Джордж Кеннан. Сибирь и ссылка. Том I. — СПб., 1906.

Первые впечатления езды на почтовых

Путешественнику, едущему из Тюмени в Восточную Сибирь, предоставляются на выбор три различных пути: водою вниз по Иртышу и вверх по Оби на пароходе до Томска, на лошадях по Большому Сибирскому почтовому тракту, через Омск, Каинск и Колывань, и третий — на лошадях же степью через Омск, Павлодар, Семипалатинск и Барнаул; первый путь зовется северным, второй — средним или зимним, третий — летним или степным; каждый имеет свои преимущества перед другими. Средний, например, кратчайший, но зато и наиболее известный и заезженный. Северный менее известен; летом он удобнее и приятнее, но зато идет по неинтересным, малозаселенным северным районам.

Все обдумав и взвесив, мы решили ехать через Иртышские степи на Омск, Павлодар, Семипалатинск, Усть-Каменогорск и Барнаул. Эта дорога идет через наилучше возделанную и наиболее заселенную ссыльными часть Тобольской и Томской губерний. Она дала нам возможность осмотреть магометанский город Семипалатинск и кочевья киргизов и, наконец, увидать часть Русского Алтая, высокой живописной горной местности, которая тянется вдоль монгольской границы и которую русские армейские офицеры с восторгом описывали мне как «Сибирскую Швейцарию». У меня были и другие причины держаться по возможности подальше от больших дорог. Выезжая из Петербурга, я думал, что из Тюмени в Томск нам придется ехать или на пароходе, или по Большому Сибирскому почтовому тракту. То же думал и министр внутренних дел, и по его распоряжению, на протяжении всего нашего пути, местные власти были предупреждены о нашем прибытии и получили соответственные инструкции. Я не знаю, в чем заключались эти инструкции, но нас уже ждали во всех сколько-нибудь значительных пунктах Большой Сибирской дороги от Тюмени до столицы Забайкалья. В Восточной Сибири губернские власти за несколько месяцев до нашего прибытия уже знали о нас всю подноготную. Я впервые узнал об этих письмах и об этой системе специального надзора в Тюмени, и так как это грозило серьезной помехой моим планам, в особенности изучению жизни политических ссыльных, я решил по возможности ускользнуть от надзора, избегая больших проезжих дорог и выбирая такие, где власти вряд ли были предупреждены о нашем прибытии. Впоследствии я только мог поздравить себя с этим благоразумным решением: избрав южный маршрут, мы не только попали в ту часть Сибири, где политические преступники пользуются наибольшей свободой и где легче всего познакомиться с ними, но и в губернию, управляемую либеральным, гуманным начальником.

Во вторник утром, 30 июня, сделав прощальные визиты, купив тарантас и запасшись подорожной, мы на почтовых выехали из Тюмени в Семипалатинск. Пожалуй, в целом мире не найдется другого так хорошо и широко организованного способа доставки пассажиров на лошадях, как казенная почта в России. От южной оконечности Камчатки до самой отдаленной деревушки в Финляндии, от замерзших, обвеянных вечными бурями берегов Ледовитого океана до знойной песчаной пустыни Средней Азии вся империя покрыта широкой сетью почтовых дорог. Вы можете уложить свой чемодан в Нижнем Новгороде, взять из почтовой конторы подорожную, и можете ехать в Петропавловск (Камчатка), хоть за 7.000 верст, с полной уверенностью, что на всем этом огромном протяжении вас будут ждать лошади, олени, собаки, готовые везти вас день и ночь к месту вашего назначения. Надо помнить, однако, что русский почтовый тракт совсем не то, что почтовая дорога в старой Англии, и что русская лошадиная почта нисколько не похожа ни на наш «pony express», ни на лошадиную почту в других странах. Характерная черта западноевропейской почты — это почтовая карета или дилижанс, который выходит из определенного места в один и тот же определенный час, подчиняясь заранее установленному распределению времени. Вот этого-то и нет в России. Перевозка почты там не совпадает с перевозкой пассажиров, и вообще, точного соблюдения времени там не существует, кроме как на железных дорогах. Вы не обязаны ждать часа отправления дилижанса, выезжать, когда он отходит, и останавливаться, когда он остановится, не считаясь с вашим здоровьем, настроением и удобствами. Вы можете ехать в собственном экипаже или санях, запряженных почтовыми лошадьми. Вы можете ехать со скоростью 175 верст в 24 часа или же 24 версты в 175 часов, — это зависит только от вас. Вы можете останавливаться где хотите, когда хотите и на сколько хотите времени; а когда вам захочется опять ехать, вам стоит только велеть запрягать — и вам подадут ваш экипаж. Куда бы вы ни ехали и в какой бы части империи ни находились — везде одно и то же. Пошлите свою подорожную на ближайшую почтовую станцию, и через час вы будете ехать со скоростью 10 верст в час, находя на каждой станции свежую смену лошадей.

