Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка. Том I. — СПб., 1906.

По Алтайским горам

В субботу 18-го июля, осмотрев городскую тюрьму, добыв кое-какие сведения о здешних порядках, мы запаслись новой подорожной и на тройке почтовых выехали из Семипалатинска к Алтайским горам. Дикая альпийская область, которую нам предстояло исследовать, тянется вдоль границы Монголии верст на 350 к востоку от Семипалатинска и на 600 приблизительно к югу от Томска. Немецкие путешественники Финш и Брем в 1876 году дошли до конца ее, но высоких снежных вершин Катунских и Чуйских Альп на востоке от станции Алтай [Алтайской станицы. — ПИ] не видал никто из чужестранцев, да и из русских там бывали очень немногие.

Почти 200 верст мы ехали по правому берегу Иртыша вверх по течению, через широко раскинувшуюся степь, покрытую сухой желтоватой травой. Местами, там, где степь орошалась небольшими ручьями, впадающими в Иртыш, в узких поперечных долинах росла высокая густая трава и множество всяких цветов; но в большей своей части равнина была обнажена и выжжена солнцем. Казачьи селения, через которые мы проезжали, ничем не отличались от деревень на пути между Омском и Семипалатинском кроме того, что постройки здесь были новые и содержались в большем порядке, а обитатели их казались зажиточнее. Русское пристрастие к резким цветам сказывалось и здесь в нарядах женщин и девушек; по воскресеньям, когда вся деревня наряжалась в праздничные костюмы, улицы пестрели красным, синим и желтым цветами. Молодежь, девушки и парни, сидели рядами на скамеечках перед домом, болтая, флиртуя и щелкая арбузные семечки, а после заката солнца танцовали здесь же на улице под звуки скрипки и балалайки.

Чем ближе к верховьям Иртыша, тем жарче становилась погода, тем обнаженнее степь; можно было подумать, что мы находимся в аравийской или североафриканской пустыне. Термометр поднимался с каждым днем с 90 до 103°; воздух был невообразимо удушлив; куда ни взглянешь — ни листика, ни стебелька травы — все сожжено палящими лучами. Ветер медленно крутит и гонит по бесплодной равнине огромные столбы песку футов 100—150 вышиной; конного киргиза видно за пять верст по облаку пыли, подымаемому копытами его лошади. Я жестоко страдал от зноя и жажды и спасался от палящих лучей только закутываясь в сложенное вчетверо одеяло, прикрывая ноги большой пуховой подушкой. Только это и давало ощущение некоторой прохлады; а на солнце я не мог продержать руки и 5 минут, так она начинала болеть. Вдобавок еще и сторона, на которой я сидел в тарантасе, была солнечная; и я до того изнемог от этой свирепой жары, что мной овладело странное чувство слабости, тошноты и удушья, и я попросил Фроста на время поменяться со мной местами. Он в свою очередь закутался в одеяло, покрыл ноги подушкой и ухитрился терпеть это до вечера.

Не думал я, переезжая границу — хоть мне и казалось, что я хорошо знаю Сибирь — очутиться в североамериканской пустыне, где приходится закутываться в одеяло, спасаясь от солнечных лучей. Я смеялся над русским офицером в Омске, который говорил мне, что зной в долине Иртыша нередко вызывает обмороки и тошноту, и советовал мне в безоблачные жаркие дни не путешествовать между одиннадцатью часами утра и тремя пополудни. Этот совет и боязнь солнечного удара в Сибири казались мне такими нелепыми, что я не мог удержаться от улыбки. Офицер, однако, уверял меня, что он говорит совершенно серьезно и что ему случалось видеть солдат, по несколько часов лежавших без сознания после приступа тошноты и головокружения, вызванного ходьбой по жаре. Слова «солнечный удар» он не произносил и, по-видимому, думал, что описываемые им симптомы вызываются только зноем именно в долине Иртыша, хотя это были симптомы именно солнечного удара.

