Крыши на храме еще не было.

Не успели до холодного ноябрьского северо-восточного ветра привезти шифер. Справились бы в срок, да все собранные по трем селам деньги ушли на расчет с каменщиками из далекого Закарпатья, которые день и ночь не слазили с лесов, что бы успеть к холодам закончить свою работу. Они-то все сделали и расчет получили, а вот у старосты в кармане остались лишь копейки, да проблема самая главная покоя не давала: пост к завершению шел, а крыши нет - значит, и Рождество опять по хатам да домам встречать придется.
Ехать в епархию, священника просить? А где служить? Под открытым небом? Вопросы оставались без ответов.
Староста зашел в храм. Слева от алтаря, прямо на голой кирпичной стене висела икона Рождества Христова, под ней на земле стоял старый видавший виды сундук с большим навесным замком. Ключ долго не желал проворачиваться, наконец, механизм щелкнул и Филиппович (так звали старосту) открыл тяжелую крышку. На ее внутренней стороне, рядом с портретом последнего царя-батюшки, были приклеены две полосы неразрезанных керенок и большой плакат, призывающий на выборы в Верховный Совет. Обрамляли сундучную галерею новогодние и первомайские открытки годов послевоенных.
Филиппович перекрестился и свернул в сторону толстое лоскутное одеяло. Под одеялом лежали церковные книги, два креста, дискос с немного погнутым потиром и несколько больших икон – все то, что осталось от разрушенного старого храма. Что сумели сохранить…
Развернул староста видавшую виды, но еще крепкую, в кожаном переплете, Псалтирь, перекрестился и начал с обычного: «Святый Боже, Святый крепкий…». В храме хотя и прохладно, но сквозняка не было, успели окна затянуть толстой пленкой. Только сверху падали еще не оформившиеся снежинки.
Уже заканчивая кафизму Филиппович услышал сзади шорох. Оглянулся. В проеме притворной двери стоял высокий человек в кожаной куртке и такой же кожаной фуражке.
– Молишься, дед? – спросил незнакомец.
– Молюсь, а ты помочь решил Псалмы почитать? – тут же откликнулся Филиппович. – Так давай вдвоем, Богу слышнее будет.
Гость улыбнулся.
– Можно и вдвоем, да только неуютно как-то книжку твою читать, когда за шиворот капает…
Хотелось старику ответить, мол, слова говорить все могут, а вот помолиться или помочь чем-нибудь не всякий горазд, но староста промолчал. Показалось ему, что видел он где-то этого незнакомца. Одет солидно, уверенный в себе, но на начальника не похож. Начальники - они всегда торопятся, Псалмы читать не соглашаются и советы дают. Этот не такой был. Уверенный.
– Скажи, дед, а зима холодная будет?
– Я тебе не гадалка, – буркнул Филиппович, но потом, подумав, ответил. – По всем приметам холодная. Мыши по хатам толпами ходят, коты не справляются ловить; листья рано облетели, да и худоба с сараев выходить не желает.
Филиппович собрался еще добавить, что местный дед-травник тоже холодную зиму предрекает, да и бабка Евдоха, предсказательница сельская (ее «колдуньей» частенько называют) только и талдычит, что холод будет, какого после войны еще не было, но промолчал. Хотел сказать, да не сказал. Оно ему надо, чужаку этому?
Пока Филиппович раздумывал, как правильнее и ловчее объяснить приезжему незнакомцу необходимость пожертвования на храм, тот внимательно осматривал стены. И только староста решился начать свое вступительное слово, как церковь строилась и каким дорогим трудом обошлась, незнакомец спросил:
– Дедушка, а Вы через пару часов сможете сюда подойти?
Староста удивился этому «выканью», а затем обрадовался: наверное, все же полезный толк для храма от разговора этого выйдет.
– Смогу, чего же не смочь. Живу недалеко.
Пока Филиппович Псалтирь на место определил да сундук закрывал, машина, стоявшая неподалеку, вместе с незнакомцем уехала, но тут же появилась вездесущая Евдокия, по-местному «Евдоха».
Главной особенностью Евдокии была разговорчивость, причем говорила она всегда независимо от наличия слушателей. Рассуждения ее касались всех и вся, поэтому, если надобно было узнать, что было, отчего произошло и какие будут последствия в жизни того или иного жителя, спрашивали у Евдохи. Если не боялись, конечно.
Дело в том, что бабушка эта хранила в своей памяти все события, произошедшие в селе с каждым в отдельности и всех вместе оптом. Кроме этого, она ведала "предания старины глубокой", переданные ей ее бабкой. За божницей, в хате Евдокии, лежали три толстые тетради. Первая из них исписана была еще старорежимным шрифтом, вторая, похожая на амбарную книгу, заканчивалась немцами в 1942 году, а третья заполнялась уже ныне живущим автором, то есть самой Евдокией. Прочесть что-то там было практически невозможно. Евдокия, по причине слабограмотности, писала одной ей ведомыми закорючками и загогулинами, что отнюдь не мешало ей оперативно определить, когда проросла редиска в 53-ем и прогремел первый гром в 65-ом.