Плата за проезд по почтовому тракту в Западной Сибири, на взгляд американца, до смешного низка. Вы платите, включая наградные ямщику, по 2¼ копейки с версты за каждую лошадь или 6¾ коп. с версты за целую тройку. Иными словами, два человека могут проехать на тройке в собственном экипаже 20 верст за 1 руб. 35 коп. Мне иной раз просто стыдно было среди ночи будить ямщика на почтовой станции, заставлять его запрягать тройку лошадей и везти нас в темноте, по грязной, подчас опасной дороге целых 20 верст, и потом платить ему за это какие-то жалкие 1 р. 35 коп. Но как ни ничтожно такое вознаграждение, оно оказывается достаточным, чтобы привлечь к этому поприщу деятельности сотни мирных крестьян, конкурирующих с казенной почтой, поставляя так называемых вольных, или обывательских, лошадей для доставки пассажиров из одной деревни в другую. А так как этих вольных лошадей обыкновенно лучше кормят и лучше содержат, чем измученных непосильной работой кляч на казенных почтовых станциях, то нередко их оказывается выгоднее брать, чем почтовых, и ваш ямщик, подъезжая к деревне, всегда почти обернется и спросит вас: «Куда вас везти? на казенную почтовую станцию или к „дружку“?». С дружками ездить стоит не дороже, чем на почтовых, и тут вы можете ближе приглядеться к домашнему быту сибирских крестьян, чем при езде без остановок со сменой лошадей на каждой почтовой станции.

Первая половина нашего путешествия из Тюмени в Омск была сравнительно неинтересна и бедна событиями. Дорога шла по огромной болотистой равнине, полной топких озер и покрытой довольно редкой растительностью: ивой, ольхой, малорослыми березками, такими же приземистыми соснами и елями, со всех сторон суживающими поле зрения, закрывая линию горизонта. Вся эта часть Тобольской губернии, по-видимому, в еще сравнительно недавний геологический период представляла собою дно большого внутреннего моря, соединявшего Каспийское и Аральское моря с Ледовитым океаном и занимавшая собой котловину, по которой ныне протекают реки Обь и Иртыш. Повсюду между Тюменью и Омском мы видели доказательства этому в виде песчаных отмелей, солончаков, обнаженных пластов ила и топких озер, свидетельствующих о том, что мы едем по наполовину высохшему морскому дну.

Отъехав с сотню верст от Тюмени, как раз за деревней Заводоуковской, мы под вечер сделали привал на 2 часа в имении богатого заводчика Колмакова, к которому у меня было рекомендательное письмо. Я очень удивился, найдя в этом глухом уголке столько удобств, вкуса, роскоши. Дом был бревенчатый, всего в два этажа, но большой и очень удобно обставленный; окна выходили на искусственное озеро и чудеснейшей сад с подстриженными изгородями, извилистыми дорожками, обсаженными кустами крыжовника и смородины, с роскошными куртинами цветов. На одном конце сада находилась довольно большая тепличка, полная гераней, вербен, гортензий, кактусов, апельсинных и лимонных деревьев и всевозможных сортов тропических и полутропических растений, и тут же, вблизи, большой парник, где зрели огурцы и дыни-канталупки. Посредине сада стояло четырехугольное здание футов 60 длины и 40—50 ширины, почти сплошь стеклянное и с земляным полом, служившее, по словам Колмакова, чем-то вроде зимнего сада и приютом в холодную или ветряную погоду. В этом миниатюрном Хрустальном дворце приютилась целая роща пальм и бананов, среди которых бежали извилистые дорожки, окаймленные цветочными клумбами; там и сям в зелени виднелись удобные садовые кресла и скамейки. Деревья, цветы и кустарники росли не из кадок, а прямо из грунта, — получалось такое впечатление, как будто уголок тропического сада покрыт стеклом.

