ЗЕМНЫЕ АНГЕЛЫ

Хуторок, в который мы с мужем повадились обязательно заезжать, назывался в народе Бабаевкой, а народа того в нем в военное время осталось три человека: старый пасечник дед Федор, восьмидесяти годов от роду, да две его подопечные - маленькая шустрая баба Галя, возраст свой упорно скрывающая, и толстушка баба Нина, вечно прихварывающая и большая любительница всплакнуть, если случались зрители.
Война вымела из Бабаевки остальных жителей обстрелами, выдавила гусеницами тяжёлых танков, разворотивших в грязь и без того символическую единственную дорогу.
Помню, попали мы сюда в первый раз случайно, блуканув по бездорожью в объезд блокпостов.
В тот раз дед Фёдор долго присматривался из-за полузавалившегося забора за нашими маневрами на забуксовавшей « Волге», а потом боком, потихоньку, всё же подошёл с вопросом:
- Что за люди такие по военному времени?
Разговорились. Остались на хуторе ночевать до утра и подружились. Дед вздыхал:
- Да куда же я поеду... У меня тут пчёлы, и вот эти два трутня, - это он в адрес бабулек. - У бабы Нины ноги не ходят почти, а баба Галя вредная, кто же её примет... Не, мы тут зимовать будем.
С тех пор мы при возможности стали к ним заезжать, привозили, что могли: мыло, лекарства, провизию. Старики были невредные, им всё в радость. Дед хорохорился:
- А что, мы не бедуем. Крыша над головой есть, мёда пчёлы наносили, да и куры ещё водятся.
Один раз только баба Галя попросила:
- Дочка, нам бы одёжку какую, а то помирать начну, а чистого да нового ничего нет.
С одёжкой у меня в тот раз не получилось, запара была такая, что только успевали разжиться в больницах какими-никакими лекарствами, жгутами - и снова в путь.
Помню, попросила знакомого врача, Сан Саныча, чтобы помог.
Тот приказал сестре-хозяйке отдать списанные халаты для операционной и штаны белые, шесть комплектов.
Завезли, оставили, дед Федя очень был рад, всё шутил:
- Это хорошо, что с завязками - легче тебя паковать будет, баба Галя, если окочуришься.
А та махала на него руками - отстань, мол, дурак старый.
Правда, халаты пошли в дело житейское, видно, старики помирать раздумали, и в один из летних наших приездов мой муж, Вовка, долго заливисто ржал, когда нас во дворе встретила белая троица:
- Белое братство... Смотри, Ира, реанимация на выезде, - и обнимал стариков.
А потом ночью, когда оставили хозяева нас ночевать, не пустив ехать в темноту, из-за занавесок маленькой спаленки, куда нас определили поближе к печке, слышала я ночной разговор деда Феди с Божьей Матерью. Молился дед Федя по-своему, словно разговаривал:
- Матушка, ты уж управь, чтобы ребята наши, пчёлки, живыми доехали. И мне управь так, чтобы раньше баб я не ушел. Кто же их схоронит тут, глупых… Слабые они. А уж как бабы пойдут, так и меня сразу за ними, чтобы я там на Небе за ними присматривал. И пчёлам здесь дай матку умную, чтобы к людям рой увела, если я того... И дай глупым правителям ума, а умным - сердца доброго.
Два года часто ездили мы к старикам, вот и опять собрались.
Ещё месяц назад толстушка баба Нина слегла, но ехать в больницу, в
город отказалась наотрез. И без кардиограммы было понятно, что шалит во всю её сердце, но на уговоры мои только мотала отрицательно головой - дескать, и так зажилась, сколько Бог отмерял, столько и будет.
… Хуторок совсем затерялся, утонул в тени раскидистых лип, тянувшихся густой посадкой вдоль забытой всеми узкоколейки. Уже давно никто здесь не ездит, не стучит на перегонах колесами вагонов единственная электричка. Дедов Федин саманный домик словно ещё глубже врос в землю, но слаженное гудение пчёл из стоящих в ряд ульев, приветственное блеянье козы Ласточки, квохтание кур за стареньким забором успокаивали - значит, хозяева живы, может, даже здоровы, и жизнь маленького подворья идёт своим чередом.
