Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка. Том I. — СПб., 1906.

Местность, по которой мы проезжали, первобытная пустыня, которую посещают только дикокаменные киргизы, и изобилует дичью. Мы видели здесь маралов, волков, горных баранов и свежие медвежьи следы в высокой траве в глубине долин. Мы охотились на диких коз и могли бы настрелять целые сотни куропаток, тетеревей, диких уток, гусей, журавлей и орлов. Растительность в нижних долинах чрезвычайно богата и разнообразна: анютины глазки по крайней мере двенадцати сортов, махровая гвоздика, спирея, два вида генцианы, дикие мальвы, маргаритки, незабудки, альпийские розы, троллий, полевой мак и еще множество других цветов, которых я никогда раньше не видал; между ними были очень большие, яркие и красивые. Среди знакомых мне цветов и плодов, которые у нас растут в садах и огородах, а здесь, на Алтае, в диком виде, отмечу: ревень, сельдерей, красную и черную смородину, крыжовник, малину, дикие вишни, дикие яблони и дикие абрикосы. Ягоды почти все уже созрели, а смородины было множество, — точно в хорошем американском саду. При этом местность здесь чрезвычайно дикая, суровая и величественная; такую величавую красоту мне редко доводилось видеть и на Кавказе.

В субботу 1-го августа мы достигли последней гряды, отделявшей нас от главного хребта Катунских Альп, и расположились на ночь в высокой горной долине близ Белой Берели, молочного цвета реки, вытекающей из-под большого ледника на несколько верст выше. Погода была ясная и морозная, но мы разложили большой костер, и особенных неудобств от холода не испытывали.

В воскресенье утром мы вскарабкались на 2000 фут. на верх последней гряды и оттуда глянули вниз, в угрюмую долину Катуни, из которой высятся громады Катунских Столбов, высочайших вершин Русского Алтая. Мельком я уже 2—3 раза видел эти горы на расстоянии от 28 до 80 верст и был до некоторой степени подготовлен к тому, что меня ожидало. Но когда я увидел вблизи, я просто онемел от восторга. Не нахожу слов, чтобы описать эту картину, не впадая в преувеличение. Это было не красиво, не живописно, это было страшное, подавляющее величие.

Узкая долина или ущелье Катуни, лежавшее почти под ногами у нас, уходило вглубь на 2—3 тысячи футов. По другую сторону его, высоко над нашими головами, высилась дикая величественная цепь Катунских Альп, увенчанная как раз напротив нас двумя страшно высокими снеговыми пиками, по моему расчету, в 15.000 фут. Пики эти были сплошь белые, от вершины до основания; лишь местами снег прерывался большими черными пропастями или остроконечными иглами. С боков этих пиков от обширных снежных полей (névé) спускались вниз семь огромнейших ледников; самый большой из них — из промежутка между двумя близнецами-пиками, ниспадая рядом застывших каскадов на протяжении по меньшей мере 4.000 фут. Лед крайнего правого глетчера спустился почти перпендикулярно на 1.500 фут., а из-под крайнего налево выбегал бурный поток и, упав с высоты 800 фут., с глухим ревом стремительно мчался дальше в узкое, глубокое ущелье. Последний глетчер был разделен на четыре части тремя продольными моренами; с того места, где мы стояли, они казались длинными и узкими, в форме «А», черными от шлака или тонкой угольной пыли; на самом же деле состояли из черных камней, величиною от размеров человеческой головы до ломовой телеги, и тянулись на 4—5 верст, шириною в 300 фут., подымаясь на 50—75 фут. над общим уровнем ледника. Крайние вершины двух самых высоких пиков были большую часть времени скрыты облаками, но это не уменьшало, а скорее прибавляло дикого величия всей картине, окутывая тайной происхождение чудовищных ледников, казалось, упавших сюда с каких-то неведомых высот.

