Многие её побаивались, особенно детишки, шёпотом звали «старой колдуньей», да и взрослые старались лишний раз дорогу не переходить.

А я, по долгу службы фельдшерской, захаживала к ней иногда. Давление померить, лекарства принести. Она меня встречала молча, кивком головы, на вопросы отвечала односложно.
Но была в её затворничестве какая-то застарелая, глубоко спрятанная рана, которую я, как фельдшер, чувствовала скорее интуитивно, чем видела воочию. Что же так изранило эту душу, что заставило её запереться в своей скорлупе на долгие годы? Эта загадка не давала мне покоя.
И вот однажды, помню, дело было к осени, когда дни становятся короче, а вечера – холоднее и тоскливее, подъехал к нашему медпункту старенький «Москвич» с городскими номерами. Вышла из него женщина, лет эдак под пятьдесят, может, чуть больше. Одета по-городскому, но как-то небрежно, будто не по себе ей в этой одежде. Лицо уставшее, глаза заплаканные.
– Скажите, пожалуйста, – голос у неё дрожал, – как мне найти Клавдию Петровну Сомову? Мне сказали, она здесь живёт.
Сердце у меня ёкнуло. Клавдия Петровна… Сомова… Что же заставило эту, судя по всему, городскую женщину, искать встречи с нашей замкнутой старушкой? Неужто какая-то весть из прошлого, которого никто в деревне толком и не знал?
– Провожу вас, – говорю. – Дом её на отшибе, сразу и не найдёте.
Пока шли, она молчала, а я всё думала: кто она такая? Родственница? Знакомая из далёкой молодости? И почему от одного упоминания имени Клавдии Петровны у неё так испуганно блестели глаза?
Постучали мы в калитку. Долго никто не открывал. Потом скрипнула дверь, и на пороге показалась сама Клавдия. Увидев незнакомку, она как-то вся сжалась, будто ожидая удара. А гостья… гостья вдруг рухнула перед ней на колени, прямо в дорожную пыль, и зарыдала так горько, так безутешно, что у меня у самой душа перевернулась.
– Мама… мамочка… прости меня, если сможешь… – только и смогла она вымолвить сквозь слёзы.
Мама? Удивилась я. Да разве ж были у Клавдии дети? Ходили когда-то слухи, будто у неё была дочь, да только Клавдия Петровна никогда этого не подтверждала. Да и никто и никогда не слышал от неё ни словечка о дочери или сыне. А тут такое…
Слова застряли у неё в горле, а в глазах плескалась такая смесь надежды и страха, что у меня самой мороз по коже пробежал. Что же там за история такая, если дочь на коленях просит прощения у матери, которую, похоже, бросила много лет назад?
Клавдия Петровна смотрела на рыдающую женщину долго, не мигая. В её выцветших глазах не было ни удивления, ни радости, ни даже узнавания. Пустота. Ледяная, бездонная пустота.
– Вы кто? – тихо, почти шёпотом спросила она. Голос её был ровный, без всяких эмоций, будто она говорила с совершенно посторонним человеком.
Женщина подняла на неё заплаканное лицо, полное отчаяния.
– Мама, это же я… Надежда… твоя дочь… Неужели ты меня не узнаёшь?
И тут я поняла. Поняла страшную правду. Клавдия Петровна не просто не узнавала свою дочь. Её разум, измученный годами одиночества и какой-то страшной, неведомой нам обиды, давно уже блуждал где-то в потёмках, не отличая прошлого от настоящего, своих от чужих.
Надежда, так звали эту женщину, осталась в деревне. Поселилась в пустующей половине дома матери. Пыталась ухаживать за ней, разговаривать, напоминать о прошлом. Но Клавдия Петровна так и не узнала её. Смотрела на неё чужими, пустыми глазами, иногда пугалась, иногда что-то бормотала себе под нос, но ни разу не назвала дочерью. Для неё Надежда так и осталась просто «женщиной, что живёт в доме».
По вечерам Надежда часто заходила ко мне в медпункт. Сидела на кушеточке, такая же потерянная и несчастная, и рассказывала свою историю.
Оказалось, много лет назад, ещё совсем молоденькой девчонкой, она сбежала из дома с каким-то приезжим, бросив мать одну, в нужде и горе. Мечтала о красивой жизни, о больших городах.
А жизнь… жизнь её помотала по свету, обманула, разочаровала. Ни славы, ни счастья она так и не нашла. Мужья менялись, оставляя после себя только горечь и пустоту. Детей Бог не дал. И вот, когда подступила старость, когда одиночество стало совсем невыносимым, она вспомнила о матери. Потянуло её на родину, к тому единственному человеку, который, как ей казалось, всегда её ждал и простил бы всё.
– Я думала, – шептала она, вытирая слёзы, – я приеду, упаду ей в ноги, расскажу, как мне было плохо, как я раскаиваюсь… Попрошу прощения… А она… она меня даже не помнит, Семёновна… Будто и не было меня никогда в её жизни…
Я слушала её, и сердце моё сжималось от жалости. Жалко было и её, так поздно осознавшую свою ошибку, и Клавдию Петровну, чья память навсегда заперла дверь перед раскаявшейся дочерью. Какая же страшная обида должна была лежать на сердце у матери, если даже помутневший разум не смог её стереть, не смог простить?
Надежда прожила в деревне почти до зимы. Ухаживала за матерью, как могла. Кормила, мыла, переодевала. Терпеливо сносила её капризы, её забывчивость. Надежда на то, что мать её узнает, таяла с каждым днём, как весенний снег. Но время, увы, не ждало ни её раскаяния, ни материнского пробуждения.
Однажды ноябрьским утром Клавдии Петровны не стало. Ушла тихо, во сне, так и не узнав, что рядом с ней была её дочь, так и не простив её.
Когда разбирали её немудрёные вещи, Надежда нашла на самом дне старого сундука маленькую, пожелтевшую от времени фотографию. На ней – молодая, улыбающаяся Клавдия держит на руках маленькую девочку с двумя смешными косичками. А на обороте корявым детским почерком было выведено: «Мамуличке от Надюшки . Я тебя люблю».
Надежда прижала эту фотографию к груди и зарыдала так, как не рыдала, наверное, никогда в жизни. Потому что в этот самый миг она поняла всё. Поняла, что мать её любила, ждала, помнила. Но она, Надежда, пришла слишком поздно. Пришла тогда, когда уже ничего нельзя было исправить, ничего нельзя было вернуть. Когда дверь, за которой было материнское прощение, захлопнулась навсегда.
Вот так, милые мои. Иногда раскаяние приходит, но время уже ушло безвозвратно. И нет ничего горше, чем осознавать, что ты опоздал попросить прощения у того, кто так его ждал, у того, чьё сердце ты когда-то ранил. Это как кричать в пустоту – слова есть, а ответа уже не будет. Никогда.
А вы как думаете, всегда ли можно успеть попросить прощения? И есть ли такие обиды, которые не стираются даже временем и забвением? Поделитесь своими мыслями, своими историями в комментариях. Мне всегда очень важно знать, что вы думаете, чувствуете.
Автор: Валентина Семёновна.
Если Вам нравятся истории, присоединяйтесь к моей группе: https://ok.ru/profile/910027698974 (нажав: "Вступить" или "Подписаться")
ТАМ МНОГО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ИСТОРИЙ