Нарушив полуденную гармонию, Вовка громко посигналил, и сразу же около машины запрыгал-закружился Гром, дедов пёс, двортерьер чистых мастей.
И вот уже сам хозяин, дед Фёдор спешит к калитке в старых
Вовкиных шахтёрках, и в брезентовой, несмотря на жару, куртке с надписью:
«Краснолиманская». Это название шахты, на которой трудился когда-то мой муж, а роба его перекочевала в презент деду. Очень ему брезентуха это по душе
пришлась - пчёлы её не прокусывают.
- Они, ведь, знаешь, пчёлы мои характерные, все в хозяина, -
шутил порой дед Фёдор. - Чуть что не так - хвать за локоток.
Вот и баба Галя мелькает белым хирургическим халатом
поверх синих операционных штанов - модничает. Ей тоже по душе пришлась
медсестринская роба, особенно штаны.
- То ли турчанка я, то ли таджичка, - улыбалась она год назад беззубым ртом, когда примеривала на себя мой подарок. - Зато и легко, и в огороде можно наклоняться, сколько хочешь - дед срамоту не подсмотрит.
И хихикала в кулачок, а дед Фёдор смущался, всплескивал руками - не подумайте, дескать, чего плохого - бабий язык без костей.
Бабы Нины не видно.
Уже выгружая из машины нехитрые гостинцы, поняла по сбивчивому рассказу
стариков, что товарка их совсем плоха, лежит вторую неделю почти в беспамятстве, и, судя по всему, серьезно надумала помирать.
- Это вы очень вовремя приехали, - махал рукой дед Федя. - Понимаешь, Володя, яму копать надо. Если поздоровеет, слава Богу. А как окочурится? Я ведь сам не справлюсь, слаб уже. Так что сейчас чайку попьём, покормит вас Галина, да и за работу мы с тобой. Ну, не кругли глаза, не кругли, дело-то житейское. Все в землю телом пойдём. Персть есть, из персти вышли, в персть и уйдём. Но - телом. Душой же Нина уже давно на Небо рвётся.
Умом я понимала, что заводить какие бы то ни было разговоры о больнице или поездке в посёлок глупо.
Как ехать, да и зачем? Всем нам умирать, и хорошо бы, чтобы на руках любящих тебя людей. Этим баба Нина не обделена была на своем хуторке, жила наша троица дружно, словно прилепились друг к другу, срослись душами. Войдя в низкие комнаты, пропахшие сушёными травами, вслед за маленькой бабой Галей, склонилась к постели болящей. Та была то ли в беспамятстве, то ли в тяжёлом сне. Пульс прощупывался еле-еле, давление шестьдесят на сорок. Но лежала баба Нина чистенькая, под белой льняной простыней, на старой тумбочке иконка рядом с ней, и кружка специальная, из которой пьют отдыхающие воду в источнике на курортах Трускавца.
- Она уже и не ест ничего дня три как, только водичкой её
пою, - частила баба Галя. И тут же, пригорюнившись, словно сама с собой:
- Ой, а я ведь на двенадцать годочков её постарше буду. Куда же ты, Нинушка, засобиралась?
Делать у постели больной мне было нечего. Вернее, было то, что только и надо делать в таких случаях - молиться. Но становиться под икону на виду у растерянной бабы Гали было бы как-то пафосно и театрально, поэтому только махнула рукой – всё правильно делаете, всё хорошо - и утянула старушку на улицу. Есть такие состояния души, когда поможет собраться, понять, что правильно, а что излишне - повседневный, необходимый в эту самую минуту труд, а уж под прикрытием этого труда - тихая, незаметная молитва. Поэтому тормошила замирающую на каждом слове бабу Галю:
- Ну, что по хозяйству сделать надо?
Та, словно оживая:
- Ой, Ласточка, коза не доена, и в огороде бурьян по колено, ведь сколько уже не заглядывала туда, - только махнула мне рукой в сторону огорода, а сама побежала за водой и за ведром для дойки.
Я пошла в огород. Где-то там, под разлапистым молочаем и лободой скрывалась картофельная ботва, и помидоры лежали, так и не подвязанные.
