— Это был просто ужас… Но человек все-таки остался жив. Не знаю, как его довезли… — Вы озаглавили этот пост «Что с нами?». А как Вы сами себе на этот вопрос отвечаете? — Оскотиниваемся. В результате безразличия — уж не знаю, что его порождает, — потихоньку превращаемся в настоящих скотов. То, что я наблюдала на мосту, — это какой-то страшный цинизм. Как по отношению к окружающим, так и по отношению к самому себе.Вот вам один пример. Зимой мои бездомные — а многих из тех, кого мы кормим на вокзале, я знаю по именам, — принесли инвалида — беспомощного, грязного, обкаканного. Оказалось, человек после инсульта вообще не разговаривает. «Как вы его донесли», — удивляюсь я. А они отвечают: «На руках. В метро-то нас с ним не пускают…» Вы понимаете? Бомжи на своих руках — от метро «Шаболовская» до метро «Павелецкая» — несли «своего». Спросите обычных людей, кто на такое способен. Думаю, немногие. Получается, что люди неустроенные, нищие и голодные жалеют друг друга больше, чем люди устроенные, обеспеченные и сытые. — А почему так происходит? — Бомжи на себе прочувствовали всем известный нравственный принцип: «относись к людям так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе». Конечно, не нужно абсолютизировать: среди бездомных есть разные люди — и психически больные, и просто опустившиеся. Но в большинстве своем бомжи, которые приходят друг другу на помощь, своим примером показывают, какого отношения окружающих им бы хотелось. А как иначе объяснить, что полуголодные раздетые люди, которые едва себя самих-то могут накормить и согреть, приносят к нам на вокзал другого такого же голодного и полураздетого? И приносят на себе…Мир бездомных — это целое отдельное государство, со своей иерархией, со своими министрами, центром и периферией. Существует одна помойка, которую они между собой называют «морг». Там лежат бомжи с пулевыми ранениями, битые, резаные — те, которые не могут ходить. И бывает, кто-то из «моих» бездомных мне говорит: «Лиза, надо туда идти, один из наших туда попал». И вот мы едем в этот «морг» — и они среди мусорных баков находят «своих». — Убедительный пример чуткого отношения друг к другу. Только что же тогда делать нам — обустроенным, чтобы тоже чутко друг к другу относиться? Не становиться же бомжами? — Ну конечно нет! Начать надо, как всегда, с малого — перестать осуждать самих этих бомжей. Перестать их презирать и шпынять. Не пинать ногами и не тушить о них окурки — в прямом и переносном смысле. Кому-то достаточно (и это, возможно, самое лучшее) просто не замечать их. Если способны на большее — дайте им хлеба. Дайте адрес нашего фонда или другого фонда, где таким людям помогают. Но сначала — повторюсь — не осуждайте бездомных. Тогда мы, обустроенные, может быть, сможем не осуждать друг друга.

— Вы сказали «мы оскотинились». Для вас это завершившийся процесс? А когда он в таком случае начался? — По моим ощущениям, лет пять назад. Я тогда работала с бездомными совсем одна. У меня не было ни водителя, ни офиса. Первые три года мы были изгоями — только и слышали нарекания от соседей и знакомых: «Зачем Вы это делаете?» Но знаете, сейчас ситуация заметно улучшается. Я сужу даже не по тому, что в одном только нашем фонде добровольцев стало больше. Что-то массово начало меняться — как ни странно — после летних пожаров 2010 года. Люди вдруг как будто очнулись, увидев этот ужас. Помню, написала в ЖЖ про село Моховое, где выгорело все, кроме одного дома, — и прекрасно понимала, что никакого массового отклика не будет. Ведь массовый отклик бывает, когда кто-то из популярных блогеров делает перепост. Причем написала-то я всего четыре строчки. Но прихожу утром в наш фонд — и вижу, что наше помещение полностью забито тем, что принесли люди. Места свободного на полу не было вообще. Причем, поскольку перепоста не было, значит, все это принесли те самые люди, которые и раньше читали мой ЖЖ, но так массово до этого не откликались. Все произошло как будто на ровном месте. — Как Вы себе объясняете такую перемену в людях? — Не представляю, что произошло у людей внутри. Честно говоря, я об этом и не думаю. Если я буду пытаться это анализировать, то когда работать? Это то же самое, что пытаться понять, почему некоторые так враждебно к нашему фонду относятся: если об этом думать, работать некогда. И к тому же мне просто неинтересно. Мне проще встать и продолжать свое дело, не обращая внимания на них. В этом плане я бываю очень холодным человеком. — Вы делали презентацию своего фонда для журнала «Сноб»… — Это был проект о роли брендов в нашей жизни. Видимо, меня сочли брендом и попросили за десять минут изложить свою позицию в отношении бездомных людей. Публика состояла из студентов Высшей школы экономики и других людей-брендов. — Какова была реакция успешных людей на Ваш рассказ о бездомных? — Они испытали ужас. После моего выступления они просто встали и молча стояли, даже не хлопали. Я сама этого не ожидала. Причем я даже не пыталась их «растрясти». Я довольно-таки холодно рассказала о том, чем мы занимаемся. Это в сотый раз доказывает, что все мы — все до единого —рождаемся хорошими людьми. Плохих людей в природе не существует. Есть люди, которые просто сами от себя это скрыли.