Все время из глубины ущелья до нас доносился хриплый рев водопада, порою сливаясь с глухим громовым раскатом отрывавшихся ледяных пластов, перемещавшихся на другое место. Этот грохот продолжался минуту-две, то ослабевая, то разрастаясь, по временам напоминая звук отдаленной, но тяжелой и частой пушечной пальбы. Оттуда, где мы стояли, не видно было никакого движения среди льдов, но грозные глухие раскаты достаточно свидетельствовали о могуществе сил природы, работавших на наших глазах.

Вдоволь налюбовавшись горами, мы обратили все наше внимание на долину Катуни — нельзя ли туда спуститься и достигнуть подножия главного ледника, из которого вытекает река Катунь. Фрост объявил, что спускаться немыслимо, и даже рассердился на меня, когда я стал убеждать наших проводников «попробовать». «Всякий, у кого есть глаза, — говорил он, — видит, что внизу пропасть; если бы даже нам удалось спуститься туда, наверх нами уже не подняться. И думать-то об этом безумие!» Но я достаточно видел киргизских лошадей, чтобы уверовать в их способность взбираться на крутизны, и, хотя спуск действительно казался очень опасным, я не мог примириться с мыслью, что он невозможен.

Пока мы судили да рядили, наш проводник сделал смелую попытку разрешить вопрос на опыте. Оттуда, где мы стояли, мы не могли его видеть, но время от времени мы слышали, как камень, вырвавшийся из-под ног его лошади, стремительно летел вниз, ударяясь о бок горы, перескакивая через сто-двести фут, и разбивался в куски о каменистое дно оврага с треском, напоминавшим отдаленный ружейный выстрел. Очевидно, наш проводник подвигался вперед. Через несколько минут он появился на высокой обнаженной скале фут на 600 ниже нас и весело крикнул: «Езжайте! Ничего. Тут хоть на телеге спускайся!» Утверждение довольно смелое, когда и смотреть-то вниз голова кружилась; тем не менее оно успокоило м-ра Фроста. Он взял под уздцы свою лошадь и вслед за мною повел ее вниз осторожными зигзагами; я же шел по следам нашего проводника.

Когда мы добрались до скалы, проводник туго подтянул переднюю и заднюю подпругу, до того, что лошадь недовольно заворчала, и я опять влез в седло. Мне казалось более безопасным ехать, чем идти, ведя под уздцы свою лошадь, ибо в последнем случае лошадь, скользя, все время наседала на меня, а камни, выкатывавшиеся из-под ее ног, грозили подбить мне ноги или швырнуть меня в пропасть. Первые сто футов спуск был очень труден — так крут, что я с трудом держался в седле и однажды чуть не перелетел через голову своей лошади. Наконец мы достигли крутого же, но поросшего травою ската, и такими же зигзагами, с большими неудобствами для себя, но без опасности для жизни спустились на самое дно Катунской долины.

Затем мы взобрались на горы с другой стороны, и только когда мы, оставив своих лошадей, взобрались на главный ледник, я увидел, как неверно мы оценивали размеры, расстояние и высоту с нашей прежней возвышенной позиции. Река Катунь, сверху казавшаяся нам узкой грязно-белой лентой, которую и ребенок может перейти вброд, в действительности оказалась потоком шириною в 20—30 фут, таким глубоким и быстрым, что в нем легко могли погибнуть и лошадь, и всадник. Главный ледник, ширину которого я определил в 300 футов, оказался шириною в полмили; а его центральная морена, производившая впечатление узкой насыпи из черного песку в 6—7 фут вышиною, оказалась огромнейшей массой гигантских утесов в 3—4 мили длины и 300—400 ф. ширины, местами поднимавшейся под уровнем ледника на 75 футов. Ширину этого ледника м-р Фрост определил в две трети мили, а вышину — самое большее в 100 фут.