Хваталась за бурьян двумя руками, словно не с ним, а с кем-то невидимым воевала. Молитва одна была - Господи, помилуй нас. Управь, Господи. Но не как я хочу, а как Ты.
Так и дошла до конца огорода, оглянулась - чуть не стог травы за мной лежит. Лицо, руки красные, словно и не замечала я жгучего солнца.
Вот и баба Галя всплескивает руками на другом конце огорода, ужинать зовёт.
За ужином пошёл тихий разговор. Вовка мой, покашливая и явно смущаясь - поучает старших – теребил деда:
- Яму-то мы выкопали. Пусть стоит. Не в яме дело. Другое меня мучает - ведь, конечно баба Нина человек светлый, слов нет, да всё же в безлюдье тут вашем ни батюшки нет, никак не причастить её, не отпеть. Дед, может, вы бы с партизанщиной завязывали бы? Давай к людям, в Покровск, к на перебираться.
Дед долго молчал, потом, словно набравшись духа, заговорил:
- Вы, молодёжь, не всё понимаете. Нина тут жить хотела, и уходить тут. Знаешь, она ведь столько лет тут неспроста живёт. Я её ещё молодой женщиной знал. Отец у неё тут похоронен, вон в той посадке дальней, что за путями. Он ведь у неё раньше тут на переезде стрелочником служил. Тут и повесился как-то по пьянке. Как думаешь, почему хутор наш Бабаевкой зовётся?
Вот все своих детей им пугали, бабаем. Все и разбежались. А Нинка осталась. Она ведь верующая, тяжко такой батин грех её к земле пригнул. Ну, и мы рядом с ней остались, всё же родня, хоть и дальняя. Знаешь, сколько она за него молилась? Плачет, бывало, ведь знает, что тяжче греха перед Богом нет, как руки кому на себя наложить, а сама молится:
- Дай, Господи, рядом с батей умереть, но как положено, в свой срок, и по Твоей воле. А как встанем на Страшный суд, чтобы я рядом с ним была, чтобы ему не так страшно было Тебе в глаза смотреть.
Глупая баба, конечно, но жалостливая. А насчёт Причастия - ты о ней не переживай. Господь милосердный, я так ей во все годы нашего житья
бытья говаривал. Вот в аккурат месяц назад монах у нас тут был, из Никольского, почитай километров сорок монастырь от нас, а привёл его Господь. И не просто монах, а иеромонах, такой, что Таинства вершить может. У него машина сломалась на трассе, так он пошёл в село соседское, а пришёл к нам почему-то. Два дня у нас был. И вот, не поверишь: Дары у него с собой оказались, ехал он к какому-то знакомому своему болящему, да недалеко
от нас и обломался. О многом мы тут переговорили. Так что Ниночка, если помрёт, чистенькая к Богу пойдёт. Удостоил её Господь по неотступности молитв её. А положим рядом с отцом, такая её воля, то соблюдём.
Ночь опускалась на хутор, пахла липой, швырялась пригоршнями
мошек под колпак дедовой керосиновой лампы. Было не страшно и как-то спокойно на сердце. Уже собираясь на ночлег, дед вдруг тронул меня за плечо:
- Дочка, мы вот тут вам благодарны за все эти годы. И Ниночка вас любит, да и там, за чертой смерти, если помрёт сейчас, всё равно любить будет. Нас ведь монах тот в монастырь жить позвал. Вот по осени, как пчёлы отроятся, так и переезжать думаем. Нину похороним и поедем. Пока она жива, и мы с ней здесь.
Я тыкалась деду носом в плечо, всхлипывала, а он гладил меня по
голове своей заскорузлой, словно корень старого дерева рукой и успокаивал:
- Не плачь, белявочка моя. Мы бы и с вами жили душа в душу, но вы ещё молодые, а нам уже к Небу готовиться надо. А кто лучше в том поможет,
чем земные ангелы? Ты же знаешь, дочка, что монахи - ангелы земные?
Я всхлипывала:
- Знаешь, дед, это, наверное, наверно, удивительно - жить среди ангелов?
А дед только улыбался:
- Живите с Вовой долго. Ангелы, они ведь и в душах могут
быть, а не только в монастырях. Главное, не спугните их.
Ирина Вязова