Во дворе шумят дети, мычит пугливо соседская корова;

в комнате душно, пахнет котлетами и свежим ремонтом. В небольшой избе у дальних родственников мужа собралось человек тридцать, и еще немало народу курит под окнами да дышит воздухом. Видела родственников этих я лишь пару раз в жизни, но вот сегодня в числе приглашенных сижу за накрытым столом и слежу, чтобы сын не поливал компотом скатерть.
Детский смех за окном «заводит» моих старших, они потихоньку просачиваются во двор – в уличный шум вливаются две знакомых ноты. Следить теперь почти не за кем, и я перевожу взгляд на собравшихся. Знакомых – три человека, но они суетятся, подают разносолы, а прочие пока увлечены их дегустацией. Через стол соседка вздыхает о погоде, я поддакиваю, и разговор тухнет. Вожу глазами по сторонам.
Обычная сельская изба с потемневшим и давно не крашенным «мостом» – коридором между крыльцом и выходом на задний двор. Я сижу у двери на «мост» в комнате со свежими обоями и только что побеленным потолком. Здесь, в селе, по серьезным поводам не принято приглашать абы куда – потолок побелен к нашему приходу. Со стола мне широко улыбается девица с формами, нарисованная на стакане компота. Другая, точно такая же, подмигивает пожилому местному жителю.
В комнате наконец поднимается говор, кто-то из мужчин откидывается на стуле, чтобы взять в руки рюмку и напомнить нам о причине встречи. 40 дней со дня упокоения той самой нашей дальней родственницы.
– Хороший человек была.
– Добрый.
– Ой, добрая, добрая какая, это точно.
– Ну, пусть земля…
– Уж она заслужила.
Бабе Шуре было под 80. Года два назад мы с мужем заходили к ней вместе с ребенком, и я видела эту доброту. Маленькая – ниже меня на голову – потемневшая старушка, она ожила, распрямилась при виде моей дочери, хотя та не приходилась ей ни внучкой, ни правнучкой. Просто баба Шура очень любила детей. Говорят, в молодые годы на колхозных работах она надорвалась – прямо с поля ее отвезли в больницу, а уж там сообщили, что больше никого ей родить не доведется: радуйся, мол, что одного нажить успела.
И вот я помню, как при встрече она умильно трясла за ручку мою дочь, гладила по голове так осторожно, как срывают белый одуванчик. Прощаясь, она не могла удержаться и с улыбкой поцеловала чаду обе ноги, отчего моя двухлетка визжала дельфином и радостно дрыгала пятками.
В последние годы жизни баба Шура была глуховата, а дед ее, Александр, ослеп. По селу они ходили вдвоем: маленькая согбенная Шура – и второй Шура, высокий, прямой, абсолютно незрячий. Все, конечно, так и звали их – Шурки. Говорят, в последнюю зиму дед Шура из-за слепоты перепутал день с ночью, и уход за ним вдвойне осложнился.
Впрочем, всё это я слышала раньше. Здесь, за столом, уже вспоминают других родственников. Говорят о здоровье. Пробуют новые блюда. Гости помоложе посмеиваются о чем-то под окнами. Бабули напротив обсуждают драчливость петухов. Соседке слева я что-то отвечаю на вопрос о здоровье детей.