Зинаида Бердникова(Грибоедова)

Нелюбимая жена

Началось всё прошлой весной, когда к нам в деревню приехала новая семья — Лебедевых. Купили старый дом Прокофьевых на самом краю деревни, тот, что с резными наличниками
Глава семейства, Виктор Михайлович, мужчина представительный, работал в райцентре на элеваторе начальником. Жена его, Лидия Николаевна, женщина лет пятидесяти, тихая такая, незаметная, будто тень. И сын их, Костя, парень лет тридцати, с женой Мариной и маленькой дочкой.
В первый же день я познакомилась с Лидией Николаевной — она пришла в медпункт за таблетками от давления.
— Ох, милая, — говорю, — а чего ж вы в городе не остались? Там и врачи получше, и лекарства.
— Не хотели мы с мужем на старости лет в городской квартире сидеть, — ответила она, глядя куда-то в сторону. — Виктор Михайлович давно о своём доме мечтал. А тут сын с невесткой решили к нам переехать — внучку растить помогаем.
Что-то в её голосе мне показалось странным. Говорит вроде правильно, а будто не о своей мечте рассказывает, а чужую повторяет.
— А вы-то сами как? Рады переезду? — спросила я, меряя ей давление.
Она вздрогнула, словно я её по живому задела:
— Конечно, рада. Как Виктор Михайлович решил, так и правильно.
Давление у неё оказалось 160 на 100 — высоковато. Я выписала лекарства, дала рекомендации. А на прощание она вдруг спросила:
— А у вас тут... спокойно? Соседи хорошие?
— Народ у нас добрый, — ответила я. — Только, знаете, в деревне всё на виду. Не то что в городе.
Она как-то странно улыбнулась и ушла. А через неделю прибежала ко мне соседка Лебедевых, Нина Петровна:
— Валентина Семёновна! Там у Лебедевых что-то неладное творится! Всю ночь крики были, а утром Лидия Николаевна во дворе с синяком под глазом.
Сердце у меня ёкнуло. Не люблю я в семейные дела лезть, но как медработник не могла оставить это без внимания. Собрала я свою сумку и пошла к Лебедевым — якобы проверить, как там давление у новой пациентки.
Открыла мне невестка, Марина — девушка симпатичная, но какая-то дёрганая:
— Проходите, Валентина Семёновна. Свекровь в огороде.
Вышла я во двор, а там Лидия Николаевна грядки полет. Увидела меня, выпрямилась, рукой лицо прикрыла — но поздно. Синяк под глазом, да ещё какой!
— Что случилось-то? — спрашиваю напрямик.
— Да ничего, — отмахивается. — О шкаф ударилась ночью. В темноте.
Старая песня. Сколько раз я её слышала за свою практику! И всегда за ней скрывалось одно и то же.
— Лидия Николаевна, — говорю, — я сорок лет фельдшером работаю. Такие синяки не от шкафов бывают.
Она опустила голову, а потом вдруг заплакала — тихо, беззвучно, только плечи вздрагивали.
— Он не всегда такой, — прошептала она. — Это я виновата. Не так суп сварила.
Меня аж передёрнуло. Не так суп сварила! И за это — кулаком по лицу?
— Послушайте, — начала я, но она перебила:
— Не надо, Валентина Семёновна. Сорок лет уже так живём. Ничего не изменится.
Сорок лет! У меня в голове не укладывалось. Почти всю жизнь терпеть побои и унижения. За что?
— А уйти от него? — спрашиваю.
Она посмотрела на меня так, будто я предложила ей на Луну полететь:
— Куда? Кому я нужна? Да и нельзя мне... — она запнулась. — Сына бросить не могу.
Тут из дома вышел сам Виктор Михайлович — высокий, представительный мужчина с седыми висками. Увидел меня, нахмурился:
— Что-то случилось?
— Да вот, зашла проверить, как Лидия Николаевна себя чувствует, — ответила я как можно спокойнее. — Давление у неё высоковато.
— Жена у меня слабенькая, — усмехнулся он. — Всё болеет. А работы в деревне много, сами понимаете.