Был у Евдохи «коллега» в соседнем селе, дед Иван, но он угорел несколько лет назад, поэтому в качестве архива и справки для всех сельчан осталась одна Евдокия. Да только страшновато к ней обращаться, и все потому, что ответит бабуля на вопрос, а потом и добавит что-нибудь о том, что сам о себе не знаешь или о чем вспоминать не хочется, а то еще возьмет и скажет, что с тобой будет…
С Филипповичем у Евдокии отношения были сложные, так как староста все на Бога уповал да Его угодников почитал, а бабуля непонятно кому крестилась и с кем шепотом разговаривала.
– Здравствуй, Петро! – обратилась к нему Евдокия (старосту Петром звали) и, не дождавшись ответа, тут же скороговоркой добавила – Ты бы не стоял, как пень, а место у церкви подготовил.
– Какое место? – не понял Филиппович.
– Да под железо на крышу.
Евдокия развернулась да и пошла себе, чего-то бурча под нос, а Филиппович начал убирать лежавшие у церковной стены обрезки досок и горбыли. Осознание того, что он выполняет "наряд" Евдохи, пришло к старосте тогда, когда все было убрано.
Разогревая в сторожке чай, староста вздыхал да повторял раз за разом:
– Вот же напасть какая, Евдоха командует. Искушение.
Чай еще не допил Филиппович, как услышал гул большой и чужой машины. В том, что машина «чужая», сомнений не было. Из тех, что остались в постепенно разваливающемся колхозе, с таким гулом транспорта никак не могло быть. Не те времена.
Староста не ошибся, но удивлению его предела не было. К северной стороне церкви, как раз туда, где Филиппович только что убирал строительные остатки, подруливал большой желтый кран. Пока крановщик с помощником устанавливали крановые лапы, из проулка появилась еще один большой грузовик с торчащими из кузова шахтными арочными балками.
Зачем эта арка, Филиппович не спрашивал. Он все понял. И не только понял, но и вспомнил… Вспомнил, где видел того незнакомца, который неполных три часа тому назад помешал ему читать Псалтирь и попросил не уходить.
Еще недели не прошло, как ездил староста в город, к главному шахтерскому начальнику, «генералу» по-местному. Денег на крышу просил. Денег ему не дали, а помочь чем- нибудь пообещали. В это «чем-нибудь» Филиппович не верил и приехал из города окончательно расстроенный. Вот там, на том приеме у генерального директора, и видел староста своего сегодняшнего гостя. За столом он с главным начальником рядом сидел.
На третий день крыша храма, где вместо деревянных стропил стояла шахтная арка, а шифер заменяла отслужившая свой шахтный век транспортерная лента, была готова. Суетились вокруг церкви прихожане, помогая заделывать оставшиеся щели и радуясь тому, что все это время, пока крышу сооружали, солнышко выглядывало и из туч снежком не сыпало. К обеду приковыляла и Евдокия, как всегда о чем-то сама с собой рассуждавшая. Вокруг храма обошла, клюкой своей зачем-то по углам церковным да ступенькам притворным постучала, и к Филипповичу подошла.
– Ты, Петро, здесь не крутись, а езжай в область попа выписывать. Рождество-то через девять дней. Или опять, как и раньше, в город на службу идти?
Староста, внутренне уже свое мнение о Евдохе кардинально изменивший, все-таки хотел возразить сердито, мол, не командуй здесь, да промолчал. Ведь, действительно, церковь есть, просфоры спечем, книги главные богослужебные в наличии - надо священника звать.
Архиерейский секретарь долго объяснял Филипповичу, что приход сначала надо зарегистрировать, а только потом в него священника посылать. Да знал староста закон этот советский, за нарушение которого когда-то и сам пострадал, но ведь Рождество Христово через несколько дней, оно законам земным и, тем паче, начальникам никак не подчиняется.
Перекрестился Филиппович и решительно вопросил:
– Вот к Вам, батюшка-секретарь, детки ваши на день рождения не придут - каково Вам будет? А Вы волхвов к Христу-младенцу не пускаете!
– Каких это волхвов? – не сразу понял главный епархиальный священник.
– Да нас, прихожан. Они ведь дары приготовили уже, как раз к Рождеству Спасовому и храм построили, и вертеп сделали, и помолиться хотят…
Секретарю от таких примеров стало как-то не по себе, и пока он искал ответ, дверь за стулом епархиального начальства приоткрылась и из нее вышел улыбающийся епископ. Кабинет правящего архиерея за тонкой стеночкой находился, и владыка слышал весь разговор в подробностях.
– Что, Петр Филиппович, вразумляешь секретаря моего? – обратился архиерей к старосте.
– Да что Вы, Владыко святый, – смутился староста, испрашивая благословения, – я прошу только…
– Правильно просите! – заключил епископ. – Будет вам священник. Мы уж как-то с властями сами все решим. Езжайте, готовьтесь к Празднику.