В самом центре этой пустыни, на станции Воронинской, нас захватил жестокий ураган, налетевший с юго-запада при температуре 103° Ф. в тени. Ветер вскидывал на 100 футов кверху песок и горячую мелкую пыль, крутил их вихрями и гнал по пустыне; эти вихри окутывали нас как тучи, все закрывая вокруг; пыль набивалась в нос и в рот, не давая дышать. Хотя мы ехали за ветром, а не против его, я больше двух часов положительно задыхался; и когда мы приехали на станцию Черемшанскую, трудно было, глядя на наши лица, сказать, кто мы такие: киргизы или американцы, негры или белые. Я выпил чуть не целую бутылку холодного молока, и то не вполне утолил свою жажду. Мой товарищ, промыв глаза и осушив семь стаканов молока, ожил настолько, что мог выговорить: «Если кто-нибудь скажет вам, что в Сибири не жарко, пришлите его ко мне!»

На станции Малой Красноярской мы оставили Иртыш вправо и уж больше не видали его. Под вечер, в тот же день, мы доехали до подножья первых холмов Алтайской горной цепи и начали медленно уступами подниматься в гору к станции Алтай. На другой день, еще до наступления сумерек, мы уже ехали по прохладным горным лугам, где в свежей зеленой траве цвели голубые колокольчики, душистая спирея, генциана и махровые гвоздики, где горные вершины над нашей головой на 1.000 футов книзу были все белые от свежевыпавшего снега. Переход от знойной африканской пустыни к этой дивной Сибирской Швейцарии был такой неожиданностью, что мы глазам своим не верили, и я невольно спрашивал себя — сплю я или не сплю. Моему утомленному степью взору картина природы вокруг казалась дивно прекрасной. Слева тянулась цепь невысоких гор, на покатые склоны которых ложились алые тени от облаков, а местами цветы покрывали их пестрым ковром; справа, начинаясь чуть не у самой дороги, поднималась кверху величавая цепь резко очерченных остроконечных горных вершин в 7—9 тысяч футов высоты, покрытых белым снегом, искрившимся на солнце, а пониже опоясанных широкой лентой вечнозеленых лесов. Внизу тянулась роскошная, подобная парку равнина, по которой бежала дорога под тенью лиственниц, через прозрачные горные потоки, шумным каскадам сбегавшие с гор, родившись из талого снега, через зеленые луга, усеянные дикими бархатцами, генцианами, махровой гвоздикой и зреющей земляникой.

К станции Алтай мы подъехали часов в шесть вечера; было удивительно хорошо, тихо, прохладно; никогда не забуду, какой восторг охватил меня, когда я, выехав из устья лесистой долины, благоухавшей цветами, мимо живописно раскинувшихся цветных киргизских палаток на широкий цветущий луг, обернулся и взглянул на горы. Я в жизнь свою не видал горного ландшафта, который бы мог выдержать сравнение с этим. Я видал самые красивые горные уголки Сьерра-Невады, Никарагуа, Камчатки, Кавказа, Русского Алтая — и с полным убеждением говорю, что по разнообразию красоты, живописности, по силе впечатления, которое он производит, этому горному виду нет равного. Если мне укажут более красивую местность, я готов переплыть три океана, чтобы взглянуть на нее.

Станция Алтай, или Котон-Карагай, как ее зовут киргизы, находится на высоте почти 3.500 футов в верхней части плодородной горной долины, известной под именем долины Бухтарма. Деревня расположена на небольшом плоском плато в 3—4 версты в поперечнике, обрамленном с севера грядою покрытых цветами холмов, а с юга — лесистым оврагом, через который течет небольшой приток Бухтармы. Главная улица деревушки идет параллельно оврагу, а на противоположном берегу оврага круто вздымаются кверху 3—4 величавых пика, крутые склоны которых до высоты 2—3 тысяч фут одеты лесом лиственниц, а выше — не тающим даже и летом покровом снегов. Даже деревня, простой казачий поселок из 7—8 изб, где расположен казачий пикет, с широкими чистыми улицами, с хорошенькой деревянной церковью, — даже эта деревушка радует глаз путешественника после бесплодных, знойных долин Иртыша. В ней перед каждой избой огороженный двор или полисадник с молодыми березками, с серебристыми осинами и какими-то цветущими кустами, и через все эти дворики с каждой стороны улицы, журча и плеща, бежит с гор чистый холодный ручей. Вся деревня полна шума каскада, и для того, чтобы понять, как может быть приятен этот звук, нужно ехать, как мы, целый месяц по сожженным, нагим, пропитанным пылью равнинам. Эти веселые, звонкие ручьи словно несут с собой в деревню свежий прохладный воздух горных вершин, где они только что родились; и хотя термометр говорит вам, что день зноен и воздух удушлив, они журчат так доверчиво, так убедительно, так весело спорят между собою о снеге и ледниках и освежающих брызгах, что ваш разум молчит и воображение верит сказке потоков.

