Говорит Москва...

Рассказ из жизни
Когда мы учились классе в пятом, а, может, в шестом, учитель географии Михаил Петрович вдруг попросил однажды на уроке, чтобы подняли руку те, кто слышал радио. К его удивлению, взметнулось всего четыре руки. Конечно, радио говорило уже в райцентре — Каратузе, в ближнем городе Минусинске, но далеко не все таскинские ребятишки бывали там. Многие не выезжали даже за грань наших колхозных угодий.
– Не густо, – покачал головой Михаил Петрович. – А поднимите руку, кто хочет услышать радио?
Теперь вырос над партами целый лес рук.
– Что ж, похвально. Попробуем смастерить радиоприёмник сами. Начнём работу завтра, в шесть вечера. Желающих жду в учительской.
Сподручней было бы, конечно, преподавателю физики заинтересоваться «детским техническим творчеством», но физику у нас вела женщина, семейная, хозяйственная, весьма далёкая от всякого творчества. А Михаил Петрович был человеком интеллигентным, к тому же бывалым, умелым, сведущим не только в географии. Словом, он был мужчиной.
И вот началось наше «изобретение велосипеда». На первое занятие привалило ребятни полным-полно, со всех «старших» классов – от пятого до седьмого. Притащились даже девчонки. Но когда Михаил Петрович стал пространно говорить о таких скучных вещах, как изоляторы, детекторы, конденсаторы переменной ёмкости, лица некоторых радиолюбителей приняли сонное выражение. А после того, как он дал первое задание склеить каркас катушки из плотной бумаги размером десять на двенадцать сантиметров и намотать на него длиннющую медную проволоку виточек к виточку, многие энтузиасты стали с надеждой посматривать на дверь.
На следующее занятие явились лишь самые стойкие семеро ребят. Все с готовыми катушками. Михаил Петрович стал придирчиво проверять наши изделия. Моя катушка была забракована первой. Правда, Михаил Петрович похвалил качество бумаги. И точно, она была достаточно жёсткой, чтобы служить надёжным каркасом. Я стащил у матери выкройку, сделанную из добротного плаката тридцатых годов, на котором была изображена жнейка в конной упряжке и улыбающийся жнец с толстущим снопом в руках. Но у меня не было клея, и выкройку эту я склеил в трубку с помощью вареной картошки. А когда она высохла, кое-где под слоями бумаги обозначились шишки, как после укуса овода.
Но самолюбию моему особенно страдать не пришлось. Следующие пять катушек тоже были отвергнуты с первого взгляда, и только когда Михаил Петрович молча поднял над нашими головами цилиндр, склеенный Гришкой Филимоновым, мы без объяснений поняли, чего ждал от нас учитель. Гришкин каркас был, как по циркулю, круглым, жёстким и атласно гладким, даже поблескивал желтоватым лаком. Он был прямо как фабричный, и по нему ровными виточками бежала медная проволока, играя оранжевыми зайчиками.
Зато на следующем занятии Михаил Петрович одобрил моё шасси – деревянную дощечку, на которой монтируется детекторный приёмник. Еще бы! Над той доской я крутился целый день в отцовской столярке. Вымерял её рейками, рулетками, линейками, угольниками, циркулями и рейсмусами, пилил станковыми и лучковыми пилками, строгал рубанками и фуговал фуганками такой величины, что под ними этой дощечки вообще не было видно. Но зато шасси получилось на славу – ровное, гладкое, с затейливой текстурой. Даже мать, увидев мои старания, спросила:
– Уж не мне ли кухонную доску ладишь?
Работа наша двигалась довольно споро. Верно, недоставало многих деталей, но, как известно, голь на выдумки хитра. Вместо фарфоровых орешковых изоляторов и роликов для внутренней проводки пошли «стаканчики» с телеграфных столбов. Пусть они были великоваты – не беда. На шесты для антенны я предложил соковьё, заготовленное отцом для косовищ и граблёвищ. Чтобы заземлить антенну, мы вырыли под окном учительской яму в полтора метра глубиной и закопали в неё старое бездонное ведро. Наушники взяли из танкистского шлема у механизатора Ивана Трифонова, который был на войне танкистом. Кое-какие детали – конденсаторы, тумблеры, магнитный сердечник, провода, клеммы – нашли в высоких шкафах учительской, служившей одновременно и физ– и химкабинетом, точнее, складом всевозможных наглядных пособий – от электрофорной машины и макета паровоза до пробирок и склянок с химикатами.
Самое трудное – детектор – Михаил Петрович взял на себя. Никаких там диодов, конечно, в таскинских магазинах не было и быть не могло, и Михаилу Петровичу пришлось, как алхимику, десятки раз сплавлять свинец с серой в самых различных пропорциях, чтобы, наконец, получить сплав, обладающий детекторными свойствами, то есть способностью выделять из принятого сигнала напряжение звуковой частоты, которое «возрождает» в наушниках передачу радиостанции.
И вот пришёл день, когда всё было готово к приему длинных волн. Над коньком школьной крыши, на двухметровой высоте, золотился струною провод Г-образной антенны, в яме, на полутораметровой глубине, покоилось старое ведро заземления, проводки по «стаканчикам» бежали к окну учительской и через отверстие проникали в неё, чтобы соединиться с приёмником, собранным на шасси моей работы.
С некоторой торжественностью, подобающей моменту, Михаил Петрович надел наушники и, заметно волнуясь, стал медленно поворачивать конденсатор переменной ёмкости. Мы напряженно следили, как то сжимаются, то разжимаются его пластины, точно пальцы, взятые в замок. Вот тонкая бровь Михаила Петровича стала подниматься вверх, сухое, бледноватое лицо как бы посветлело, освещённое улыбкой, он вскинул руку, будто призывая нас к молчанию, хотя мы и без того молчали, как рыбы, прищурился и выдохнул:
– Есть!
