Все в селе хорошо слышали четыре взрыва. Это работала ПВО. Мастерицы ждали, что на следующий же день в клуб потянутся новые люди, но новенькие не пришли.
— К СВО они равнодушны, — в сердцах произносит одна из них, — а за Путина все пошли проголосовали. Да потому, что они сравнивают страшные 90-е и сейчас.
— А вон Людмила Ивановна, что ли, пошла? — одна мастерица, прищурившись, смотрит в окно поверх герани.
— Она говорила, что лучше будет тут плести, чем на огороде работать, — отзывается другая, — вдруг на огород что-нибудь прилетит, а в клубе целее будешь.
— Да это она только так говорит, — отзывается третья, — а сама весь огород уже посадила и сети плетёт.
Баба Шура сильно туга на ухо. Расслышав мой вопрос, выкрикнутый ей в самое ухо, она не слышала больше ничего из разговора и сейчас, сидя на своём табурете, внезапно снова начинает на него отвечать.
— Все там — наши, — говорит невпопад она. — Сыночки родненькие. Наши. Наш-ши. Наша семья.
— Наши, — с чувством повторяют мастерицы. — Наши ребята. Да ещё какие ребята!
Они плачут, вспоминают, как вернулся из зоны СВО один покалеченный солдат и отдал 50 тыс. рублей на сети. А потом ещё 50 тыс. отдал и сказал: «Раньше у меня всегда было «я, я, я», а теперь у меня только «мы». Плачут все, кроме бабы Шуры: она ничего не слышала.
— Вот вы всё спрашиваете, — вытерев глаза, говорит одна из мастериц, — почему мы помогаем. Денег мы на этом не зарабатываем, свои отдаём. Власть нас из 90-х вытащила, спасибо ей, но мы не живём богато. Да только власть тут ни при чём. Помогаем мы потому, что по Божеским законам жить хотим. А Бог велел делиться. Тот, который не делится, просто не хочет жить по Божеским законам.
Мастерицы работают быстро. Я тут около 40 минут, а четверть сети у каждой уже сплетена. Порой они поглядывают в окно: кто там мимо идёт? И я просто не могу не прочесть в их красноречивых взглядах поверх гераней немого вопроса: «А у тебя в душе что за потёмки?» Глядя на герани, я думаю о том, что сейчас в этих женщинах говорит вовсе не желание поддержать власть, не «оболваненность телевизором», как считают многие беглые «интеллектуалы», а что-то архаичное, древнее, берущее корень в крестьянстве, в православии, в труде на земле, наверное, и, может быть, в многодетности, когда семья трудилась сообща. «Какой бы вопрос им задать, — спрашиваю себя я, — чтобы подтвердить мои размышления?» В это время одна из них сама говорит: «А сколько бедный Донецк терпел? Сколько детишек там побило? Они ж тоже наш-ши были». В слове «наши» я слышу ту же ласковую шипящую — и это наводит меня на вопрос.
— А как понять, кто для вас наши? — спрашиваю мастериц. — В Донецке — наши, а вон люди идут по селу, к вам помогать не заходят, но они — наши или не наши?
Женщины молчат, думают. Был бы у них ответ — не переключились бы так быстро с разговора на работу. Ветер гонит занавеску, шорох долго гуляет по полу, хлопает сильно дверь, баба Шура убегает убирать своё ведро с одуванчиками.
— А знаете что? — наконец говорит одна из мастериц. — Я родилась здесь, но 30 лет прожила в Москве. Только всё равно сюда вернулась. Здесь всё моё, родное. Берёзы и лес. Я могла ездить за границу, но я захотела сюда. Потому что у меня душа русская.
Теперь я думаю о том, что всё это уже где-то слышала, и не раз — в книгах и патриотическом кино. За многостью произнесений эти слова меня не задевают, хоть и сказаны со слезами на глазах. И в то же время я знаю: эта мастерица говорит как чувствует. Из правды простого человека была написана книга, было снято кино.
— И что же в эту душу должно быть положено, чтобы она стала русской? — уточняю я.
— Доброта, — отвечают мастерицы. — Подлость не положена. Русский всегда в беде поможет и не предаст.
— И что же получается, — говорю я, — у ваших непомогающих соседей нерусская, что ли, душа?
Женщины переглядываются. Долго молчат.
— А Бог им судья, — отвечает наконец одна. — Душа-то у них у всех русская, вот за то Бог и будет их судить, что, имея русскую душу, они русским не помогли.
Напоследок заглядываю и к пенсионеру Владимиру Степановичу, которому достался нарезной станок. Над его домом шуршит берёза. Сам он стоит на пороге и тычет пальцами в телефон. «Это какой уровень сейчас у нас опасности, — бормочет он, — «жёлтый» или «красный»?»
Он вообще не может ответить ни на один вопрос. «Почему другие не помогают? Это надо у них спросить». Сам он помогает. А как можно своему солдату не помочь? Владимир Степанович включает свой станок и режет на ленты камуфляжное полотно. Работает на бильярдном столе. Каждую неделю Курапово отдаёт на фронт несколько десятков сетей. Стол Владимир Степанович, кстати, тоже сколотил сам — под бильярд.
Но когда пришла беда, ему не жалко стало отдать этот стол для общего дела. Чтобы наши были живы.
Марина Ахмедова
Главный редактор ИА Regnum, писатель, журналист, член СПЧ