В день нашего прибытия на станцию Алтай утро занялось румяное, свежее, ясное, и мы после вкусного завтрака, поданного нам женой казака, в доме которого мы остановились, пошли осмотреть деревню. Мой товарищ захватил с собою альбом и кисти, выбрал местечко поудобнее и, наняв дюжего казака стоять около него так, чтобы вместо зонтика защитить себя его телом от знойных лучей, принялся за работу. Я же тем временем отправился бродить по деревне и дошел до казенных складов, расположенных на восточном конце плато. В 3—4-стах ярдах от церкви, посреди цветущего луга, рота казаков в темно-зеленых мундирах, вооруженная берданками, упражнялась в стрельбе; она была разделена на три отряда, и каждый под начальством отдельного офицера маневрировал против воображаемого врага. Они то смыкались, то размыкали цепь, то бежали рассыпанной цепью, стреляя на бегу, то кидались плашмя наземь и давали подряд залп за залпом, пока не скрывались в облаке порохового дыма; наконец все три отряда соединились вместе и сомкнутым строем ринулись в бешеную атаку с характерным раскатистым русским «ур-ра!»

Лавок на Алтайской станции всего 3—4, и в них я нашел мало интересного и любопытного, по крайней мере в смысле товаров. Они были полны киргизов и киргизских лошадей, и это зрелище самому требовательному иностранцу-путешественнику показалось бы любопытным. Пробраться в лавку, когда там есть киргизы и когда вход буквально забаррикадирован группами киргизских лошадей, не только любопытно, но и рискованно. На Алтае нет обычая привязывать лошадей к столбам, и киргиз ведет свою лошадь прямо в лавку и держит ее под уздцы, пока сам покупает и рассматривает товары; при этом нередко у лошади голова и передние ноги оказываются внутри лавки, а круп и задние ноги наружи. Таким образом в дверях стоит иногда 4—5 лошадей кряду. Чтобы пробраться внутрь, нужно иметь большое доверие к спокойному нраву этих киргизских лошадок. При помощи ласки и убедительных слов мне всякий раз удавалось раздвинуть какую-нибудь пару настолько, чтобы протиснуться меж них, но редко находилось среди бывших товаров, что вознаградило бы меня за этот труд.

Но главные потребители этих товаров сами по себе достаточно интересны. Вид у них обыкновенно более дикий, чем у степных киргизов, которых мы встречали в Семипалатинской области, и этому общему впечатлению дикости, быть может, до известной степени способствует их костюм. Он состоит из нижней туники или рубашки бумажного холста с перпендикулярными красными полосами, шаровар суровой домашней ткани, забранных в высокие сапоги, бешмета или стеганого халата красного, черного или коричневого цвета, тоже домотканого, подпоясанного кожаным узким поясом с серебряными украшениями, и остроконечной суконной шапки, покрывающей всю голову и шею, с длинными завязками, падающими спереди на плечи, и пучком мягких перьев, развевающихся на верхушке. При этом шапка обшита неизменным мехом и нередко делается из особенного сукна, с какими-то необыкновенными алыми, желтыми и зелеными разводами. Трудно себе представить что-нибудь более странное и дикое по внешности, чем грубое безбородое, загоравшее до черноты лицо старого киргиза в такой высокой остроконечной шапке, зеленой, желтой или малиновой, полускрытое болтающимися завязками и медвежьей или волчьей шерстью, свешивающейся на черные злые глаза.

