Егорыч.

Когда я вошел в курилку, было видно, что ребята только что ушли. В комнате плавали клубы дыма. На скамейке сидел Егорыч наш старый, опытный, уважаемый в коллективе работник. Он сидел, низко опустив поседевшую голову и не мигая, глядел в пол. Между указательным и большим пальцами его правой руки виднелся догоревший до фильтра и погасший окурок сигареты.
Увидев меня, он выбросил окурок, рукой показал на место рядом с собой, предлагая мне сесть и, как будто продолжая начатый разговор, ровно и без интонаций заговорил.
Давно это было. Меня как передовика производства назначили членом избирательной комиссии на какие-то выборы. Кого-то выбрали, кого-то нет, но все прошло нормально, от верхнего начальства замечаний не поступило. Мы, как водится, решили это обмыть заранее приготовленным спиртным, благо и закуски было много, и народ в комиссию подобрался компанейский.
Сначала говорили о только что прошедший выборах, потом кто пел, кто танцевал, кто-то травил анекдоты. Дальше ничего не помню.
Проснувшись глубокой ночью, понял, что дома, что лежу на полу в коридоре, одетый в свой выходной костюм. С трудом оторвав голову от подушки, заботливо подложенной женой, увидел две пары ног: жены в стоптанных тапочках и тонкие ножки сына, почему-то в одном носке. Приподняв тяжелую, словно залитую свинцом голову, увидел его глаза наполненные состраданием, недоумением и любовью.
Так стало стыдно перед сыном. Его глаза забыть не могу по настоящее время, с тех пор не пью, как бабка отворожила.
Когда Егорыч закончил говорить, мы молча продолжали сидеть, думая каждый о своем.
А из кофейной банки, наполовину заполненной окурками, тонкой струйкой подымался синий дымок кем-то непогашенной сигареты.