Prosodia

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Сколько раз и почему менялась цветаевская поэтика? Статья Цветаевой «Поэты с историей и поэты без истории» (1933) представляет собой блестящий анализ двух принципиально разных типов поэтик – первой, той, что «графически… отображается стрелой, пущенной в бесконечность», что открывает себя «во всех явлениях, встречающихся на пути, в каждом новом шаге и каждой новой встрече», и второй, подобной кругу и находящей свое воплощение в образе ветра либо вечно возвращающейся волны. К числу первых – поэтов-пешеходов, поэтов, странствующих по дороге времени и накапливающих на этом пути свой духовный и речевой опыт – Цветаева причисляла прежде всего Гёте и Пушкина, обладающих решимостью раз за разом расставаться «с сегодняшним собой» (читай – с собственным лирическим героем; и действительно, разве не этот шаг совершает Пушкин, убивая юного Ленского?). К числу вторых – поэтов-столпников, духовидцев, ищущих не столько нового духовного опыта (он им дан от рождения), сколько слов для его передачи, – Лермонтова, А. Ахматову, Б. Пастернака… Саму себя Цветаева, безусловно, называла поэтом истории, о чем свидетельствует несколько невероятно резких, ничем как будто бы не подготовленных стилистических переломов ее интонации. Как уже было сказано, она начинает в 1900-е годы, пытаясь во всех подробностях запечатлеть хрупкий мир детства: залы, столовой, двора, детской комнаты, книжной полки… На самом-то деле автобиографические эссе Цветаевой свидетельствуют: в этом доме в Трехпрудном переулке («Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, / Превратившийся теперь в стихи!») вовсе не было мира в его идиллическом понимании, однако после смерти матери в 1906-м то, что все его обитатели некогда были вместе и живы, уже воспринималось как чудо. Первые книги Цветаевой – «Вечерний альбом» и «Волшебный фонарь» (1912) – ничто иное, как прощание с «раем детского житья», откуда четырнадцатилетняя Муся оказалась изгнана в собственную раннюю юность. Юношеским самолюбованием и даже самоупоением, юношеской безоглядностью отмечена поэтика юношеских стихов – пишущихся вскоре после замужества и рождения первой дочери Ариадны (1912–1914). В их героине, изысканной, эпатажной, надменной («Мой шаг изнежен и устал, / И стан, как гибкий стержень…»), трудно узнать «дикую девочку», некогда возглашавшую: «Я люблю такие игры, / Где надменны все и злы, / Чтоб врагами были тигры / И орлы!». Оно и понятно: теперь эта девочка входит в современную литературу и ищет в ней своей роли. Пока эта роль – той, что любуется и восхищается новой собой («такой живой и настоящей!») и требует от окружающих столь же безоговорочного восхищения. Все опять меняется около 1915 – 1916 годов. Напевные, музыкальные пассажи (недаром столько стихов ранней Цветаевой стали романсами или песнями: взять хотя бы «Уж сколько их упало в эту бездну…» или «Мне нравится, что вы больны не мной…») уступают место инверсированным ритмическим перебивам, сдержанная силлаботоника – раскованным дольникам, обилие плавных описательных прилагательных – динамическим глаголам, харáктерным существительным: Погоди, дружок! Не довольно ли нам камень городской толочь? Зайдем в погребок, Скоротаем ночь. Там таким – приют, Там целуются и пьют, вино и слезы льют, Там песни поют, Петь и есть дают… Некоторые исследователи связывают столь очевидный перелом в цветаевской лирике с Первой мировой войной (Сергей Эфрон, муж Цветаевой, в годы войны поступает в юнкерское училище, по окончании которого отбывает на фронт), другие – с неожиданным и драматическим романом с поэтессой Софьей Парнок, однако, что бы ни было тому причиной, цветаевский голос впервые, пожалуй, меняется столь откровенно и сильно. Стихи, написанные в период с 1916-го по 1920 год, Цветаева собрала в книгу «Версты»; название отражало движение ее души по дорогам истории – как «большой», мировой, так и личной, частной. Пространство «Верст» – это разомкнутое пространство городских улиц, больших дорог, перекрестков, а их лирическая героиня – «преступница» и бунтарка, бросающая вызов общественной морали и обладающая инстинктивной чуткостью к шуму времени, чьи варварские напевы заставляют и ее петь на свой лад. Это движение даже не в ногу со временем, но в такт с его взвихренным кружением («По канавам – драгоценный поток, / И кровавая в нем пляшет луна…»), включающее в себя и обращение к романтическому галантному веку («Комедьянт»), и воспевание белого движения («Лебединый стан»), и череду лиц и масок… – вновь обрывается в 1921 году, со смертью младшей дочери Цветаевой Ирины, и обрывается – на сей раз навсегда. В 1920-е годы – первые годы жизни в эмиграции – лирический голос Цветаевой поднимается на небывалую прежде высоту. Кажется, что в поэзии она теперь может всё: и отчаянный накал страсти и любовного одиночества («Поэма Горы» и «Поэма конца», 1924), и социально-философскую аллегорию («Крысолов», 1925), и фольклорное буйство красок и чувств («Царь-девица» и «Молодец», 1920–1922)… Ролевая игра звука и образа, свойственная пореволюционной цветаевской лирике, в Чехии, а еще больше – во Франции уступает место чистому авторскому голосу, с неправдоподобной отчетливостью предлагающему речевые формулы для творящегося вокруг. Поздняя лирика Цветаевой с ее афористичностью, отточенной формульностью, пунктуационной и интонационной изощренностью всё больше сближается с цветаевской же мемуаристикой и литературной критикой. Стихи становятся способом диалога с самой собой: Каменной глыбой серой, С веком порвав родство. Тело твое – пещера Голоса твоего. https://prosodia.ru/catalog/poety/marina-tsvetaeva-poet-tragicheskoy-bezmernosti/

🗂 Русский поэтический канон 🗂 Михаил Кузмин * * * Декабрь морозит в небе розовом, Нетопленный мрачнеет дом. А мы, как Меншиков в Берёзове, Читаем Библию и ждём. И ждём чего? самим известно ли? Какой спасительной руки? Уж взбухнувшие пальцы треснули И развалились башмаки. Никто не говорит о Врангеле, Тупые протекают дни. На златокованном Архангеле Лишь млеют сладостно огни. Пошли нам крепкое терпение, И кроткий дух, и лёгкий сон, И милых книг святое чтение, И неизменный небосклон! Но если ангел скорбно склонится, Заплакав: «Это навсегда!» – Пусть упадет, как беззаконница, Меня водившая звезда. Нет, только в ссылке, только в ссылке мы, О, бедная моя любовь. Струями нежными, не пылкими, Родная согревает кровь, Окрашивает щеки розово, Не холоден минутный дом, И мы, как Меншиков в Берёзове, Читаем Библию и ждём. (1920) #РусскийПоэтическийКанон@prosodia ❓Чем это интересно: комментирует поэт и литературовед Елена Погорелая Вместе с Юрием Юркуном Михаил Кузмин живет на улице Спасской, 17 (с 1923 года переименованной в улицу декабриста Рылеева); после уплотнения от некогда большой и благоустроенной квартиры за литераторами остаются только две комнаты – одну из них, проходную, Кузмин приспосабливает под рабочий кабинет. И работает много: пишет цикл «Стихи об Италии», начинает роман «Жизнь Публия Вергилия Марона, мантуанского кудесника», занимается переводами… 29 сентября 1920 года в Доме искусств отмечается пятнадцатилетие творческой деятельности Кузмина, зимой 1920–1921-го он обращается к Шекспиру – сперва работает над музыкой к комедии «Двенадцатая ночь», потом погружается в переводы пьес и сонетов (к чему, возможно, подталкивает близкое общение с поэтессой и переводчицей Анной Радловой, которую сам Кузмин полушутя окрестил «игуменьей с прошлым»)… И все-таки основной фон этих дней – не эллинистическая Александрия, не средневековая Мантуя и не елизаветинская Англия. Основной фон – холодная северная ссылка, меншиковское Березово: чуткий и тонкий знаток искусства, Кузмин не мог не соотносить то, что видел вокруг – все эти краски, полутона, все эти контрасты между «былой роскошью» и подступающей нищетой – с соответствующими красками и нюансами суриковского полотна. Поражает, как точно – буквально двумя-тремя штрихами – Кузмин напоминает детали изображенного Суриковым: треснувшие пальцы, Библия на столе… И вместе с тем – ощущение неизменной любви и тепла, согревающего даже в эти страшные декабрьские вечера. Историческая ссылка Меншикова у Кузмина и его поколения оборачивается ссылкой культурной; «тесное жилище Меншикова автор осмысляет как временное заточение, и в конце стихотворения реальный план уступает место символическому: вне зависимости от места и времени человек живет в “минутном доме” в надежде на будущее спасение»1. «Мы не в изгнании, мы в послании» – так, помнится, говаривала гордая Зинаида Гиппиус, отстаивая культурно-философский статус русской эмиграции, как потом оказалось, первой волны. Мы не в Советской России, мы в ссылке – практически так сказал в 1920 году Михаил Кузмин, находившийся тогда на пороге шестнадцати лет бесславия, забвения… И, как потом оказалось (не могло не оказаться!), – последующего бессмертия. 1 Зверева Т.С. Суриковский след в русской поэзии XX века // Филологический класс. 2018. № 1. С. 96.