Я взял с собой фотографический аппарат и за полтора часа успел вскарабкаться на центральную морену, но зато был весь в поту и совершенно выбился из сил. Мне пришлось перебираться через широкие трещины, в которых бежали ледяные ручьи; я пробовал бросать туда камни — судя по длительности звука, потоки эти имели до 100 футов глубины, быть может, и больше. Это был один из одиннадцати ледников, насчитанных мною с высокого гребня, разделяющего бассейны рек Иртыша и Оби. С главных только двух пиков спускалось целых семь ледников.

До конца дня мы рисовали, снимали виды, карабкались на ледники и лишь поздно вечером вернулись в свой лагерь в долине Белой Берели. Эта ночь — на 2 августа — была еще холоднее предыдущей. Вода в нашем чайнике замерзла сверху больше чем на четверть дюйма, а на моем одеяле и подушках, пока я спал, образовался густой налет белого инея.

На другой день, в понедельник, мы опять предприняли экскурсию на вершину горного хребта, господствующего над долиной Катуни, и оттуда нам удалось получить очень удачный снимок двух пиков на фоне безоблачно-ясного неба. Разумеется, наш маленький аппарат захватывал только четверть ландшафта, и та получалась в таком уменьшенном виде, что все величие гор терялось; но все же приятно было унести с собой хоть снимок, который мог бы нам в последующие годы напоминать о дивной величественной красоте горных вершин.

В полдень мы сложили наши палатки и вернулись к Рахмановским горячим ключам, а 5 августа, после десятидневного отсутствия, — на станцию Алтай.

Две колонии политических ссыльных

В моей сибирской записной книжке немного таких приятных страниц, как те, которые посвящены нашей жизни в Алтайских горах. Когда я перелистываю переложенные цветами странички, помеченные «станция Алтай, 5 августа 1885 г.», передо мной так живо встает во всех подробностях живописный казачий поселок, что стоит мне закрыть на минуту глаза, как мне уже слышится звонкий музыкальный плеск и журчанье чистых холодных ручьев, каскадом бегущих по улице; видится дивный амфитеатр усыпанных цветами склонов и снежных пиков, окружающих его; я снова дышу свежим, ароматным воздухом горных изумрудных лугов. Если бы мы поехали в Сибирь только для развлечения, мы, наверное, остались на все лето в Алтае, ибо не только в Сибири, но и в целом мире не сыскать более прелестного уголка для летнего отдыха. Чистый горный воздух так пропитан благоуханиями, так веселит и бодрит, словно он состоит из духов и озона. Красота и разнообразие растительности служит для взора неиссякаемым источником наслаждений; чистые холодные горные ручьи изобилуют рыбой; в лесистых оврагах и высоких горных долинах к югу от станции раздолье предприимчивому охотнику — он найдет и лосей, и диких коз, волков, медведей и лисиц. Капитан Маевский, гостеприимный начальник станции, всячески убеждал нас остаться здесь подольше, соблазняя всевозможными экскурсиями и прогулками, предлагая дать надежный конвой из конных киргизов, чтобы проводить нас на монгольскую границу к чудному горному озеру Марка-Куль или же в дикие, неисследованные твердыни Китайского Алтая; но сезон хорошей погоды и хороших дорог быстро приближался к концу, и, чтоб успеть до зимы добраться до Карийских рудников, нам нельзя было терять ни одного дня, так как был уже август в начале, а от истоков Амура нас отделяло расстояние в две с половиной тысячи верст.

Ближайшей целью нашего путешествия был город Томск, отстоящий от Алтайской станции на 750 верст. Для того, чтобы попасть в него, нам приходилось вернуться немного назад по той самой дорогой, по которой мы уже ехали, и затем спуститься по Иртышу до станции Пьянояровской, где дорога в Томск сворачивает в сторону от Большого Семипалатинского тракта на север, через Великоалтайский горный округ, в город Барнаул. На пути нашем лежали две колонии политических ссыльных — одна в казачьем поселке Ульбинске, в 160 верстах от станции Алтай; другая — в городе Усть-Каменогорске. В каждом из этих мест мы предполагали остановиться ненадолго.