И столько было в его голосе презрения, что мне захотелось ему ответить что-нибудь резкое. Но я сдержалась — не хотела Лидии Николаевне хуже сделать.
— Ей бы отдохнуть, — сказала я. — Давление — штука серьёзная.
— Отдохнёт на том свете, — буркнул он и ушёл в дом.
Я посмотрела на Лидию Николаевну — она стояла, опустив голову, и теребила край фартука.
— Приходите завтра в медпункт, — сказала я тихо. — Поговорим.
Она кивнула, но я уже тогда знала — не придёт.
И действительно, прошла неделя, другая — Лидия Николаевна так и не появилась. Зато в деревне только и разговоров было, что о Лебедевых. Нина Петровна рассказывала, что Виктор Михайлович на жену постоянно кричит, сын с невесткой тоже её в грош не ставят. Работает она с утра до ночи — и по дому, и в огороде, и с внучкой сидит. А благодарности — никакой.
— Как собачонка забитая, — качала головой Нина. — Слова поперёк сказать боится.
Я всё думала, как помочь Лидии Николаевне, но она сама будто избегала меня. Даже когда за лекарствами приходила, старалась побыстрее уйти, на расспросы не отвечала.
А потом случилось непредвиденное. В одно июльское утро прибежал ко мне Костя, сын Лебедевых:
— Валентина Семёновна! Скорее! Отцу плохо!
Я схватила сумку и помчалась к ним. Виктор Михайлович лежал на кровати бледный, с испариной на лбу, держался за грудь:
— Жжёт... дышать... не могу...
Классический сердечный приступ. Я сделала укол, вызвала "скорую" из райцентра. Пока ждали, измерила давление, дала нитроглицерин. Лидия Николаевна металась по комнате, собирая мужу вещи в больницу, а он всё покрикивал на неё:
— Не то берёшь! Куда очки положила? Бестолочь!
Даже на пороге смерти не мог удержаться от грубости. Я посмотрела на Лидию Николаевну — она не огрызалась, не обижалась, просто делала всё, что он велел. Как робот.
"Скорая" увезла Виктора Михайловича в районную больницу. Диагноз подтвердился — инфаркт. Серьёзный, обширный. Врачи сказали, что нужна операция, а потом долгая реабилитация.
И тут началось самое удивительное. Лидия Николаевна словно преобразилась. Она ездила к мужу каждый день — сорок километров туда, сорок обратно. Привозила домашнюю еду, чистое бельё, лекарства. Сидела с ним часами, читала книги вслух, массировала ноги. А вернувшись домой, успевала и огород полить, и внучку из садика забрать, и ужин приготовить.
— И как она всё успевает? — удивлялась Нина Петровна. — Да ещё и улыбается! Первый раз вижу, чтобы она улыбалась.
Я тоже заметила эту перемену. Лидия Николаевна словно расцвела. Спина выпрямилась, в глазах появился блеск. Даже давление нормализовалось.
Как-то раз я встретила её у магазина и не удержалась:
— Лидия Николаевна, вы прямо помолодели! Неужто без мужа-то легче?
Она посмотрела на меня с удивлением:
— Что вы, Валентина Семёновна! Я без Виктора Михайловича как без рук. Жду не дождусь, когда его выпишут.
— Но ведь он... — я запнулась, подбирая слова, — не очень-то ласков с вами.
Лидия Николаевна вздохнула:
— Характер у него тяжёлый, это правда. Но ведь я его люблю.
— За что? — вырвалось у меня.
Она задумалась, глядя куда-то вдаль:
— Знаете, Валентина Семёновна, любовь ведь не за что-то бывает. Она просто есть. Как воздух.
И столько было в её словах мудрости, что я не нашлась, что ответить.
Через месяц Виктора Михайловича выписали. Он вернулся домой похудевший, ослабленный, но такой же ворчливый. Лидия Николаевна встретила его как короля — и баня натоплена, и обед из пяти блюд, и в доме чистота идеальная.