18 сентября 1945 года ушел из жизни Дмитрий Кедрин. Prosodia вспоминает поэта его, пожалуй, самым известным произведением – пронзительной поэмой «Зодчие».

День рождения Сергея Довлатова Prosodia отмечает его стихотворением, написанным в годы службы в охране исправительных колоний в Коми АССР Асе Мы учились стрелять на живых синеглазых мишенях Как на питерских шлюхах учились когда-то любви Николай Харабаров, черниговский вор и мошенник При попытке к побегу был мною убит. Я до гроба запомню сутулую черную спину И над мушкой испуганный, скошенный глаз Я вернусь дорогая, сапоги надоевшие скину, Расстегну гимнастерку и спокойно скажу, наклонясь: «Посмотри, как таинственно листьев круженье Эту долгую зиму я не смог бы прожить не любя» Мы учились стрелять на живых синеглазых мишенях А потом, те кто были слабее, стреляли в себя. 1962 Чем это интересно Иосиф Бродский писал о Довлатове: «Сережа был прежде всего замечательным стилистом. Рассказы его держатся более всего на ритме фразы; на каденции авторской речи. Они написаны как стихотворения: сюжет в них имеет значение второстепенное, он только повод для речи. Это скорее пение, чем повествование, и возможность собеседника для человека с таким голосом и слухом, возможность дуэта — большая редкость». Особенно Бродский восхищался ранним рассказом Довлатова «Блюз для Натэллы». «Я сжимаю в руке заржавевшее это перо. Мои пальцы дрожат, леденеют от страха. Ведь инструмент слишком груб. Где уж мне написать твой портрет! Твой портрет, Бокучава Натэлла!» Свои первые рассказы вернувшийся из армии Довлатов показал, прежде всего, поэтам – Бродскому и Найману. Это 1965 год. Однако был в жизни Сергея Донатовича период, когда он писал стихи, так сказать, в чистом виде. Первые поэтические опыты Сергея относятся еще к школьным годам. Так в газете ленинградской газете «Ленинские искры» за 1 декабря 1955 года было опубликовано стихотворение «Про кота». Подарили нам кота Ну, не кот, а красота! Скоро мышкам будет крышка. Развелось их много слишком. Сергей Мечик, 206 школа. Интерес к поэзии вернулся к Довлатову во время службы в армии (внутренние войсках, охрана исправительных колоний в Коми АССР). Буквально через две недели после убытия на службу – 2 августа 1962 года - Довлатов сообщил отцу – Донату Мечику: «Донат! Я тут написал штук 20 стихов. Посылаю тебе два из них. Жду отзыва. Потом пришлю еще. Стихи, к сожалению, опять специфические, профессиональные, но, я надеюсь, все будет понятно. Жду писем. Обнимаю. Еще раз всем привет. С. Д. Р. S. Оказывается, посылаю не два, а штук семь. Потом еще. Сережа.» Смена обстановки пошла Довлатову на пользу. Он почувствовал, что взгляд на зону с этой стороны колючей проволоки может стать его уникальным опытом. И темой для стихов и прозы. Мир глазами вохровца. Впечатление от Колымы Послушайте насчет Колымских мест Послушайте насчет задворков мира Ты не гляди, братишка, в этот лес, Ты не беги, братишка, в этот лес, Ты пожалей, братишка, конвоира. Не знаю, что там вытертый талмуд Толкует о чистилище и аде Но я не сам пришел в твою тайгу Да кто из нас другого виноватей. Но, закури, вопрос предельно прост, И самодельный месырь спрячь получше СССР лежит на тыщи верст СССР лежит на тыщи верст По обе стороны от проволки колючей. О! дай мне бог волненья рыбака Глядящего на кончик поплавка. Август 1962 года Чем не эпиграф для довлатовской «Зоны»? В числе семи посланных отцу стихотворений есть и «Мы учились стрелять». Оно посвящено Асе Пекуровской, первой жене Сергея. Довлатов пишет отцу: «Все, что здесь написано, чистая правда, ко всему, что написано, причастны люди, окружающие меня, и я сам. Для нас — это наша работа. Я скажу не хвастая, что стихи очень нравятся моим товарищам». На всякий случай публикатор писем, сводная сестра Довлатова Ксана Мечик-Бланк поясняет: «Конечно, С. Д. никого никогда не убивал. Не говоря уж о том, что, судя по времени написания стихотворения — меньше чем через полмесяца после призыва, — оказаться в подобной ситуации просто не мог (так же как побывать на Колыме, о которой уже сочинил песенки). Но его художественная впечатлительность провоцировала на воображение подобных эффектных сцен — особенно в послании к женщине. Позже, в «Заповеднике», он напишет об этом романтическом методе сочинительства с иронией: герой повести, не успев добраться до места назначения, уже слагает стихи: «Любимая, я в Пушкинских Горах...» Вторая половина 1962 - начало 