Утром в четверг, 6 августа, мы уложили наш багаж в тарантас, заказали лошадей на почтовой станции, в последний раз позавтракали у Маевских, которые так радушно и сердечно принимали нас, что мы чувствовали себя у них совсем как дома, а затем, выпив за здоровье всех наших алтайских друзей и распрощавшись с ними, мы неохотно покинули чудесный горный уголок и спустились снова в равнины Иртыша.

Описывать наше обратное путешествие в долину Бухтармы и по серым, бесплодным степям Верхнего Иртыша нет надобности. Это было повторение того, что мы уже проделали тремя неделями раньше, с той разницей, что тогда мы из пустыни поднимались на горы, а теперь спускались с гор в пустыню.

К 6 часам вечера в пятницу мы достигли селения Бухтарма, где Иртыш пронизывает большой отрог Алтайской горной цепи и где дорога в Усть-Каменогорск сворачивает в сторону от реки и делает большой круг по горам. На почтовой станции мы лошадей не нашли; погода грозила ненастьем; дорога в Александровскую, по слухам, была размыта недавними дождями, и нам очень трудно было найти вольного ямщика, который согласился бы своими лошадьми тащить наш тяжелый тарантас по крутой и грязной горной дороге, тем более что ночь обещала быть темной и бурной. Но при содействии начальника станции мы наконец нашли человека, который согласился за хорошие деньги везти нас, и за час до наступления сумерек выехали из Бухтармы в Александровскую на четверке «вольных».

Скоро нам пришлось пожалеть, что мы не послушались совета нашего ямщика и не остались переночевать в Бухтарме с тем, чтобы ехать днем. Дорога оказалась хуже самых запущенных лесных дорог в горах Западной Виргинии, и прежде чем мы успели проехать половину расстояния до Александровской, разразилась гроза с бурей и проливным дождем. В темноте мы то и дело сбивались с дороги, вязли в болотах; кончилось тем, что наш тарантас попал одним колесом в глубокую рытвину, образовавшуюся на склоне горы от сильных дождей, и, накренившись на бок, остановился. Ямщик кричал, ругался, хлестал кнутом обессиленных лошадей; мы с м-ром Фростом с помощью зажженных клочков сена осмотрели рытвину, вылезли из тарантаса и стали помогать ямщику вытащить из оврага тяжелую фуру. Устали, промокли насквозь, с ног до головы выпачкались в грязи, но как мы ни старались, все усилия наши были напрасны — извлечь тарантас из этой рытвины было невозможно. Нас выручила почта, выехавшая из Бухтармы вскоре за нами и нагнавшая нас как раз в то время, когда мы совершенно выбились из сил. С помощью трех-четырех ямщиков мы вытащили из болота увязший экипаж, поставили его на дорогу и поехали дальше.

Легко нагруженные телеги скоро оставили нас позади, и, зная, что помощи больше ждать неоткуда, если тарантас снова увязнет, и мы до утра уже больше никуда не уедем, я пошел впереди лошадей, размахивая белым платком и крича кучеру, куда ему ехать. Утомившись наконец шагать по грязи, в непроглядной тьме, исследуя собственными боками все рытвины и колеи, я влез назад в тарантас и закутался в мокрое одеяло, решив отдаться на волю случая. Меньше чем через четверть часа тарантас наш уже снова лежал на боку. На этот раз положение казалось безвыходным. Оставалось только послать ямщика верхом за помощью и как-нибудь скоротать ночь до утра. Было всего часов одиннадцать. Ветер стих, но дождь все еще лил как из ведра, и дорогу лишь только изредка освещала молния, прорезывая мрак. Усталые, проголодавшиеся, прозябшие, мы залезли в наш опрокинутый экипаж, который все-таки прикрывал нас хоть от дождя, и просидели в нем до утра, не смыкая глаз. Уже светало, когда наш ямщик вернулся в сопровождении казака из Александровской, с фонарями, веревками, ломами и свежими лошадьми; благодаря всему этому нам удалось наконец выпрямить тарантас и втащить его опять на дорогу.