Я заходила проверить его состояние, выписать рецепты. Он лежал на диване и командовал:
— Лида! Подушку поправь! Лида! Чай остыл! Лида! Газету подай!
А она всё делала с такой любовью, с такой заботой, что даже мне, видавшей виды фельдшеру, становилось не по себе. Как можно так любить человека, который тебя не ценит?
Прошло ещё несколько недель. Виктор Михайлович потихоньку поправлялся, уже выходил во двор, сидел на лавочке. А потом случилось то, что перевернуло всю историю с ног на голову.
В один из вечеров прибежала ко мне Марина, невестка Лидии Николаевны:
— Валентина Семёновна! Свекрови плохо! Упала прямо в огороде!
Я помчалась к Лебедевым. Лидию Николаевну уже занесли в дом, положили на кровать. Она была бледная, с синими губами, дышала тяжело.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Да ничего, — прошептала она. — Просто голова закружилась.
Я измерила давление — 200 на 110! Немедленно сделала укол, вызвала "скорую".
— Давно у вас такие скачки? — спрашиваю.
— Бывает иногда, — отмахнулась она. — Ничего страшного.
Но я-то видела, что дело серьёзное. И когда приехала "скорая", настояла на госпитализации. Лидия Николаевна сопротивлялась:
— Кто же за Виктором Михайловичем ухаживать будет? Ему нельзя волноваться!
— Ничего, — сказала я твёрдо. — Сын с невесткой справятся. А вам лечиться надо.
В больнице Лидии Николаевне сделали обследование и обнаружили опухоль головного мозга. Большую, запущенную. Врач, мой старый знакомый, сказал мне по секрету:
— Она давно должна была обратиться. Головные боли, скачки давления — это всё симптомы. Как она на ногах держалась — не понимаю.
— И что теперь? — спросила я, холодея.
— Операция нужна. Сложная, в областной больнице. И то... шансов мало.
Я поехала к Лидии Николаевне. Она лежала в палате одна, смотрела в окно. Увидела меня, улыбнулась:
— Валентина Семёновна, спасибо, что пришли. Как там мой Виктор Михайлович? Не капризничает?
У меня сердце сжалось. Она тут лежит с опухолью мозга, а думает о муже-тиране.
— Лидия Николаевна, — сказала я, присаживаясь на край кровати, — вы знаете, что у вас обнаружили?
— Знаю, — кивнула она спокойно. — Доктор сказал. Опухоль.
— И что... не страшно вам?
Она посмотрела на меня своими ясными глазами:
— А чего бояться? Пожила я своё. Детей вырастила. Внучку понянчила.
— Но ведь операция может помочь, — сказала я. — В области хорошие нейрохирурги.
— Нет, Валентина Семёновна, — она покачала головой. — Не поеду я никуда. Виктору Михайловичу сейчас самому забота нужна. Кто за ним смотреть будет?
Я чуть не задохнулась от возмущения:
— Да что же это такое! Всю жизнь вы о нём думаете! А он о вас хоть раз подумал? Хоть раз пожалел?
Лидия Николаевна вдруг взяла меня за руку:
— Присядьте, Валентина Семёновна. Я вам что-то расскажу. Только никому больше — ладно?
Я кивнула, всё ещё кипя от негодования.
— Знаете, почему я за Виктора Михайловича замуж вышла? — начала она тихо. — Не по любви. По расчёту.
Я опешила. Вот этого я точно не ожидала услышать.
— Было мне девятнадцать лет, — продолжала Лидия Николаевна. — Жила я тогда в детдоме, воспитателем работала. А сама детдомовская — родителей не помню. И был у меня... ребёночек. Родила я его в восемнадцать, от парня одного, который обещал жениться, да сбежал, как узнал про беременность.
Она помолчала, собираясь с мыслями.
— Мальчик у меня родился, Костенька. Красивый такой, глазастый. А жить нам негде — в общежитии с ребёнком нельзя. Денег нет. Хотели уже в дом малютки его отдать... — голос её дрогнул. — И тут Виктор Михайлович появился. Он тогда молодой был, красивый. На практику к нам приехал — он инженером учился. Увидел меня с Костей, разговорились. А через неделю предложение сделал.