Я провел около часу в этих лавочках, делая вид, что рассматриваю товары, а на самом деле изучая киргизов. Меня чрезвычайно заинтересовали их формы приветствий, в особенности способ пожимать и трясти руку, какого я раньше нигде не видал. Когда встречаются два знакомых киргиза, каждый из них протягивает вперед обе руки, большими пальцами кверху, вроде того, как мы протягиваем руки, чтоб взять ребенка. Каждый из них прижимает ладонь своей правой руки к тыльной стороне левой другого и тыльную сторону своей левой руки к ладони правой руки другого, а затем сближают руки вместе, как будто хотят ударить ими друг о друга. В результате каждый держит в своих ладонях одну руку другого, крепко сжимая ее все время, пока встретившиеся обмениваются приветствиями и вопросами о здоровье. Мне понравился этот обычай; он гораздо красивее и осмысленнее обычного рукотрясения, принятого в цивилизованном мире. Единственное возражение, которое я могу выставить против него — это, что он слишком похож на ласку, поэтому в цивилизованном мире его следовало бы оставить для тех случаев, когда рукопожатие кажется слишком формальным, а объятия слишком фамильярным приветствием. С этой оговоркой я предлагаю всем усвоить этот обычай как первую дань алтайских киргизов общественной жизни

Вернувшись на то место, где я оставил м-ра Фроста, я застал его все еще за работой. Около полудня, по совету казачьего атамана, пришедшего вернуть нам паспорта, я нанес официальный визит капитану Маевскому, начальнику Южно-Алтайского округа. Капитан оказался образованным, приятным в обращении офицером лет 35; он только что вернулся из поездки верхом по Алтаю и мог сообщить мне самые полные и точные сведения о местности и дорогах. Он очень радушно принял меня, познакомил с своей женой, премилой и интеллигентной молоденькой барынькой, и пригласил нас с Фростом обедать. Я, конечно, принял приглашение; наше знакомство было очень приятно для обеих сторон и, я надеюсь, внесло некоторое разнообразие в скучноватую, монотонную жизнь капитана и его жены.

На станции Алтай мы провели дня четыре — вместе с Маевским и делая экскурсии в соседние горы, посещая киргизское кочевье близ деревни, фотографируя виды и типы и собирая сведения о местностях, лежащих дальше к северу и востоку, которые нам также хотелось исследовать.

Лишь небольшая часть этой обширной горной пустыни фактически заселена русскими; область, лежащая за плодородными долинами рек Бухтармы и Катуни, очень мало известна даже отважным пионерам — казакам. Во-первых, потому, что южная часть Русского Алтая, включающая долину Бухтармы и высокие пики Катунских и Чуйских Альп, еще очень недавно принадлежала Китаю. Русские появились в верхней части долины Бухтармы только в 1869 году, Алтайская же станция была выстроена два года спустя. В то время это был не более как пикет на новой китайской границе. А во-вторых, исследование этой горной местности было очень затруднительно. В высоких горных долинах и на возвышенных плато главного хребта снег зимою достигает большой глубины; короткое лето начинается поздно; горные потоки, берущие начало у вершины Великого Алтая, стремительно мчатся через глубокие, изорванные, почти непроходимые ущелья; горы, стеной отделяющие долины одну от другой, так высоки, скалисты и полны обрывов, что ездить по ним верхом очень опасно, даже когда они не покрыты снегом. Сколько-нибудь сносная торговая дорога только одна; идет она через главный Алтайский хребет между Чуйскими Альпами и правым берегом Иртыша на протяжении более 200 миль; и то, это простая горная тропинка, пересекающая пустынное плато Укек и обрывистый горный хребет Уландаба на высоте 9260 футов. Разумеется, в такой дикой местности для отважной предприимчивости открывается широкое поприще. Но так как у нас времени было мало, мы решили, посоветовавшись с капитаном Маевским, ограничиться экскурсией на вершины и ледники Катунских Альп.

День нашего выезда пришелся как раз в именины капитана Маевского, и мы пригласили компанию друзей проводить нас до порогов на Бухтарме, за 15 верст от станция, с тем, чтобы здесь в честь именинника устроить пикник. С нами поехали: сам именинник с женою и дочерью, казачий атаман с женою, политический ссыльный Завалишин с женою и еще 3—4 человека, мужчины и дамы. Нас сопровождали человек 15 конных киргизов, в ярких бешметах с серебряными поясами, и наша веселая шумная кавалькада так живописно и красиво выделялась на густой зелени плато.