— Кто бы подумал, — сказал мне м-р Фрост, усаживаясь в плетеное кресло, рядом с куртиной цветущих вербен, — что мы в Сибири будем сидеть в тени пальм и банана?

Пройдясь по большому парку, примыкавшему к саду, мы вернулись в дом, где нам подали полдник или холодный ужин, состоящий из икры, маринованных грибов, лососины, холодной жареной птицы, белого хлеба, сладких пирожков и лесной земляники, а из напитков водки, трех сортов вина и чаю.

Лошади, заказанные нами в соседней деревне, приехали только к часам одиннадцати, когда уже совсем стемнело. Простившись с нашими любезными хозяевами, мы влезли в тарантас и пустились в длинный, опасный ночной путь. Дорога, и вообще не очень хорошая, теперь была хуже, чем когда-либо, благодаря недавним проливным дождям. Ехали мы четверкой; ямщик гнал вовсю и от этой головоломной езды нас трясло, подбрасывало, кидало в разные стороны, так что трудно было усидеть на месте, не говорю уже уснуть. Рано утром, измученные, заспанные, страшно усталые мы доехали до деревни Новозаимской, вошли в избу «дружка», кинулись на голый пол, где уже лежало с полдюжины членов семейства хозяина, и часа три спали как убитые, сном полного физического истощения, забыв о тяжелой боли в спине.

Весь следующий день и следующую ночь мы ехали без остановок и, разумеется, не спавши, по ужаснейшей степной дороге, и к 6 час. утра четверга под проливной дождь и бурю въехали в уездный город Ишим. Кто сам не испытал этого, тот не поймет, какое физическое страдание скакать день и ночь на почтовых по скверным сибирским дорогам. За полторы сутки мы сделали 200 верст от Тюмени до Ишима и спали только 4 часа; нас до того растрясло, что буквально каждая косточка ныла, и мы еле в состоянии были влезать обратно на почтовой станции.

В Ишиме мы намеревались сделать короткий привал, но дурная погода привела нас в уныние, и, напившись чаю в крестьянской избе на берегу Ишима, мы продолжали свой путь. За городом, в редкой березовой роще мы увидели большую толпу мужчин, женщин и детей, шлепавших по грязи в том же направлении, куда ехали мы. Большинство из них были обыкновенные мужики в штанах, забранных в сапоги, и рубахах навыпуск, или же загорелые крестьянские бабы в красных и синих платьях и белых платках на голове; но было среди них и несколько человек в обычном городском платье, очевидно принадлежавших к высшим классам общества, и даже с зонтиками.

Отъехав версты 4 от города, мы опять увидали множество мужчин и женщин, идущих навстречу нам густой шумной толпой, с большими трехконечными крестами, с белыми и цветными хоругвями, с огромными стеклянными фонарями на длинных черных шестах.

— Что это? — спросили мы ямщика.

— Матерь Божья домой возвращается, — ответил он с благоговением и серьезностью.