— Влюбился? — спросила я, всё ещё не понимая, к чему она клонит.
— Нет, — покачала головой Лидия Николаевна. — Он мне сразу сказал: «Я детей иметь не могу. Врождённый дефект. А семью хочу. Выходи за меня — ребёнка твоего усыновлю, фамилию дам. Будем жить как все».
Я ахнула. Так вот оно что! Костя-то не родной сын Виктору Михайловичу!
— Я согласилась, — продолжала Лидия Николаевна. — Не из-за себя — из-за Кости. Чтобы рос он в семье, с отцом. Чтобы фамилия была, дом, достаток. Виктор Михайлович слово сдержал — усыновил Костю, воспитывал как родного. Никогда попрёком не обмолвился. Даже когда злился сильно — никогда не говорил, что Костя не его сын.
— Но ведь он вас бил, унижал, — не выдержала я.
— Бывало, — вздохнула она. — Характер у него тяжёлый. Он ведь тоже несчастный человек, Валентина Семёновна. Всю жизнь мечтал о своих детях, а не судьба. Вот и срывался. А я терпела — потому что благодарна ему была. За Костю.
— И Костя знает? — спросила я, пораженная её рассказом.
— Нет, — она покачала головой. — И не должен узнать. Никогда. Виктор Михайлович для него — настоящий отец. Он его вырастил, выучил, на ноги поставил. А я... я просто выполняла свой долг. Перед сыном. Перед мужем, который моего сына своим сделал.
Я сидела, потрясённая до глубины души. Сорок лет эта женщина жила с нелюбимым мужем, терпела побои и унижения — ради сына. Ради того, чтобы он никогда не узнал горькой правды.
Разговор с Виктором Михайловичем оказался неожиданным. Когда я рассказала ему о диагнозе Лидии Николаевны, он побледнел и опустился на стул, будто ноги его не держали.
— Умрёт? — спросил он хрипло.
— Есть шанс, если сделать операцию, — ответила я. — В области.
— Деньги нужны? — он вскинул голову. — Я всё продам. Дом, машину — всё. Только бы она жила.
Я смотрела на него с изумлением. Неужели этот суровый, жестокий человек способен на такие чувства?
— Виктор Михайлович, — сказала я осторожно, — а вы ведь любите её?
Он посмотрел на меня так, будто я спросила, дышит ли он воздухом:
— Сорок лет люблю. Каждый день. Только сказать не умею. Не научили меня в детстве словам этим — «люблю», «спасибо», «прости». Отец у меня такой же был — суровый, молчаливый. А она... она ведь ангел. Святая. Я знаю, что не достоин её. Знаю, что мучил её всю жизнь своим характером. А она всё терпела, всё прощала.
И тут случилось невероятное — этот крепкий мужчина, никогда не показывавший слабости, заплакал. Сидел передо мной и плакал, как ребёнок, размазывая слёзы по щекам:
— Без неё не смогу, Валентина Семёновна. Пропаду. Она — смысл всей моей жизни.
В тот момент я поняла, что ошибалась. Все мы ошибались. Виктор Михайлович любил свою жену — по-своему, неумело, неуклюже, но любил. И она это знала, чувствовала сквозь все его грубости и окрики.
Лидию Николаевну отправили в областную больницу. Операция длилась шесть часов. Виктор Михайлович всё это время сидел в коридоре, не шелохнувшись. А когда хирург вышел и сказал, что всё прошло успешно, он просто кивнул и пошёл в туалет. Там, как мне потом рассказала санитарка, он стоял, прислонившись к стене, и беззвучно шептал: «Спасибо, Господи. Спасибо».
Восстановление было долгим и трудным. Три месяца Лидия Николаевна провела в больницах и санаториях. И всё это время Виктор Михайлович был рядом. Он научился готовить, стирать, ухаживать за больной. Никогда не повышал голоса, не требовал, не командовал. Просто был рядом — молча, надёжно.