День был теплый и солнечный, но над одетыми снегом вершинами южнее деревни проносились тучи, бросая на склоны гор скользящие алые тени, отчего горы казались еще выше. Дорога сухая, твердая, хорошо содержащаяся, шла через небольшую долину повыше деревни, потом вдоль склонов южной цепи гор по открытому лесу, похожему на парк из лиственниц, тополей и серебристых берез. Цветы росли повсюду в невероятном изобилии. На опушке залитых солнцем лужаек росли темно-синие генцианы, бархатки, незабудки, гвоздики, в более влажных прохладных местах — аконит выбрасывал на 8 футов вверх свои стрелы; а на краю долины царила спирея, раскинувшись густым белоснежным ковром иной раз на 50 квадратных футов.

Там, где дорога шла лесом, мы дивились огромной величине муравейников, достигавших иногда 5 фут. высоты. Г-жа Маевская дала одному из конных киргизов батистовый носовой платок, велела ему бросить платок на муравейник и потом подать его мне. Платок моментально покрылся черными муравьями; дав им побегать по платку 3—4 секунды, киргиз, которому, видно, не в диковину этот опыт, ловко поднял платок за один угол, встряхнул его и подал мне.

— Понюхайте, — сказала Маевская.

Я понюхал и удивился. Платок, на ощупь совершенно сухой, был весь пропитан запахом ароматического уксуса. Я повторил опыт со своим собственным платком, продержав его немного больше на муравейнике, и потом не мог поднести его к лицу, чтобы не задыхаться, — настолько был силен запах. Этот запах, когда он не очень силен, если хотите — даже приятен, но в сильных дозах он действует совершенно так же, как нашатырь.

На двенадцатой версте перед нами уже заблестели зеленоватые ледниковые воды Бухтармы, протекавшей налево в густой лесистой равнине и цветом походившей на Ниагару ниже порогов. На шестнадцатой версте мы круто свернули налево, к берегу. Маевский еще заранее, чуть свет, выслал на место пикника две киргизских палатки, ковры, подушки и целую походную кухню. Все уже было готово; нас ждал чудеснейший лагерь. Обе палатки — одна белая с алой каймой, другая темно-красная — были раскинуты на прелестной лужайке, у самой реки, и выстланы мягкими бухарскими коврами; ярко вычищенный самовар уже кипел, распевая свою песенку, на траве под березой; разложенные невдалеке костры выбрасывали кверху целые столбы дыма и искр.

Через 10 минут после прибытия на место вся компания уже разбрелась по берегу реки; каждый выбрал себе занятие по вкусу. Капитан Маевский и м-р Фрост, вооружившись сетками на длинных ручках, гонялись за ослепительно-яркими бабочками; казачий атаман удил рыбу, г-жа Маевская хлопотала насчет обеда, а мы с Завалишиным, не имея ни обязанностей, ни специальности, бесцельно бродили, рвали цветы, наблюдали киргизов и любовались красочным эффектом темно-красной палатки, живописно выделявшейся на зеленом фоне деревьев, синеватым кудрявым дымом костров и бледно-малахитовым цветом воды в горном потоке.

После отличного обеда, состоявшего из супу, свежепойманной рыбы, жареной и вареной баранины, холодных цыплят, пилава из рису с изюмом, земляники и конфет, мы провели прелестный вечер — удили рыбу, ботанизировали, стреляли в цель из ружья, ловили бабочек, рассказывали анекдоты и пели песни. Более приятного пикника я не запомню, и, прощаясь со всеми уж поздно вечером, мы с Фростом оба в душе жалели, что не остались здесь погостить еще недельку вместо того, чтобы ехать в Катунские Альпы.

Ночевали мы в казачьем пикете Чингистай, состоявшем всего из двух новеньких с иголочки изб, в роскошной, пестреющей цветами долине Бухтармы, верстах в 30 от станции Алтай. Казачья семья, составлявшая «пикет», помещалась вся в одной избе, а нам отвели другую. Никакой мебели в избе не было, и нам пришлось постелиться на голом полу, зато в избе так славно пахло смолистыми стружками и свежим тесом, а в небольшие квадратные отверстия без стекол и рам, заменявшие окна, вливался дивный аромат горных цветов, и мы проснулись такими здоровыми и бодрыми, словно провели ночь на ложе из роз в царском дворце.

