Николай Кондратьев, сочинитель «кондратьевских волн», в которых мы по-прежнему бултыхаемся вместе со всем трудовым человечеством, был отбит своим начальником, замнаркома земледелия, от высылки на «философском пароходе» в 1922 году.

Крестьянских корней, выгнанный из семинарии, по экстерну взявший аттестат в гимназии, закончивший тот самый юрфак Санкт-Петербургского университета в 1914 году, эсер, товарищ министра продовольствия Временного правительства – и великолепный ученый, трудяга, как его называли.
Пока Россия сходила с ума, он занимался голодом, продовольствием, благополучием – и любовью своей – длинными циклами жизни, экономики, чтобы увидеть будущее, найти его универсальную формулу.
«Никогда еще я не был объят таким стремлением все взвесить, все измерить, подчинить строгим математическим формулам даже саму жизнь, даже духовную жизнь, насколько она поддается изучению. И вместе с тем интуитивно никогда не ощущал я с такой силой таинственности, капризности, причудливости явлений действительной жизни человека, никогда не чувствовал я того жуткого “шороха мертвых листьев”, которые слышатся не в прозе обыденных событий» (Суздаль, 20 декабря 1933 года).
Между тем писал он все это в тюрьме, созданной в суздальском Спасо-Евфимиевом монастыре. Протоколы его допросов – это манифесты взглядов, это проповеди о том, как все устроить.
«Допрошенный помощником начальника секретно-оперативного управления тов. Аграновым, я показал следующее… Каждый данный строй общества является относительно лучшим или худшим в зависимости от того, в какой степени обеспечивает он дальнейшее наиболее быстрое повышение уровня материальной и духовной жизни возможно более широких масс населения…»
Он существовал, чтобы пытаться понять, чтобы писать, чтобы строить для всех жизнь – лучше.
«Милая, дорогая моя Женичка… Камера довольно просторная. Есть приличный стол, табуретки, так что можно читать и писать… Продолжаю заниматься… На 90% погружен в размышления. Может быть… не был погружен в них так никогда. И когда погружен в них, страшно не хватает времени… не успеваю бриться, чистить ботинки и иногда даже пить чай… Все же самое бессмертное и ценное в преходящей человеческой, часто очень тяжелой жизни – это мысль во всех ее формах… Задачи работы заключались в том, чтобы определить законы основных тенденций (или тренда) динамики народного хозяйства и формулировать их строго математически… Я в восторге от результатов».
Удавалось ему это делать до 1938 года. Он написал романс милой Женичке из политизолятора. «Наша встреча была не случайна». Он письмом прислал список книг для маленькой дочки, где почетным № 9 – «Дон-Кихот». Он стал болеть, он стал идти по нисходящей, он написал: «Безумно жаль растрачиваемых сил, уходящего времени… И страшно перед охватывающим меня отупением и бессилием».
Он даже просил: «Согласно приговора коллегии ОГПУ 18-го июня 1938 г. кончился срок моего 8-летнего заключения. С тех пор прошел уже месяц, однако я по-прежнему продолжаю находиться в заключении… Настоящим я осмеливаюсь ходатайствовать перед Вами об освобождении меня из заключения».
Последнее письмо дочери, 31 августа 1938 года: «Я бы хотел также, чтобы ты не совсем забыла меня – твоего папу… Целую тебя без конца».
16 сентября 1938 года: «Дело заслушать в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты и без вызова свидетелей…»
17 сентября 1938 года: «Приговор подлежит немедленному исполнению».
И он ушел от нас, чудесный, блестящий ученый, может быть, гений, уже тогда признанный во всем мире, с немедленной перепечаткой его трудов в Европе и США.
В жизни есть развилки. Кажется, что просто проходишь их, но решения оказываются судьбоносными. Первая развилка была у него тогда, когда его защитили, не дали выслать философским пароходом. Уехал бы – гремел бы всю жизнь, по всему миру, как его друг на всю жизнь, друг еще по семинарии, великий американский социолог Питирим Сорокин.
Яков Миркин