Когда они вернулись в Ольховку, деревня их не узнала. Виктор Михайлович под руку вёл жену, нёс её сумку, поддерживал на ступеньках. А она смотрела на него с такой любовью, что сердце щемило.
Вечером того же дня я зашла к ним проведать, как они устроились. Лидия Николаевна сидела в кресле с вязанием, а Виктор Михайлович хлопотал на кухне.
— Представляете, Валентина Семёновна, — улыбнулась она, — он теперь борщ варит лучше меня! И носки научился штопать.
— Не лучше, а хуже, — буркнул он из кухни. — Но я ещё научусь.
И столько было тепла в этом обмене репликами, столько любви, что я поняла: болезнь, которая могла разрушить их семью, на самом деле спасла её. Открыла им глаза друг на друга, показала, что самое главное — не в словах, а в поступках.
Прошёл год. Лидия Николаевна полностью поправилась, опухоль не вернулась. Они с Виктором Михайловичем теперь часто сидят на лавочке у своего дома, держась за руки, как молодожёны. Он всё такой же немногословный, но теперь в его глазах — нежность, а не суровость.
И знаете, милые мои читатели, иногда мне кажется, что Лидия Николаевна никогда не была «нелюбимой женой». Просто её любили так, как умели. Неумело, неуклюже, но искренне. А она сумела разглядеть эту любовь за грубой оболочкой. И ответить на неё — своей любовью, своим терпением, своей верой.
Записки_сельского_фельдшера_Кузнецова_Валентина_Семёновна

Письма из прошлого

В тот день, помню, за окном осень плакала мелким, нудным дождем, а старые рамы моего медпункта вздыхали под порывами ветра, будто тоже о чем-то своем, о девичьем, сокрушались.
И вот в эту самую промозглую тоску скрипнула калитка. Я от бумаг своих оторвалась, глянула - Анна Климова идет. Вся деревня ее Анной-Гордячкой звала. Не злая она была, нет. Просто несла себя по жизни так, словно не шла, а по натянутому канату ступала: спина прямая, как струна, подбородок вверх, и ни слезинки чужому глазу не покажет. Мужа схоронила двадцать лет назад, сына одного вырастила, подняла да в город отправила. И жила одна в своем добротном доме, как в крепости. Ни к кому с просьбой, ни от кого помощи.
А тут входит она ко мне, платок мокрый с головы снимает, а сама не на меня - в пол смотрит. И вижу я, как дрожат ее пальцы, вечно занятые то прополкой, то стиркой, а сейчас без дела сцепившиеся на коленях.
- Здравствуй, Семеновна, - голос тихий, незнакомый, будто не ее.
- Здравствуй, Анюта, здравствуй, милая. Проходи, садись. Что стряслось-то? Нездоровится?
Она молчит, только губы поджимает. А я вижу: дело не в давлении и не в сердце. Тут хворь поглубже сидит, такая, что стетоскопом не прослушаешь. Поставила я перед ней стакан чаю с душицей, от которого по всей моей каморке дух луговой поплыл. Она к стакану прикоснулась, будто согреться хотела, но так и не отпила.
- Помощь твоя нужна, Семеновна, - выдохнула она наконец. - Только не лекарская… Душевная.
И поставила на стол передо мной старую картонную коробку из-под обуви, перевязанную выцветшей бечевкой. Я глянула на нее, и сердце мое екнуло. Есть такие вещи, знаете ли, которые временем пахнут. Не пылью, а именно прожитыми годами, невыплаканными слезами и несбывшимися надеждами.
- На чердаке нашла, - шепчет Анна.- Завалилась за балку, видать. Я про нее и думать забыла. А может, и не хотела помнить.
Я развязала узел. Внутри, аккуратными стопками, лежали письма. Пожелтевшие треугольники, как с фронта. И на каждом - один и тот же адрес: «Село Заречье, Анне Климовой». А вот обратного адреса не было. Только штемпели почтовые: Магадан, Воркута, Тюмень… Края, куда люди по своей воле не едут.