Во вторник, 28 июля, мы двинулись дальше долиной Бухтармы, по направлению к Катунским Альпам. Из долины не видать было увенчанного снегами хребта Великого Алтая, не видать и колоссальных пиков у истоков Катуни; но местность, окружавшая нас, была так же красива и живописна. Высокие холмы, обступившие долину, закрывая вершины главного хребта, беспрестанно меняли контуры и окраску; сама долина походила на парк с открытыми, залитыми солнцем лужайками, где по бархатному ковру изумрудного дерна были рассыпаны фиалки, бархатцы, незабудки; через каждую версту или две дорогу перерезывал светлый журчащий ручеек, каскадом ниспадающий с гор.

Было еще довольно далеко до вечера, когда мы доехали до небольшой казачьей деревушки Аруль, верстах в 30 от Чингистая, и пошли к атаману показать свою подорожную и требовать новых лошадей. К нам вышел сын атамана, красивый малый, лет 23-х, в полной парадной форме, и сказал, что отец его косит сено в горах, верст за 20 от деревни, но что, если «шибко нужно», он съездит за ним. Мы ответили, что нам нужны лошади, чтобы ехать дальше, и если их нельзя добыть без разрешения атамана, тогда надо добыть атамана. Молодой казак вскочил на лошадь и поскакал.

Пока он ездил, мы отдохнули и напились чаю, а мистер Фрост нарисовал деревню. Часа через полтора вернулся и атаман. Он оказался человеком неглупым и распорядительным и дал нам и лошадей, и проводника. От Арули до деревни Берель, где нам предстояло покинуть долину Бухтармы, всего около 20 верст, и дорога туда идет все время берегом. Чем дальше, тем горы, обступающие долину, становятся выше и круче; местами, у подножья их нагромождены целые громады оторванных утесов и огромных камней, словно занесенных сюда чудовищными обвалами или оползнями. В половине пятого, миновав два-три плохеньких моста, перекинутых через мутные притоки Бухтармы, мы въехали в небольшую деревушку Берель — самый крайний русский поселок в этой части Алтая, где мы рассчитывали окончательно подготовиться к длинному и трудному пути через горы.

Казачий атаман на станции Алтай дал мне рекомендательное письмо к одному из своих знакомых в Берели, крестьянину Белоусову — мы прямо к нему и пошли. Белоусов оказался интеллигентным человеком лет под 60. Это был чудесный тип сурового пионера, «покорителя» Сибири, которому невмоготу стало жить под тяжким гнетом правительственной опеки, и он бежал в далекие, неизведанные края. По религии он был раскольник и в этот дикий уголок Алтая пришел искать не только свободы исповедывать свою веру, но и мистического Беловодья — необитаемой страны покоя, мира и всяческого изобилия, которая, по мнению некоторых русских учителей древней веры, должна лежать где-то на монгольской границе, на Дальнем Востоке. Этого сибирского рая он не нашел, но зато нашел долину Бухтармы; прельстившись ее красотой и плодородием, он выстроил себе избу у пересечения рек Бухтармы и Берели, мало-помалу разбогател и жил припеваючи, обрабатывая землю и разводя маралов (большой алтайский олень, Cervus elephas). Рога марала в известной стадии развития («в бархате») ценятся очень высоко китайцами, которые приписывают им большую целебную силу. Китайские купцы ездят за ними в самые глухие места Алтая и платят иной раз больше четырех долларов за фунт, т. е. до сотни долларов (200 р.) за пару больших отростков. Белоусов поймал штук двадцать оленей, запер их в большом парке, где уместилась целая гора, обнес парк высокой оградой и от продажи рогов выручал ежегодно до 600—800 долларов, что, вместе с доходом от фермы, позволяло ему жить ни в чем себе не отказывая.