Мы невольно потянулись к нему, ошеломлённые. Он не спеша снял наушники и один подал Гришке Филимонову, другой – мне. Я тотчас приник к телефонному колёсику так, что заломило придавленное ухо, и вдруг уловил, как сквозь слабое потрескивание прорвался далёкий, словно откуда-то из-под земли идущий голос: «Говорит Москва!»
– Говорит Москва! – завизжал я от восторга и стал крутить свободной рукой, как мельница.
Гришка показал мне кулак, а Ванька Тёплых, схватив за руку, вырвал наушник и оттёр меня плечом от приёмника.
– Не ври! – закричал он сердито и, приложив наушник, стал как бы ввинчивать его ладонью в свое туговатое ухо, да, видимо, звук был слишком слаб для него.
Но Гришка тоже расслышал, наконец, голос Москвы и тоже восторженно завыл, замотал головой и стал приплясывать перед столом, точно ему щекотали под мышками. Наушники пошли по кругу. Поднялся невообразимый шум. Диктор рассказывал о великих стройках коммунизма, о полезащитных лесополосах, о шагающих экскаваторах… Ребятишки переговаривали каждое его слово, кричали, спорили, когда какую-нибудь фразу трудно было расслышать, и обзывали друг другу тетерями.
А Михаил Петрович отошёл в сторону, к толстой круглой печи, обитой чёрной жестью, и закурил папиросу, хотя прежде не позволял себе этого в присутствии детей. Он ничего не говорил, он только смотрел на нас и улыбался.
Странно, но это весьма редкое, как я теперь понимаю, совпадение, что первые слова, услышанные мною, были именно слова «говорит Москва», открывающие передачу, – совпадение это скоро повторилось. Осенью я с матерью поехал в Каратуз на базар, продавать картошку. В путь мы отправились ещё затемно. И когда довольно ранним утром, при косо бьющем солнце, въезжали в райцентр, вдруг из радиоколокола, висящего на высоком столбе, на тихие улицы упали чёткие слова, произнесённые густым мужским голосом:
– Говорит Москва!
С той минуты я ещё тверже уверился в том, что для начала, когда бы ни включили радио, всегда должно прозвучать: «Говорит Москва!». А потом уже польются другие слова или песни, или музыка. В моём представлении радиоволны не растекались в эфире с головокружительной скоростью, а как бы витали, кружили в воздухе в форме готовых радиопередач. И стоит их поймать на проводок антенны, как на удочку, волны эти пойдут в таком порядке, что радиопередача будет проиграна с самого начала, то есть со слов «говорит Москва».
Однако эта моя «научная гипотеза» о поведении радиоволн вскоре была отвергнута жизнью. В нашу деревню провели радио. И когда в один прекрасный день первой заиграла «тарелка» у кузнеца Фоки Мамаева, то я был очень удивлён и обескуражен тем, что радиопередача на этот раз началась не только не со слов «говорит Москва», но и вообще не со слов, а с весело, игриво журчащей, точно Тимина речка у истоков, музыки. Потом была объявлена песня «Я на горку шла», и вдруг из «тарелки» так звонко, так лихо запела Русланова, уже знакомая нам по патефонным пластинкам, что стенки «тарелки» задребезжали, а возле дома Фоки стал собираться народ. Ещё далеко не ко всем были подведены провода, далеко не у всех куплены репродукторы, и люди с интересом слушали впервые свое деревенское радио. Я тоже стоял в толпе, но меня интересовали не столько песни, сколько загадочные повадки радиоволн, изменивших сегодня самим себе и начавших передачу не с начала, а с середины.
Наконец, музыка и песни смолкли. А после небольшого перерыва в «тарелке» что-то щёлкнуло, и женский голос спокойно сказал:
– Говорит Красноярск!
Ещё этого не хватало! Теперь я уже не понимал абсолютно ничего: кто говорит, когда говорит, почему говорит… И, наверное, не удивился бы, если услышал: «Говорит Таскино!»…
А ведь я и впрямь вскоре услышал это.
Радио быстро вошло в повседневную жизнь нашего села, перестало быть диковиной. Через каких-нибудь два-три года таскинцы так привыкли к нему, что ничуть не удивились, когда председатель колхоза Геннадий Семенович Головин, выдвинутый на этот пост из учителей, вдруг стал утрами и вечерами обращаться к народу через местное радиовещание. А в воскресные дни он, будучи неплохим музыкантом, даже «закатывал» целые концерты для передовых колхозников.
Но это свойское отношение к радио отнюдь не вредило его авторитету. Люди по-прежнему доверительно и уважительно относились к радиоголосам и прежде всего, конечно, к дикторскому голосу, знакомому, привычному, ставшему как бы другом семьи. Помнится, мать по утрам частенько вступала в разговор с диктором. Стоило ему сказать: «Доброе утро, товарищи!» – как мать насмешливо восклицала:
– Эт, проснулся, голубчик! «Доброе утро» ему. Уже коров давно прогнали, народ на покос уехал, а он – «доброе утро». По-городскому спишь, милок. Наш народ раненько просыпается…
А когда я потом, работая корреспондентом Красноярского радио, приезжал домой, то наш деревенский грамотей и философ Максим Носков, встречая меня, непременно спрашивал с почтительностью, но и не без намерения блеснуть своей осведомлённостью:
– С Колесниковым работаешь? – он имел в виду популярного тогда диктора краевого радиовещания. – Так, так… Слушаем, слушаем… Скажи ему от меня, пусть передаст музыкальный привет нашим труженикам полей и ферм.
Щербаков А.