- От него, - сказала Анна так тихо, что я едва разобрала.
И я все поняла. Полжизни назад в нашем Заречье жили два брата-погодки, Михаил да Петр. Оба видные, работящие, душа нараспашку. И оба влюбились в молоденькую Анюту. Она же выбрала старшего, Михаила. Сыграли свадьбу, все как положено. А младший, Петр, через неделю после свадьбы пропал. Собрал узелок ночью - и как в воду канул. Кто говорил - на стройку века уехал, кто шептался: не смог рядом с их счастьем жить, сердце не выдержало.
Михаил тогда почернел от горя и обиды. «Предатель, - говорил он за столом, ударив кулаком так, что посуда звенела. - Ни весточки, ни слова. Отрезанный ломоть». И запретил в доме даже имя его упоминать. Анна, молодая жена, только молча кивала. Так и жили. Жили душа в душу, сына родили, хозяйство вели. Но чувствовалось, знаете, что между ними тень какая-то невидимая стоит. Тень пропавшего брата. А потом и Михаила не стало, сердце прихватило прямо в поле. И осталась Анна одна.
- Он писал мне, Семеновна, - нарушил тишину ее голос. - Все те годы писал. А я… я письма прятала. От Михаила прятала. Боялась гнева его. Думала, скажет, что за спиной у него с Петром переписываюсь. Сначала одно спрятала, потом второе… А потом они приходить перестали, и я за делами, за жизнью… забыла про них. Словно и не было. А они вот… нашлись.
Она посмотрела на меня, и в глазах ее, обычно строгих и сухих, стояли слезы.
- Я их прочитать не могу, Семеновна. Руки не поднимаются. Страшно. Вдруг там… такое… что я всю жизнь не о том думала, не так жила. Прочти ты, а? А потом мне расскажешь. Только правду. Какая бы горькая ни была.
Ох, милые мои… Понимаете, какое дело? Человек пришел ко мне не за таблеткой от давления, а за разрешением на прошлое. За смелостью взглянуть в глаза своей собственной жизни. Что я могла сделать? Взяла первый конверт. Бумага шершавая, хрупкая, как осенний лист.
Вечером, когда село уснуло под убаюкивающий шепот дождя, я зажгла лампу, надела очки и открыла первое письмо. Почерк у Петра был размашистый, нетерпеливый, будто буквы бежали наперегонки с его мыслями.
«Здравствуй, Аня! Не серчай, что без спросу уехал. Не мог я иначе. Гляжу на вас с Михаилом, и сердце будто клещами жмет. Счастливые вы, и дай вам Бог. А я рядом - как гвоздь в сапоге, только мешаю. Решил я уехать подальше, чтобы глаза мои вам счастья не сглазили. Устроился на севере, на прииске. Работа тяжелая, люди тут суровые, но честные. Ты Мишке не говори, что пишу. Не хочу, чтобы он думал, будто я жалуюсь. Просто знай, что я жив и всегда буду молиться за вас. Петр».
Я отложила письмо. Батюшки… Камень, который они с Михаилом сорок лет носили за пазухой, оказался не камнем вовсе, а недосказанностью. Обидой, выросшей из любви.
Я читала всю ночь. Письмо за письмом. Он писал о морозах, от которых железо к рукам примерзает, о северном сиянии, похожем на божественное знамение, о людях, с которыми делил хлеб и папиросу. Он ни разу не пожаловался. Ни разу не упрекнул. В каждом письме он спрашивал про Михаила, про урожай, про детей. Он жил их жизнью за тысячи километров.
«Аня, ты Мишку моего береги. Он горячий, вспыльчивый, но сердце у него золотое. Не обижайся на него, если что. Он ведь от любви большой такой. Поклонись от меня дому нашему, яблоне под окном…»
А в последнем письме, написанном уже другим, уставшим почерком, было всего несколько строк:
«Прости, Аня. Больше писать не смогу. Здоровье подвело. Если что, знай - я ни о чем не жалею. Обними за меня Мишку. Жаль, не увижу, как выросли мои племянники. Прощай».