В Берели мы провели одну только ночь. Еще с вечера мы наняли одного из племянников Белоусова себе в провожатые, а другого в помощь ему, добыли сколько нужно лошадей и в среду утром, в девять часов, выехали. Вся деревня, человек пятьдесят, сошлась у белоусовской избы поглазеть на диковинную кавалькаду. Наш гид Михайло, дюжий толстощекий парень, с целой гривой спутанных рыжих волос, падающих ему на плечи, вырядился на дорогу в совершенно необычайный костюм, поражавший яркостью красок, и на него дивилась вся деревня. Его ситцевая рубаха, которую он носил поверх брюк, как тунику, была ярко-алого цвета, и ее кровавый цвет умерялся только большими желтыми разводами в виде арф; его широчайшие шаровары из оленьей кожи были вышиты букетами малиновых роз и огромных желтых подсолнечников, а из полей его допотопной шляпы, похожей на каминную трубу, одно было лихо завернуто кверху и пристегнуто к донышку большими круглыми пуговицами цветного стекла. На его помощнике Николае штаны были тоже оленьей кожи, желтые, вышитые кактусами, а рубаха ярко-синяя. Наш запас провизии состоял из чая, сахара, хлеба, двух бараньих ног и меду, уложенных в просторные допотопные седельные мешки; щетки, мыло, полотенце, губки мы завернули в одеяло и привязали веревками к седлу сзади, а подушки подложили под себя. Лошади, подведенные нам, с первого взгляда не подавали больших надежд; но мне были известны хорошая качества неказистых на вид киргизских лошадок, и я поверил на слово Михайле, что они отважны, привыкли к горным тропинкам и не оступаются.

Около половины десятого нам сказали, что все готово; мы вскарабкались на свои высокие, туго подтянутые седла и торжественной вереницей выехали из поселка. Мальчишки провожали нас восторженными криками, но мы с Фростом не относили к себе этого народного энтузиазма, зная, что он вызван золотыми арфами на кроваво-красной рубахе рыжего Михайлы и патагонскими кактусами, которые цвели на желтых ногах Николая, облеченного в рубаху цвета индиго.

Переехав вброд один из мутных притоков Берели, мы часа два коротенькими зигзагами медленно взбирались по круглой киргизской тропинке на вершину огромнейшей горы за деревней. Зато, когда мы добрались до вершины, перед нами открылся справа близь устья долины Бухтармы великолепнейший амфитеатр одетых снегами гор, а к югу от Бухтармы, вдоль монгольской границы, целый ряд остроконечных белых пиков, которых мы не замечали раньше. Повсюду на север на восток снежные горы громоздились на снежные горы, и казалось невозможным обойти или прорваться сквозь эту грозную твердыню.

На вершине вышеупомянутой горы, поднимавшейся тысячи на три фут. над уровнем реки, мы нашли с полдюжины киргизских кибиток, раскинутых среди огромных ледниковых валунов; около них паслось целое стадо коз и овец. В средине лета, когда внизу, в долинах Алтая, трава начинает уж сохнуть, киргизы перегоняют свои стада на вершины гор, где она еще свежа и зелена. В конце лета их можно найти на самых высоких и в то же время на самых красивых и живописных местах. Из берельского аула перед нами раскинулось целое море холмов, и снеговой хребет Великого Алтая был виден на целых сто верст.

Посмотрев киргизское кочевье и расспросив о состоянии пути отсюда до Рахмановских горячих ключей, мы подтянули туже подпруги, сели на коней и углубились в дикую пустыню крутых утесов и глухих скалистых ущелий, лежащих между истоками Бухтармы и Катуни. Северный склон горы, на вершине которой разбили свой походный лагерь киргизы, был гораздо круче того, по которому мы взбирались, и больше открыт ветрам. Желтые цветочки, придавашие такой веселый, солнечный вид этому последнему, куда-то исчезли, и место их заступили алые звездочки каких-то красных цветов, растущих на длинных тонких стрелках, и поразившие меня своей красотой темно-синие колокольчики. Появились еще какие-то незнакомые мне кусты с серебристо-серыми листьями, росшие среди утесов в таком изобилии, что они совершенно меняли тон ландшафта. Не помню, чтобы я где-либо в другой части света наблюдал такой крутой, резкий переход от одной картины местности к другой при одних и тех же атмосферических условиях. Седые, покрытые мохом утесы на северном склоне, темно-красные цветы, холодная серебристо-серая листва кустарников производили на меня впечатление ландшафта, виденного при лунном свете.