Приглядевшись, я увидел, что толпа была всего гуще посредине грязной дороги, под большим образом в золоченой ризе, который несли высоко в воздухе на длинном, толстом деревянном шесте. Нижний конец этого шеста был вставлен в отверстие посредине квадратной рамы, с ручками по углам, и несли его шесть крестьян с обнаженными головами. Массивная оправа изображения Божьей Матери была, очевидно, золотая или серебряная позолоченная, и, видимо, очень тяжелая; у носильщиков пот градом катился с лица и они гнулись под тяжестью ноши, хотя еще с полдюжины человек несли концы веревок от штандарта, поддерживающего икону. Впереди шел без шапки длинноволосый священник с книжкой в руках, и по бокам его, с каждой стороны, 4—5 дьяконов или дьячков, несших вышитые шелковые хоругви, большие золоченые кресты и особого вида церковные фонари, походившие на обыкновенные уличные, с горящими в них свечами. Священник, дьяконы и все окружавшие образ шли без шапок и пели в унисон сиплыми голосами какую-то монотонную песнь на низких нотах, все время шлепая по грязи; остальные мужчины и женщины поминутно крестились и время от времени подтягивали пению. Многие крестьянские женщины поснимали башмаки и чулки, перекинули их за плечи и шли босые по черной полужидкой грязи; дождь хлестал их по обнаженным головам и струился по суровым загорелым лицам, но никто на это не обращал никакого внимания. Толпа состояла, как мне кажется, из 400—500 человек, причем большая половина их были женщины, и чем ближе к городу, тем больше росла от присоединения к ней виденных нами раньше встречных групп пешеходов.

С самого приезда в Сибирь, я нигде еще не видал такой странной средневековой картины, как этот поп и дьяконы в черных ризах, вышитые хоругви, зажженные фонари, золотые кресты и огромная толпа босоногих, без шапок крестьян, идущие через лес, по грязной дороге, под проливным дождем, под однообразное церковное пение. Мне казалось, что я перенесен в XI век, вижу шествие отряда поселян, увлеченных красноречием Петра Пустынника и с крестами, хоругвями и церковными гимнами идущих, чтобы присоединиться к великой рати крестоносцев.

Когда хвост процессии скрылся из виду и хриплое монотонное пение замерло вдали, я повернулся к своему спутнику и спросил:

— Как вы думаете, что это значит?

— Понятия не имею. Очевидно, церковная процессия. Но что они делают тут, в лесу, — не могу себе представить.

Из расспросов у ямщика я наконец сообразил, в чем дело. В одной из ишимских церквей была старая чудотворная икона Божьей Матери, которую раз в год или раз в два года носили по всем большим селам Ишимского округа для того, чтобы и деревенский люд, не имеющий возможности съездить в Ишим, мог поклониться чудотворной иконе и получить от нее исцеление. В сельских церквах служили особые молебны в честь этой иконы и сотни народа торжественно провожали ее из одной деревни в другую. Мы повстречали ее как раз на обратном пути в Ишимский собор.

Дождь, с небольшими перерывами, лил весь четверг, но мы все ехали по разлитой степной дороге по направлению к Тюкалинску, меняя лошадей на почтовых станциях Боровской, Тушнолобовой, Абатской и Камышинке; на ночь мы останавливались в крестьянской избе в деревне Орловой. За 60 часов со времени выезда нашего из Тюмени мы проехали 280 верст, отдохнув только 4 часа, и так страшно устали, что без передышки не могли ехать дальше. Погода за ночь совсем прояснилась, и на другое утро, когда мы выехали, солнце уже ярко сияло на почти безоблачном небе; воздух был свежий, бодрящий, пропитанный ароматами.