Когда мы добрались до Александровской, уже светало. Напившись чаю и поспав часа два на полу почтовой станции, мы продолжали свой путь, на этот раз уже при содействии восьми лошадей и трех проводников. От Александровской до Северной дорога на протяжении пяти-шести верст идет крутым диким ущельем, затем пересекает ряд высоких обнаженных хребтов, идущих по большей части перпендикулярно к течению Иртыша, и, наконец, спускается другим таким же обрывистым глубоким оврагом в Ульбинскую долину, которая тянется до самого Усть-Каменогорска. Горы, составляющие этот отрог Алтая, невысоки, но живописны, расположены эффектными группами и отделяются одна от другой красивыми долинами.

Дороги здесь плохие, местность гористая, и на то, чтобы проехать девятнадцать миль между Северной и Ульбинском, нам пришлось употребить более десяти часов, даром что нас везли первую станцию восемь лошадей, а вторую — пять. Зато, благодаря такой медлительности передвижения, мы могли половину дороги идти пешком и рвать цветы, так что весь наш тарантас был изукрашен златоцветом, дикими мальвами, длинными синими копьями аконита и татарской жимолостью.

Под вечер в субботу, когда солнце садилось за холмами на западе, мы уже мчались по отлогому красивому ущелью, ведущему в долину Ульбы, и еще до наступления сумерек расположились с комфортом в уютной комнатке на Ульбинской почтовой станции, угощаясь хлебом и малиной со сливками.

Из политических жили в это время в Ульбинске: Александр Блек, молодой студент-юрист из Саратова; Аполлон Карелин, сын известного фотографа в Нижнем Новгороде; Северин Гросс, молодой адвокат из Ковенской губернии, и Виторт, технолог из Риги.

С Карелиным приехала в Сибирь его жена; остальные были, если не ошибаюсь, холосты. Я слыхал их имена еще в Семипалатинске от моих тамошних знакомых политических ссыльных и, по многим причинам, очень желал познакомиться с ними. Мне казалось, что мои семипалатинские знакомые по образованию и интеллигентности много выше обычного уровня политических ссыльных, что они представляют собой отрадное исключение — и я думал, что в более отдаленных и глухих местах Западной Сибири я найду типы, более отвечающее моему представлению о нигилистах, которое сложилось у меня еще в Америке.

Не прошло и двух часов, как двое ссыльных — Блек и Гросс — явились познакомиться с нами. Блек с первой же минуты покорил мое сердце. Это был человек лет 36-38-ми, среднего роста и атлетического сложения, русоволосый, голубоглазый, с безбородым, но резко очерченным и выразительным лицом, каждая черта которого дышала умом, решимостью, волей. У него было, что называется, хорошее лицо, невольно внушавшее доверие и симпатию. Марк Аврелий где-то говорит с своей обычной грубоватостью, что «хороший и честный человек подобен человеку, издающему сильный запах, так что посторонние, подходя ближе, волей-неволей принуждены обонять этот запах». Блек был именно таков; от него веяло честностью и добротой, и я сразу почувствовал к нему дружеское расположение, почти полюбил его, раньше, чем узнал, за что его можно любить.

Гросс был красив собою, лет тридцати, шатен с серыми глазами, в бороде и усах, с правильными чертами лица. Речь его лилась оживленно и быстро, с ласковыми переливами голоса. У него была привычка по-детски широко раскрывать глаза от удивления или волнения. Оба они кончили университет; оба говорили по-французски, Гросс читал и по-английски, оба особенно интересовались политической экономией; и любого из них можно было принять за молодого профессора или кончившего студента с ученой степенью. Стоило поговорить с ними полчаса, чтобы убедиться, что по уровню развития и культурности оба они не уступают семипалатинским ссыльным, и что диких фанатиков-нигилистов, живущих в моем воображении, мне придется искать где-нибудь в более отдаленных местах Сибири.