Покинув киргизское кочевье, мы впервые в Сибири прошли через морену исчезнувшего ледника. Это была огромная масса утесов и каменных глыб, нагроможденных друг на друга и разбросанных в самом диком беспорядке; морена тянулась далеко вверх и вниз по одному из боковых рвов. В том месте, где мы пересекли ее, на мой взгляд, она была шириной по крайней мере в ⅛ версты; здесь-то и обнаружились превосходные качества наших киргизских лошадок. Они ступали по отдельным камням и каменным плитам с уверенностью и ловкостью каменных баранов, редко скользили, а когда им и случалось поскользнуться, становились на ноги без малейшей нервности или волнения.

Было уже недалеко до ночи, когда мы, проехав медленно и с большим трудом верст 30, спустились по скользкому, головоломному скату с высоты 2—3 тысяч футов в глубокую долину Рахмановских горячих ключей, где меж высоких гор, в рамке из зелени и цветов, приютилось чудное горное озеро. Лечебные свойства Рахмановских источников каждое лето привлекают в этот красивый укромный уголок много русских и киргизов из соседних деревень и поселков; и для приезжих здесь построены два удобных деревянных дома и, кроме того, небольшое купальное заведение с тремя резервуарами для купанья. Один дом был побольше, там мы и остановились на ночь. На потолке и стенах нашей комнаты было много фамилий и надписей по-французски, по-русски, по-татарски, в том числе: «Н. Ядринцев, 16 августа 1880 г.» [Ядринцев — редактор «Восточного обозрения», издающегося в Иркутске, известный писатель, исследователь и антрополог]; «Влад. Баников, 22.VI.1885 г.»; «М. Т. Железников из Семипалатинска, 5 июня 1885». На перегородке над деревянной скамьей, на которой расположился на ночь мой спутник, кто-то, очевидно, приехавший сюда без большой уверенности в целебной силе ключей, начертал большими крупными буквами: «Верую, Господи, помоги моему неверию».

Горячие ключи просачивались капля за каплей из-под двух-трех рядов мелких ледниковых валунов, над которыми набожные русские поставили деревянные кресты, а набожные киргизы увешали их обрывками от своих рубах и штанов. Вода из этих источников немного пониже собирается в небольшие чаны или кадки, прикрытые навесом, куда могут окунаться больные ревматизмом или накожными болезнями. Вода из ключей замечательно светлая, чистая на вид, но вкус мыльный, скользкий, говорящий о присутствии соды или буры. По определению анализировавшего ее русского химика Галлера, она очень походит на воду знаменитых Карлсбадских ключей. Температура ее в чанах 104° Ф.

Когда мы проснулись в четверг утром, дождь лил как из ведра, и о дальнейшем путешествии верхом нечего было и думать. Ненастье длилось с небольшими перерывами целых два дня, но на утро третьего погода совсем прояснилась, и мы, не дожидаясь, пока просохнут горные склоны, оседлали наших коней и двинулись дальше.

Последние 6 верст мы ехали очень медленно; дорога была опасная; она шла по высоким крутым утесам, спускаясь в глубокие долины с почти отвесными обрывистыми боками; мы спускались туда по течению пенящихся горных потоков или же по моренам, перебираясь через груды набросанных в беспорядке камней, через болота, чаши лавровых кустарников и буреломов, по скатам таким крутым, что приходилось почти ложиться назад, чтобы удержаться в седле. Лошади наши половину спуска съезжали на всех четырех, и камни, выскальзывавшие из-под ног их, скатывались, прыгая на полверсты вниз, пока не разбивались в куски о дно пропасти. Мне было не в новинку путешествовать по горам; я проехал верхом во всю длину гористый полуостров Камчатку и три раза переваливал через Кавказские горы, причем один раз — на высоте 12.000 фут.; но должен сознаться, что во время наших спусков в долину Рахмановскую, Черной Берели, Белой Берели и Катуни у меня иной раз душа уходила в пятки. Никакая лошадь, кроме киргизской, не выдержит такого спуска. Моя лошадь один раз упала вместе со мной, но я не ушибся.