Дорога все время была скверная, но местность, чем дальше к югу и к востоку, становилась тем красивее, и к полудню нас уже окружал необъятный простор лугов; линия горизонта лишь местами прерывалась группами невысоких березок или темной зелени ивы и ольхи. Степь вся пестрела цветами; там и сям пестрели широкие темные полосы только что вспаханной земли или же волнующиеся от ветра нивы, показывающие, что местность эта обитаема; но нигде, ни с которой стороны не видно было ни забора, ни риги, ни дома, и я невольно дивился, где же деревня, жители которой возделывают эти поля. Мое любопытство скоро было удовлетворено. Через несколько минут наш возница собрал двухрядные возжи, уселся покрепче на козлы, высоко над головою взмахнул тяжелым длинным кнутом, «вытянул» им всю четверку и крикнул высоким фальцетом, перешедшим вдруг в густой бас: «Гей-яяя-го!» Вся четверка сразу пустилась бешеным галопом, так что у меня даже дыхание захватило, но тотчас же меня подбросило так, что я ударился головой о верх экипажа. И опять пошла невозможная тряска, от которой страдали голова и бока. Мне не нужно было дальнейших доказательств того, что мы подъезжаем к деревне. Сибирская лошадь ни за что не покажет полностью своей рыси, пока до места назначения не останется всего каких-нибудь полверсты; зато тут она обнаруживает необычайную энергию. Я кричал ямщику: «Постой, тише!», но напрасно. И ямщик, и лошади знали, что это последнее усилие, и прилагали все старание; лошади прижали уши к голове и мчались, словно их преследовал луговой пожар; ямщик бешено хлестал их кнутом, сопровождая это свистом и какими-то дикими окриками. Нам оставалось только закрыть глаза и верить теперь Провидению. Тарантас был весь забрызган грязью и, когда я попробовал было высунуть голову, чтобы уговорить ямщика не гнать, мне чуть было не залепило рот огромнейшим комком полужидкой грязи, брошенным копытами пристяжной.

Минуту спустя мы увидали перед собой длинный плетень, тянувшийся больше чем на версту вправо и влево, с узенькими воротами в том месте, где он перегораживал дорогу. Это была околица. Проскочив с диким гиканьем в открытые ворота, мы мельком увидали возле ворот курьезнейшую сторожку, наполовину вкопанную в землю, с крышей из ветвей и дерна; из сторожки вышел грязный захудалый сторож с воспаленными глазами, длинной седой бородой, напомнивший мне Рип ван Винкля после двадцатилетнего сна. Пока он успел поклониться нам, дотронувшись до своего головного убора, который когда-то был шляпой, мы уже пронеслись мимо и потеряли его из виду, жалея, что нельзя было остановиться и снять его, — так хорош был этот дед в своих живописных лохмотьях.

За воротами, внутри околицы, стоял некрашеный столб с прибитой к нему доской, на которой четко выведено было черными буквами:

ДЕРЕВНЯ КРУТАЯ
Расстояние от С.-Петербурга 2992 версты
Расстояние от Москвы 2526 верст
Дворов 42. Душ мужеского пола 97

Между околицей и деревней на полверсты тянулся покрытый травою выгон, на котором паслись рогатый скот и овцы. Там и сям виднелись высокие живописные ветряные мельницы, с огромными крыльями накрест. За мельницами виднелась деревня — кучка старых обветренных изб, крытых иные тесом, иные берестой, придерживаемой крепко привязанными к ней кольями, иные соломой; попадались и плоские крыши, покрытые степным черноземом, на котором выросла трава и полевые цветы. Эти серые избы были разделены одной центральной улицей без тротуаров, от края до края представлявшей собой сплошное море жидкой черной грязи. И по этой-то улице мы неслись безумным галопом. На стук лошадиных копыт по грязи, громыхание тарантаса, на дикое гиканье ямщика все население деревни кидалось к окнам посмотреть, не генерал ли губернатор, не царский ли гонец то бешено скачет по тихой улице деревушки. Наконец ямщик остановил вспененных, тяжело дышавших лошадей перед домом «дружка» и крикнул: «Давай лошадей!»

Тут со всех сторон деревни стали сходиться, шлепая по грязи, старики да и молодежь, от безделья посмотреть, кто проезжие. Странные, живописные фигуры представляли собой старики со своими морщинистыми лицами, нечесаными, спутанными волосами и длинными седыми косматыми бородами. Многие были без шапок, иные босы; на некоторых были изорванные шубы и сапоги с отворотами; на других были длинные желтоватые армяки, стянутые в талии обрывками цветных поясков. Все они собрались около тарантаса. Наш ямщик слез с высоких козел и начал распрягать лошадей. Скоро появился и хозяин дома, у которого мы остановились, и спросил, хотим ли мы сейчас ехать, желаем ли отдохнуть и выпить чайку. Я сказал, что мы хотим ехать сейчас же. «Андрей! — крикнул он одному из своих сыновей, — съезди на выгон, приведи лошадей». Андрей вскочил на неоседланную лошадь, которую держал в поводу другой парень, и поскакал к выгону.