Мы беседовали часов до девяти, а затем, по предложению Блека, обошли прочих политических ссыльных, живущих в Ульбинске. Все они жили в убогих бревенчатых избах ульбинских казаков; все, очевидно, жили бедно, в тесноте, терпя всяческие лишения; но ни от одного я не слыхал в этот вечер горьких жалоб или хотя бы рассказов о своих личных обидах, рассчитанных на то, чтобы вызвать сожаление к себе и сочувствие. Если они страдали, то страдания свои они несли с полным самообладанием и достоинством. Все они, по-видимому, физически были здоровы, кроме жены Карелина, худенькой, бледной, преждевременно состарившейся под гнетом забот, и Виторта, проведшего три года в ссылке и десять лет в сибирской тюрьме; — этот, сдастся мне, уж недолго будет обременять своей особой правительство, загубившее его молодую жизнь. На сорок пятом году он смотрел совсем разбитым, сломанным, — человек шел, с трудом передвигая ноги, опираясь на палку, весь скрюченный от ревматизма, нажитого в сыром тюремном карцере. Несмотря на свою болезнь, он следил за всем, что делается на свете, и первый сообщил мне о смерти генерала Гранта. Мы долго беседовали о Соединенных Штатах, и по тем вопросам, которые он задавал — о группировке партий в конгрессе, об изменениях в конституции, внесенных после войны, о политике реформ президента Кливлэнда — видно было, что он отнюдь не поверхностно знаком с политической историей нашей страны.

В доме каждого политического ссыльного в Ульбинске, как бы ни была бедна и скудна обстановка, я находил конторку или письменный стол, книги, журналы, даже такие, как Revue des Deux Mondes. У Блека нашлась даже небольшая, но прекрасно подобранная библиотека, где, кроме русских книг, были и поэмы Лонгфелло в подлиннике и много французских и немецких сочинений по истории, политической экономии и юриспруденции, как то: «Политическая экономия» Милля; «Опыты» Спенсера и его же «Основы»; «История английской литературы» Тэна; «История Соединенных Штатов» Лабулэ и др. Мне незачем доказывать, что люди, читающие подобные книги и увозящие их с собою в ссылку в Сибирь, не дикие фанатики, не «невежественные сапожники и мастеровые», как мне с пренебрежением отзывался о них один русский офицер, но серьезные, образованные, мыслящие люди. Если такие люди живут в ссылке, в глухой сибирской деревне на границе Монголии вместо того, чтобы дома служить государству, тем хуже для государства!

В обществе ульбинских политических ссыльных мы провели весь вечер и половину следующего дня. Меня они очень заинтересовали, и я с радостью остался бы здесь на недельку, чтобы узнать их поближе, но наша поездка в Катунские Альпы заняла более времени, чем мы рассчитывали ей уделить, и теперь нам необходимо было спешить, чтобы по возможности до наступления зимы добраться до каторжных рудников Восточной Сибири. Поэтому в воскресенье, в 4 часа, мы выехали дальше, в Усть-Каменогорск.

Блек с Карелиным верхом проводили нас до парома, сердечно простились с нами, прося не забывать их, когда мы вернемся в «более свободную и счастливую страну», и долго еще, не сходя с лошадей, смотрели нам вслед, пока мы переправлялись на другой берег. А когда мы сошли с парома, они замахали нам платками, потом сняли шляпы и низко склонились, посылая нам немое «прости». Если эти строки будут прочитаны кем-либо из политических ссыльных ульбинских, пусть он знает, что «в более свободной и счастливой стране» мы не забыли наших ульбинских друзей, но часто думаем о них с самым искренним уважением и сердечной приязнью.