1963 годов стали для Довлатова «болдинской осенью»: «Раньше я тоже очень любил стихи и изредка писал, но только теперь я понимаю, насколько не о чем было мне писать. Теперь я не успеваю за материалом. И я понял, что стихи должны быть абсолютно простыми, иначе даже такие Гении, как Пастернак или Мандельштам, в конечном счете, остаются беспомощны и бесполезны, конечно, по сравнению с их даром и возможностями, а Слуцкий или Евтушенко становятся нужными и любимыми писателями, хотя Евтушенко рядом с Пастернаком, как Борис Брунов с Мейерхольдом. Я пишу по 1-му стиху в два дня. Я понимаю, что это слишком много, но я довольно нагло решил смотреть вперед, и буду впоследствии (через 3 года) отбирать, переделывать и знакомить с теми, что получше, мирных штатских людей. Но тем не менее я продолжаю мечтать о том, чтоб написать хорошую повесть, куда, впрочем, могут войти кое-какие стихи… Стихи очень спасают меня, Донат. Я не знаю, что бы я делал без них». Стихи Довлатова охотно публиковали местные и армейские газеты, включая «Красную звезду». «Я получил почти одновременно 8 руб. из одной газетки и 5 р. 30 к. из другой. «Молодежь Севера» деньги зажала». До весны 1963 года стихи – главная тема писем Довлатова отцу. «Со стихами происходит такая вещь: я понял, что стихи сочиняются двумя способами. 1. Это когда поэтическая мысль идет вслед за словом, т. е. вслед за удачной рифмой, за звучной строкой, за ритмически удавшимся моментом. Такие стихи обычно беднее мыслью, но написаны художественней и производят лучшее впечатление. Основной тезис в защиту такого рода стихов, это — «каждая художественно изображенная вещь, предмет уже несет в себе поэтическую мысль», т. е., например, удачными словами описанный самовар может в стихе стать символом, скажем, мещанской жизни или создать изображение русской старины. Мне кажется, что большинство стихов пишутся так. У меня, во всяком случае». Но уже марте 1963 года Сергей уведомил отца, что стихов уже давно не пишет. «Дело в том, что с середины февраля я пишу повесть, которая называется «Завтра будет обычный день». Это детективная повесть. Не удивляйся. Там есть и стрельба, и погоня, и розыскные собаки, и тайга, и рестораны, и даже пожар… Там много написано про офицера, который всю жизнь проработал в исправительных колониях». Стихи не вошли в известные нам повести и рассказы Довлатова. Было, правда, несколько исключений, например, уже упомянутый «Заповедник». Любимая, я в Пушкинских Горах, Здесь без тебя — уныние и скука, Брожу по заповеднику, как сука. И душу мне терзает жуткий страх. Поэзия Сергея Донатовича не была издана при жизни автора. Более того, он просил отца не показывать его опыты ленинградским знакомым. Мол, приеду, доведу до ума и сам покажу. Не показал. Не увидела свет и детская книжка Довлатова в стихах «Незнакомые друзья». Ее хотели издать в Таллинне на двух языках – русском и эстонском. Это начало 70-х, таллиннский период. Стихов, по крайней мере, «серьезных» Довлатов больше не писал. Стихи шуточные остались в письмах к друзьям. Писательница, переводчица, журналистка Людмила Штерн (1935-2023) вспоминала: «Иногда от Сергея по почте приходили шутливые стишки a la Николай Олейников» Кстати, Довлатова со стихами Олейникова в конце 60-х познакомила Штерн, он пришел от них в восторг. Штерн приводит экспромт Довлатова, ответ олейниковскому «Жуку-антисемиту». Все кругом евреи, Все кругом жиды, В Польше и Корее Нет другой срелы. И на племя это Смотрит сверку вниз Беллетрист Далметов – Анисемитист. А вот записка, сопровождающая рассказы Довлатова, переданные Вайлю и Генису. Разгоняя остатки похмелья Восходя на Голгофу труда, Я рассказы с практической целью Отсылаю сегодня туда Где не пнут, не осудят уныло, Все прочувствуют, как на духу, Ибо ваши … рыла Тоже, как говориться, в пуху! Стихами Довлатов разговаривал и с дочкой Катей. Это, видно, неспроста, Что у кошки не хвоста. Видно, кошка забияка, Постоянно лезет в драку.

Уолт Уитмен: о Капитан! мой Капитан! 31 мая исполняется 204 года со дня рождения одного из величайших поэтов Америки, новатора свободного стиха Уолта Уитмена. Prosodia публикует самое известное стихотворение мастера «О Капитан! мой Капитан!». Не имея никакого отношения к новаторству, оно со временем потеряло связь даже с тем трагическим поводом, по которому было написано, и сегодня по-прежнему остается визитной карточкой Уитмена, а его зачин – универсальной формулой прощания.