Тем временем собравшаяся толпа следила за каждым нашим движением, обмениваясь замечаниями насчет нашего «новомодного» тарантаса и выпытывая у нашего ямщика, кто мы такие и куда едем. Но ничего путного не добившись, один из них, седобородый старик без шапки, сказал:

— Барин, дозвольте спросить, куда вас Бог несет?

Я ответил, что мы едем в Омск и Семипалатинск.

— А-а-а! — пронеслось в толпе, довольной тем, что мы удовлетворили ее любопытство.

— Откуда же вы изволите ехать? — продолжал допытываться старик.

— Из Америки.

— Это — что ж, русский город?

— Америка — не город!

— У-у! — крикнул бойкий румяный мальчуган из передних рядов. — Это страна. Весь свет, — продолжал он скороговоркой, словно читая по книжке выученный урок, — делится на пять частей: Европа, Азия, Африка, Америка и Австралия. Россия занимает половину Европы и две трети Азии.

Дальше этого его познания в географии, видно, не простирались, но, очевидно, взрослые обитатели деревни не слыхали и вовсе об Америке. Только один молодой парень, случайно бывший в Омске в то время, как через этот город провозили тела участников полярной экспедиции, погибших на «Жаннете», начал просвещать толпу насчет американцев, говоря, что они самый умный народ из всех, сотворенных Богом, и единственный, осмелившийся пуститься в плавание по Большому Ледяному морю. Один из стариков заспорил с ним, говоря, что русские пловцы ходили в Ледяное море, и что хоть они, может быть, и не такие «умные», как американцы, но на море справляются не хуже их. Завязался оживленный спор, посредине которого вернулся с гиканьем и свистом малый, посланный за лошадьми, гоня перед собою четверку; вскоре лошади были запряжены и привязаны к тарантасу длинными веревочными постромками. Новый ямщик влез на козлы, осведомился, готовы ли мы, подобрал возжи, крикнул: «Но-о-о-о», и снова с тем же позвякиванием бубенцов под дугой, с тем же «хлюп-хлюп» лошадиных копыт по грязи, мы покатили вон из деревни.

То же, с небольшими вариациями, было и во всех степных деревнях, где мы меняли лошадей, на пути от Тюмени до Омска. Деревни эти по большей части смотрели глухими, заброшенными, без дворов, без тротуаров, без деревьев, без лужаек, покрытых травою, не говоря уж о садиках; глазу представлялись только две параллельных линии серых обветшалых бревенчатых изб и готовых развалиться заборов, словно выросших прямо из лоснящейся черной грязи, покрывавшей всю улицу.

С чувством огромного облегчения выезжаешь из такой деревушки на широкий простор степи, обвеянной вольным ветром, где воздух полон запахом клевера и пением птиц, где глаз ласкает бархатная зелень гладкого дерна и волнующийся от ветра степной ковыль, усеянный миллионами диких роз, белых маргариток, стройных колокольчиков и темно-красных, с белыми пятнами, лилий. Между деревнями Крутая и Колмакова степь буквально представляет собою сплошное море цветов. На пространстве квадратного ярда можно набрать двадцать различных пород. Время от времени мы сворачивали с грязной проезжей дороги и несколько верст подряд ехали целиной, каждым оборотом колеса губя траву и цветы. В одном месте я попросил ямщика остановиться и подождать меня; мне хотелось отдохнуть в этой цветочной пустыне, упиться ее ароматами, ее безмолвием, потонуть в этом море зелени, прорезанном извилистой черной лентой грязной дороги. Слева от меня, по ту сторону дороги, тянулась широкая котловина в 6—8 верст поперек, с противоположной стороны поднимавшаяся уступами, замыкаясь темно-синей линией леса, скрывавшего горизонт; вся эта котловина была сплошь покрыта зеленым дерном, на котором паслись коровы и овцы, издали казавшиеся пестрыми точками. Там и сям серебристыми пятнами блестели лужицы или маленькие озерки. Около меня, по откосу, степь расстилалась цветочным ковром; среди цветов я заметил великолепные оранжевые астры в 2 дюйма в диаметре, пестрые пятнистые лилии с сильно загнутыми назад лепестками, белый клевер, маргаритки, колокольчики, спирею, дойник, бобовник и какие-то незнакомые мне цветы с длинными тонкими изогнутыми стеблями и множеством маленьких ярко-красных цветочков вверху, похожих на ракеты, пущенные степными феями. В недвижимом и тихом воздухе стоял какой-то странный сладкий запах, который я могу сравнить с вкусом дикого меда.