В Усть-Каменогорск мы приехали еще до наступления сумерек и расположились на почтовой станции. Это небольшой городок, всего с 5.000 населения, состоящий из 600—800 домов, по большей части деревянных, расположенный на безлесной равнине на правом берегу Иртыша, как раз при впадении в него притока его Ульбы. В городке есть две-три русских церкви с яркоцветными куполами, две-три татарских мечети, острог, с четырех сторон обнесенный высоким земляным валом и высохшим рвом, с церковью и несколькими казенными зданиями. Мечети, муллы в белых тюрбанах, конные киргизы в высоких остроконечных шапках, утром и вечером заунывный крик муэззинов, вереницы верблюдов, медленно и торжественно шагающих по улицам с грузом, принесенным из Киргизских степей, — все это придает городу тот же восточный вид, как и в Семипалатинске; кажется, будто находишься в Северной Африке или Средней Азии, а не в Сибири.

Усевшись пить чай на почтовой станции, мы были приятно удивлены появлением Гросса, который, как оказалось, еще утром приехал из Ульбинска в Усть-Каменогорск и с нетерпением ждал нашего приезда. Не успел он присесть, как жена смотрителя станции пришла сказать, что нас спрашивает какой-то офицер; и не успел я спросить Гросса — в каких он отношениях с местными властями, как офицер, в полной парадной форме, уже вошел в комнату. В первую минуту я смутился, — положение выходило неловкое. Об офицере этом я ровно ничего не знал, кроме его фамилии; могло случиться, что, застав у меня политического ссыльного, он поведет себя с этим последним так грубо, что мне придется вступиться за гостя. Не могу же я позволить оскорбить человека, который сидит за моим столом, хотя бы русские власти и считали его «нигилистом» и «преступником». К счастью, мои опасения были напрасны. Пришедший к нам казачий офицер Шайтанов оказался человеком тактичным и воспитанным. Я не знаю, что он подумал, застав у нас в первый же вечер после приезда «политического», но он не выказал ни удивления, ни неудовольствия. Я представил ему Гросса; он учтиво поклонился, и через пять минут у нас уже шел оживленный разговор о разведении пчел, культуре табаку и шелковичных червей. Шайтанов рассказывал, что он делал здесь опыты с посадкой виргинского и кубинского табаку и тутовых деревьев, настолько удачные, что он надеется уже в будущем году завести здесь шелководство и заменить грубый местный табак более тонкими сортами — американскими и вест-индскими.

Посидев с полчаса, Шайтанов простился с нами, а мы с Гроссом и м-ром Фростом пошли знакомиться с усть-каменогорскими ссыльными. Предупрежденные о нашем приезде, они уже собрались у одного из товарищей, занимавшего довольно большую квартиру в центре города, служившую местом собраний. Их было человек пятнадцать. Описывать и характеризовать подробно каждого из политических ссыльных, виденных нами в Сибири, я нахожу и неудобным, и ненужным. Я хочу только дать читателю общее понятие о внешности и обращении ссыльных и рассказать, какое впечатление сам я вынес из знакомства с ними.

Между усть-каменогорскими и ульбинскими ссыльными существенной разницы нет, кроме той, что первые, взятые в целом, представляли собой большее разнообразие типов и классов общества. В Ульбинске мы видели только студентов и профессионалистов. В Усть-Каменогорске на одном конце общественной лестницы стоял мужик-сапожник, на другом — кавказская княжна, а между этими двумя полюсами — физики, химики, литераторы, публицисты, землевладельцы — по большей части дворяне, люди хорошо образованные и воспитанные. Из всех их я особенно близко сошелся с Коноваловым, который хорошо читал по-английски, хотя говорил плоховато [покончил жизнь самоубийством, полгода спустя после нашего отъезда из Сибири]; Милинчуком, черноволосым и чернобородым грузином из Тифлиса, и Адамом Бяловеским, писателем и публицистом из Могилевской губернии. Последний, кандидат Киевского университета, произвел на меня впечатление человека удивительно даровитого, порядочного и с широким кругозором. Он в совершенстве изучил русскую историю и право, а также историю и литературу западноевропейских народов, и, хотя он по окончании университета почти все время жил в тюрьме и ссылке, это не ослабило его бодрого разумного отношения к жизни и ее задачам. Мы долго беседовали с ним о положении дел в России, и на меня произвел весьма приятное впечатление его спокойный беспристрастный обзор революционного движения и мер, которыми правительство старалось подавить его. Ни преувеличений, ни предвзятости суждений не было в его речах; обо всем он судил добросовестно и беспристрастно. Название «нигилист» в применении к такому человеку звучало очень дико; ссылать же его в Сибирь как вредного члена общества было прямо-таки нелепо. На всем земном шаре, во всякой другой цивилизованной стране, кроме России, он считался бы умереннейшим из либералов.

