Не "горе" и не бедная вовсе! Мы все у неё Ещё как попросим! Прости и прощай, Мы помним, ты помнишь. Не пропадёшь! А если утонешь, То только в сердце - Оно не забудет, Огонь да вода - Настоящие судьи.
Осенью, сидели с ней за столом, вдвоём, после концерта в Докер Пабе... И общение было чудесным. Прекращайте соболезновать самим себе. Ира в нашей памяти жива.
Мне сегодня ночью казалось, что я умираю. Кто-то выдохнул в ухо тихонько: «Ну всё, малАя!» Темнота заполнила лёгкие, и стали они тяжёлыми. Было как-то неловко, но очень хотелось крыжовника.
Я лежала и думала, сама себя обнимая: «Ну какой тебе нахрен, Юля, крыжовник в мае?»
Страшно не было. Всё равно никуда не денешься. У окна стоял мой двадцатилетний дедушка. В чёрном небе висела Луна, как медная денежка.
И никто не играл на органе, не пел на латыни. Просто я поняла: там становятся все молодыми.
Я лежала и слушала, как пахнет трава сырая. Как ты дышишь во сне. Как соседи встречают вторник.
Во дворе мяукнула кошка. Именно в тот миг мне, конечно, стало обидно, что я умираю.
Ведь останется всё: и трава, и земля, и Москва, и веснушки на светлых плечах твоих обнажённых, и Арбат, и Лубянка, и прочие наши места, а к концу июля пойдёт, наконец, крыжовник.
Ведь останутся даже все тексты мои, my star, до последней буковки, точки, дурацкой скобки.
Лишь одной меня не будет совсем ниско...ЕщёМне сегодня ночью казалось, что я умираю. Кто-то выдохнул в ухо тихонько: «Ну всё, малАя!» Темнота заполнила лёгкие, и стали они тяжёлыми. Было как-то неловко, но очень хотелось крыжовника.
Я лежала и думала, сама себя обнимая: «Ну какой тебе нахрен, Юля, крыжовник в мае?»
Страшно не было. Всё равно никуда не денешься. У окна стоял мой двадцатилетний дедушка. В чёрном небе висела Луна, как медная денежка.
И никто не играл на органе, не пел на латыни. Просто я поняла: там становятся все молодыми.
Я лежала и слушала, как пахнет трава сырая. Как ты дышишь во сне. Как соседи встречают вторник.
Во дворе мяукнула кошка. Именно в тот миг мне, конечно, стало обидно, что я умираю.
Ведь останется всё: и трава, и земля, и Москва, и веснушки на светлых плечах твоих обнажённых, и Арбат, и Лубянка, и прочие наши места, а к концу июля пойдёт, наконец, крыжовник.
Ведь останутся даже все тексты мои, my star, до последней буковки, точки, дурацкой скобки.
Лишь одной меня не будет совсем нисколько.
Я вдыхала. Звенящая жизнь обжигала гланды. Жизни этой не было никакого предела. Захотелось мне крикнуть: «Деда! Кто у вас главный? Передай ему, у меня ещё важное дело!»
Но совсем никого не было у окна. Соловьиный рассвет зарождался на спинке стула. Я смотрела, как дом заполняет голубизна.
Мы используем cookie-файлы, чтобы улучшить сервисы для вас. Если ваш возраст менее 13 лет, настроить cookie-файлы должен ваш законный представитель. Больше информации
Комментарии 21
Олег Пронькин
22:57Мы все у неё
Ещё как попросим!
Прости и прощай,
Мы помним, ты помнишь.
Не пропадёшь!
А если утонешь,
То только в сердце -
Оно не забудет,
Огонь да вода -
Настоящие судьи.
Кто-то выдохнул в ухо тихонько: «Ну всё, малАя!»
Темнота заполнила лёгкие,
и стали они тяжёлыми.
Было как-то неловко,
но очень хотелось крыжовника.
Я лежала и думала, сама себя обнимая:
«Ну какой тебе нахрен, Юля, крыжовник в мае?»
Страшно не было.
Всё равно никуда не денешься.
У окна стоял мой двадцатилетний дедушка.
В чёрном небе висела Луна, как медная денежка.
И никто не играл на органе, не пел на латыни.
Просто я поняла: там становятся все молодыми.
Я лежала и слушала, как пахнет трава сырая.
Как ты дышишь во сне.
Как соседи встречают вторник.
Во дворе мяукнула кошка. Именно в тот миг
мне, конечно, стало обидно, что я умираю.
Ведь останется всё: и трава, и земля, и Москва,
и веснушки на светлых плечах твоих обнажённых,
и Арбат, и Лубянка,
и прочие наши места,
а к концу июля пойдёт, наконец, крыжовник.
Ведь останутся даже все тексты мои, my star,
до последней буковки, точки, дурацкой скобки.
Лишь одной меня не будет совсем ниско...ЕщёМне сегодня ночью казалось, что я умираю.
Кто-то выдохнул в ухо тихонько: «Ну всё, малАя!»
Темнота заполнила лёгкие,
и стали они тяжёлыми.
Было как-то неловко,
но очень хотелось крыжовника.
Я лежала и думала, сама себя обнимая:
«Ну какой тебе нахрен, Юля, крыжовник в мае?»
Страшно не было.
Всё равно никуда не денешься.
У окна стоял мой двадцатилетний дедушка.
В чёрном небе висела Луна, как медная денежка.
И никто не играл на органе, не пел на латыни.
Просто я поняла: там становятся все молодыми.
Я лежала и слушала, как пахнет трава сырая.
Как ты дышишь во сне.
Как соседи встречают вторник.
Во дворе мяукнула кошка. Именно в тот миг
мне, конечно, стало обидно, что я умираю.
Ведь останется всё: и трава, и земля, и Москва,
и веснушки на светлых плечах твоих обнажённых,
и Арбат, и Лубянка,
и прочие наши места,
а к концу июля пойдёт, наконец, крыжовник.
Ведь останутся даже все тексты мои, my star,
до последней буковки, точки, дурацкой скобки.
Лишь одной меня не будет совсем нисколько.
Я вдыхала. Звенящая жизнь обжигала гланды.
Жизни этой не было никакого предела.
Захотелось мне крикнуть: «Деда! Кто у вас главный?
Передай ему, у меня ещё важное дело!»
Но совсем никого не было у окна.
Соловьиный рассвет зарождался на спинке стула.
Я смотрела, как дом заполняет голубизна.
А потом уснула.