Татьяна Климова ( Башкова )

"Сиротство начинается с потери матерей..."

«С возрастом я всё больше стал понимать, какое важное значение в моей жизни имела мама. Не знаю, понимала ли она сама это своё значение для меня. Думаю, нет. А я тем более. Теперь изумляюсь её мудрости, простоте, покоряющей естественности.
Благодаря моему отцу мама имела возможность жить так, как она хотела, — то есть прежде всего хранить дом и его традиции. Поэтому, к счастью, мы с братом воспитывались в совершенно иных условиях, чем многие наши сверстники.
Мама учила: «Если тебе что-то катится в руки просто так и ты без всяких затрат можешь протянуть руку и взять, подумай, сколько из десяти людей от этого не отказались бы. Если насчитаешь больше пяти, откажись. Идти надо в узкие врата». Или: «Никогда не выгребай всё до конца, чтобы не услышать, как скребок коснулся днища».
Именно эта мысль отвела соблазн после успеха «Механического пианино» сразу снимать опять что-то из Чехова. Хотя уже предлагали. Но, поняв, что использование вчерашних открытий и удачных наработок может превратить их в штамп, мы отказались. К Антону Павловичу мы с Сашей Адабашьяном вернулись, когда остались позади ещё четыре киноленты. Только тогда по мотивам «Дамы с собачкой» был написан сценарий «Очей чёрных».
Ещё мама учила: «Никогда не обижайся! Если тебя хотели обидеть, не доставляй удовольствия тому, кто этого хотел, а если не хотели, то всегда можно простить».
Она родила меня достаточно поздно — ей было сорок два года, и я помню её уже в зрелом возрасте. Но всегда, до последних дней, ощущалась её гигантская энергия и неиссякаемая любознательность, тяга к новым знаниям и необходимость этим знанием поделиться. Перфекционизм — это у меня тоже от мамы, я до сих пор его не утерял…
Я никогда не видел маму ничего не делающей. Никогда! Ей никогда не бывало скучно. Пишется ли что-то, переводится, правится, шьётся, перешивается, вскапывается, сажается, печётся, варится, вяжется, настаивается… — всему она отдавалась с невероятной страстью. При этом всё, что она делала, было поставлено на основательную, академическую базу — писала ли она подстрочники для оперы или овладевала искусством печь круассаны.
Она лечила гаймориты, делала уколы, даже умела провести тюбаж печени… Узнав что-то новое и убедившись, что это можно сделать без чьей-либо помощи, в домашних условиях, мгновенно всё осваивала. Я вспоминаю детские болезни, простуды — все эти компрессы, банки, чай в постель… Как всё это обстоятельно, любовно делалось!..
Она обладала колоссальной жизнестойкостью и, где бы ни оказывалась, умела обустроить жизнь по-своему. В больнице ли, в санатории — мгновенно рядом с ней появлялись какие-то дорогие ей шкатулочки, книжки, вязанье, устанавливались свои, родные запахи… Возникал её мир — ясный, добротный, может быть, не слишком модный, но непременно функциональный, изумительно отлаженный.
Она невольно создавала вокруг себя необычайно притягательную человеческую ауру. Вокруг неё, по самым причудливым орбитам, бесконечно крутились чьи-то невесты, жёны, дети, внуки… Дом всегда был полон гостей — художников, музыкантов… Причём это не были «салонные знакомства», но неизменно — друзья.
К примеру, гениальный хирург Вишневский как сосед по даче приходил запросто, в шлёпанцах. И очень уважал «кончаловку» — водку, которую мама делала сама, настаивая на смородине (а придумал этот замечательный напиток её отец, о чём я упоминал раньше).
… Меня никогда не занимали бытовые подробности чужой жизни. Я никогда не коллекционировал слухи и сплетни, на которые так падка наша богема. Ненавижу перемывание чужих косточек, поскольку сам неоднократно оказывался объектом досужего любопытства.
В этом смысле образцом может служить моя мама. Ей много раз звонили и заговорщицким тоном произносили в телефонную трубку: «Знаете, где и с кем сейчас ваш муж?» Она отвечала: «Пожалуйста, больше не набирайте этот номер. Никогда». Не думаю, что маме легко давались внешняя отстранённость и бесстрастность, но говорила она это тихо и спокойно. Может быть, потом у неё с отцом и бывали какие-то «выяснения», но я никогда их не слышал. У мамы был потрясающий вкус. Аскетичный, но очень тонкий, глубокий. И очень русский — в самом широком и прекрасном смысле этого слова. Это не исключало знания языков (она свободно говорила по-французски, по-английски, по-испански, по-итальянски), не исключало путешествий, но все атрибуты западной культуры она пропускала — как сквозь особенное, драгоценное ситечко — через русское своё восприятие.
Одевалась мама по возрасту и в соответствии со своими представлениями о моде. Никогда не было переизбытка вещей, завала шмоток. Немного, но хорошего качества… Она не принадлежала к типу «женщин-болонок», этаких декоративных дам, предназначенных лишь для того, чтобы ими пользоваться и их одевать. «Дамы с собачками» были её противоположностью. Она не любила праздных людей, как и праздных животных, которых в домах держат только для красоты.
Но такое качество, как созерцательность, ею признавалось безусловно. Скажем, сидеть за чаем и слушать кукушку… Это была «праздность накопления». Праздничность бытия. Которая очень сродни внутренней духовной работе, когда эта граница между работой и праздностью просто незрима… Но только не лень и не скука! Людей, говоривших, что им скучно, она просто уничтожала своей иронией.
Сколько себя помню, помню и её влияние. Став взрослым, я также неизменно ощущал её животворящую энергию. Даже если мамы не было рядом.
Я работал, уезжал надолго. Мы могли не видеться месяцами, редко говорили по телефону… Но её присутствие ощущалось постоянно. Была такая замечательная уверенность, что она есть, — а значит, всё хорошо, надёжно, прочно.
И сейчас ничего не изменилось. Мама существует в моей жизни. И надеюсь, не только в моей.
И всё-таки… Сиротство начинается с потери матерей. Берегите их…»
Никита Михалков
«Территория моей любви»