<…>

Сезон хорошей погоды и хороших дорог быстро приближался к концу, а перед нами лежал еще долгий и трудный путь; поэтому мы волей-неволей принуждены были ограничить самым коротким сроком пребывание наше в Усть-Каменогорске. И все же мы там приобрели очень ценные сведения, почти обеспечивавшие нам успешное выполнение нашей задачи. Я заранее предвидел, что нам будет нелегко разыскивать политических ссыльных и знакомиться с ними, не рискуя навлечь на себя самих беду опасными расспросами. Не могли же мы рассчитывать в каждом городе натолкнуться на либерального и отзывчивого чиновника, который поможет нам в наших розысках. А между тем опыт уже показал нам, как важно заранее знать, куда идти и к кому обратиться. Мы уже проехали с полдюжины селений, где жили интересные политические ссыльные, и где мы, конечно, остановились бы, если бы знали это; но никаких сведений о них у нас не было, расспрашивать же наудачу мы боялись, зная, что это привлечет внимание полиции и от нас могут потребовать разъяснений — какие такие у нас дела с политическими, и почему мы везде их разыскиваем. В Усть-Каменогорске все затруднения уладились. Там нам дали массу не только полезных сведений и ценных указаний, но и рекомендательных писем к людям, которые могли нам пригодиться — к либеральным чиновникам в городах, лежащих на нашем пути, а главное — «адресную книжку» с именами, фамилиями и указанием возраста, профессии и места ссылки почти семисот «политических», рассеянных по разным местам Сибири. С этими рекомендательными письмами и «подпольным» адрес-календарем, правительство никак уж не могло нам помешать изучить систему ссылки и условия жизни ссыльных, разве что выслало бы нас самих из пределов страны. Теперь нам не было надобности рисковать, обращаясь к кому попало с расспросами; в каждом городе и деревне мы могли направиться прямо к тому, кого нам желательно было видеть.

В понедельник 10 августа мы в последний раз пообедали вместе с усть-каменогорскими ссыльными, в последний раз спели им, по их настоятельной просьбе, две американские песни и в 6 часов вечера выехали на почтовых в Барнаул. Дорога до станции Пьянояровской была та же, по которой мы ехали от Семипалатинска до станции Алтай. Местность, по которой она пролегала, показалась нам еще более прежнего выжженной зноем; но местами, во влажных низинах, нам все же попадались большие стада овец с огромными курдюками, с черномазыми киргизами в косматых шапках и огромных плетеных из конского волоса наглазниках (goggles) для защиты глаз от солнца, придававших им какой-то демонический вид. Местами у околиц деревень мы видели поля, засеянные подсолнечником или почти уже созревшими арбузами и дынями-канталупками; но по большей части степь была не возделана, да и не могла быть возделана без искусственного орошения. Погода стояла все еще очень жаркая, и почти в каждой деревне мы видели играющих на улице совершенно голых детей.

На ст. Пьянояровской мы свернули с Семипалатинской дороги, из долины Иртыша на север, перевалили через невысокую гряду холмов, отделяющую бассейн Иртыша от бассейна Оби, и въехали в пределы Томской губернии.