И дата. Тридцатилетней давности.
Сидела я над этими письмами до самого рассвета, и слезы капали на выцветшие чернила. Господи, сколько же судеб ломается из-за гордости, из-за страха, из-за одного несказанного вовремя слова. Ведь скажи тогда Анна мужу про первое письмо - и жизнь могла бы пойти совсем иначе. А может, и не могла. Кто теперь разберет…
На следующий день я отнесла коробку Анне. Молча поставила на стол. Она подняла на меня глаза, полные немого вопроса.
- Там нет ничего, чего тебе стоило бы бояться, Анюта, - тихо сказала я. - Только большая, жертвенная любовь. Прочти сама. Ты должна.
Она кивнула. И я ушла, оставив ее наедине со своим прошлым.
Что было дальше, знаю с ее слов. Она читала эти письма три дня. Не выходила из дома, не топила печь, забывала про еду. Она сидела, укутавшись в старую шаль, и читала, читала, читала… И плакала. Смывала слезами сорок лет своей гордости, своего страха и своего одиночества. Анна-Гордячка умерла в те три дня. А родилась другая женщина - тихая, помудревшая, с глазами, в которых навсегда поселилась светлая печаль.
Она не сожгла письма. Сложила их обратно в коробку и убрала в комод, под вышитые рушники. Словно вернула на место важную часть своей души, которую сама же когда-то вырвала и спрятала. Жизнь потекла дальше. Только Анна изменилась. Стала мягче, разговорчивее.
А спустя несколько месяцев, уже по первому снежку, случилось то, что и в книжках не выдумаешь. К сельскому магазину подкатил старенький рейсовый автобус. Из него вышел, с трудом спускаясь по ступенькам, седой, изможденный старик в ватнике не по росту. В руке - фанерный чемоданчик, перевязанный веревкой. Он остановился, щуря выцветшие глаза на непривычное солнце, и растерянно огляделся.
Анна была там, пришла в магазин за хлебом. Она взглянула на него мельком, потом еще раз, и вдруг замерла. Руки с авоськой опустились. Она смотрела на этого чужого, согнутого годами и невзгодами старика, и узнавала в нем то, что было похоронено в самой глубине ее памяти. Черты лица, которые она видела в письмах, в своем воображении.
Она медленно, как во сне, пошла к нему.
- Петя? - прошептала она так тихо, что услышал, кажется, только он один.
Старик вздрогнул, вгляделся в нее. В глазах его мелькнул испуг, потом недоверие, а потом… узнавание.
- Аня? Анюта?..
Он не нашел, что сказать. Просто снял свою ушанку, и седая голова его поникла. А он стоял перед ней, как на суде.
Как оказалось, то последнее письмо написал за него товарищ по бараку, когда Петр лежал в лихорадке, и все думали, что он не выживет. А он выкарабкался. Только сил, здоровья и веры вернуться не осталось. Думал, что здесь его прокляли, забыли, что он никому не нужен. Так и доживал свой век на севере, один как перст. А под старость тоска по родной земле стала невыносимой. Собрал все свои копейки и поехал. Не в гости, не на встречу. А просто - умереть там, где родился. Он даже не думал, что застанет кого-то из родных в живых.
Анна подошла к нему, взяла его шершавую, холодную руку своей, теплой и повела его по заснеженной улице к дому, где его не было сорок лет.
В тот вечер в доме Климовых впервые за много лет горели все окна. Они сидели за столом: Анна, приехавший на выходные сын Игорь и брат ее мужа Петр. Сидели и больше молчали. Но это было то самое молчание, которое громче любых слов. Молчание, в котором было и прощение, и запоздалое раскаяние, и тихая, нечаянная радость от того, что жизнь, пусть и на самом своем излете, дала им шанс все исправить.
А вы как считаете, милые мои, можно ли вернуться туда, откуда однажды ушел навсегда? И бывает ли слишком поздно для прощения?
Ваша Валентина Семёновна.
Записки сельского фельдшера