— А что нужно человеку Вашего уровня — публичному, уважаемому — чтобы, с одной стороны, продолжать делать свое дело, а с другой, оставаться вне политики: то есть не поддерживать кого-то одного и не быть против другого? Ведь нельзя вообще никогда никого не поддерживать? — Я всегда на стороне слабого — в этой ситуации я поддерживаю того, кто в этом нуждается, а не того, кого я выбрала из своих симпатий. Меня иногда спрашивают, поеду ли я куда-то, если будут голодать единороссы, а не оппозиционеры, как в случае с Шеиным. И я отвечаю: конечно, поеду. Кто бы ни голодал, хоть ЛДПР с коммунистами. Потому что поеду к тому, кому нужна помощь. — В чем особенность работы с малоимущими больными, к которым Вы ездите домой? — Что касается таких больных, то это не лечение, это чисто уход за умирающими. Я вижу, что они такие же люди, как и я. Отличие между нами одно: я не знаю, когда умру. А они знают. — В одном своем интервью Вы говорили, что всегда их обманываете — говорите: «Все будет хорошо», хотя Вам точно известно, что все будет плохо. Как Вам с этим живется? — Тяжело… Сейчас я занимаюсь ребенком, который никогда не поправится. У него порок сердца, несовместимый с жизнью. Сейчас ему год, я знаю с его двух месяцев. Он четвертый раз в Москве. Принято решение об оперативном вмешательстве. Будет сделана паллиативная операция, при которой он проживет чуть дольше. То есть если его не оперировать, шансов у него нет совсем — сто процентов. А если прооперировать — крошечный шанс: шесть десятых процента.Такие моменты — всегда кризис. С одной стороны, нельзя давить на родителей: «Давайте делать операцию! Есть все показания! Без операции он умрет!» А человек может умереть и на операционном столе, и через секунду после операции, и через десять дней… С другой стороны, ну ведь есть шанс…. Это ужасно тяжело. И я говорила родителям мальчика, что приму любое их решение (и это было искренне), если даже они скажут: «Все, мы сегодня улетаем домой, и если малыш умрет, значит, с этим надо будет смириться». Но они сказали: «Давайте мы дадим ему этот крошечный шанс». И настолько это решение далось тяжело и отцу, и маме ребенка, что я и им тоже не могла не сказать: «Все будет хорошо».

— Почему Вы считаете, что нельзя не обманывать? — Потому что нельзя у людей отнимать надежду. Меня этому научил опыт. Когда я открыла хоспис на Украине, мы проводили пресс-конференцию в прямом эфире. И корреспондент меня спрашивает: «А правда ли, что все ваши больные умрут?» А я знаю, что в этот момент у меня в хосписе двенадцать человек, из них восемь в состоянии передвигаться — и все восемь сейчас сидят перед единственным в хосписе телевизором и смотрят на меня в прямом эфире. И вот я думаю, что же мне ответить на вопрос журналиста. С одной стороны, нужно сказать правду — понятно, что в хосписе все умирают. Но с другой стороны, эти самые люди сейчас меня слушают… И я сказала: «Да, они все умрут, но один из них обязательно поправится». Это была чистая ложь. Но на следующий день я приезжаю в хоспис, иду на обход, захожу в палату и пациентка Зинаида Ивановна первым делом прямо из койки мне говорит: «Это Вы про меня вчера сказали, да? Я сразу это поняла. Вы так подмигнули…» Это повторилось восемь раз — в каждой палате с каждым из восьми пациентов, которые были вчера у телевизора. — Врачей обычно называют циниками за их, как считается, слишком простое отношение к смерти… — В этом плане у меня полный когнитивный диссонанс. Честно. Я всю жизнь с ним борюсь, и это тяжко… Я ненавижу смерть, она мне отвратительна. Я считаю, мы должны сражаться за каждое мгновение земной жизни, за то, что нам дано на земле. Но в то же время я православный человек и верю, что смерть —это переход в вечную жизнь. То есть в каком-то смысле событие… правильное. Как примирить в себе два этих начала — не знаю… Для себя я определила так: существуют вещи, которые мне либо не дано понять, либо в которые вообще не надо лезть, не надо пытаться своим человеческим разумом их очертить и усвоить. Поэтому есть две темы, которые я никогда не обсуждаю и не считаю нужным рефлексировать — поняла, что до добра меня это не доведет, только больше запутает и запугает. Первая тема — то, о чем я сказала: мое отношение к смерти — негативное, как православная, я неправа и понимаю это, но как это преодолеть — не знаю. А вторая тема — это детская смерть. Я не могу этого понять. — А вера Вам чем-то помогает? — Вера учит терпеть, когда видишь эти самые тяжелые смерти. Вот была нормальная семья — и за три месяца в ней остался один человек: раздавленный, подавленный. Я себя убеждаю в том, что так надо — для чего-то. И если мне непонятно, за что и почему с людьми такое происходит, то Богу уж точно это понятно. В этом единственное утешение. И это позволяет не опускать руки и работать дальше. Ведь если бы я могла для себя замысел о другом человеке по полочкам разложить, то какой смысл работать и помогать тем, кто оказался в тяжелой ситуации?

Сегодня доктора Лизы не стало.Она погибла в авиакатастрофе вместе с другими пассажирами-хором им.Александрова,журналистами известных телеканалов и членами экипажа.