женщина в сером берете оглянулась и махнула собеседнице рукой, вслед за ней махнул рукой и муж. А женщина смотрела на портрет своего мужа на памятнике и думала о том, что счастье человека не живёт само по себе, оно существует лишь тогда, когда ты принял его в свое сердце. И одно оно, счастье это – любить и быть любимым. Автор: Наталья Пaвлиновa