Ни один звук не нарушал тишины, кроме усыпляющего гуденья пчел, медного стрекотания кузнечиков в траве и жалобного крика степного ястреба, кружившего над гнездом полевой мыши. Такое наслаждение было лежать в этой траве, среди цветов, видеть, слышать, дышать.

Всю пятницу мы ехали степью, останавливаясь только затем, чтобы срисовать какой-нибудь уголок, набрать цветов или, пока меняют лошадей, порасспросить крестьян о ссыльных. Время от времени мы встречали одинокого путника в грязном тарантасе, едущего в Тюмень, или же партию ссыльных в серых армяках, тяжело шагавших по грязи, окруженных цепью солдат; но так как мы ехали не по большой проезжей дороге, то повозок встречали мало, кроме крестьянских телег, едущих из деревни в поле и обратно.

Часть Тобольской губернии от Тюмени до Омска гораздо богаче и плодороднее, чем может показаться поверхностному наблюдателю по внешности большинства деревень. Четыре уезда, или округа [Русский округ имеет такое же отношение к губернии, как американское графство к штатам, с той разницей, что в России все пропорционально много больше. Тобольская губ., занимающая пространство в 590.000 кв. миль, имеет 10 округов размером приблизительно с весь наш штат Мичиган. Если взять всю территорию от реки Огайо и Потомака и к востоку от Миссисипи и сделать из этого один штат, а все существующие штаты обратить в графства, тогда пропорциональное отношение такого штата и графств друг к другу и ко всем Соединенным Штатам было бы приблизительно то же, как Тобольская губ. к ее округам и к Сибири. Высшая административная власть — губернатор, в округе — исправник.]: Тюменский, Ялуторский, Ишимский и Тюкалинский, через которые лежал наш путь, заключают в себе около 4.000.000 акров годной к обработке земли, и населения в них 650.000 человек. Крестьяне в этих уездах владеют 1.500.000 голов скота; эти четыре уезда поставляют две трети всего собираемого в губернии хлеба — 30.000.000 четвериков. Ежегодно в 220 городах и деревнях этих четырех округов бывают местные ярмарки, на которых идет оживленный торг разным товаром. В Ялуторском округе ежегодный оборот этих ярмарок исчисляется в 4.000.000 рублей, в Ишимском — 7.000.000 и во всей губернии в 28.000.000. Из этих статистических данных, а также из расспросов крестьян по дороге, я заключаю, что если бы в Тобольскую губернию назначить губернатором интеллигентного и честного человека да освободить ее от тяжелого бремени уголовных ссыльных, она в короткое время сделалась бы одной из цветущих губерний во всей империи.

В пятницу под вечер, напившись чаю в уездном городе Тюкалинске, мы снова двинулись в путь на четверке «вольных». Дорога была все еще грязная и плохая; от Тюкалинска до Бекишевой мы ехали по окраине болотистой Барабинской степи и нас так мучили большие серые комары, что мы принуждены были надеть толстые перчатки, а на голову коленкоровые колпаки, закрыть лица сетками из лошадиного волоса и постоянно отмахиваться зелеными ветвями. Благодаря москитам и тряске, мы провели еще одну бессонную ночь, но, к счастью, это была последняя, и 10½ ч. утром, в субботу, наш тарантас уже катился по улицам Омска. И сами мы, и наш экипаж были до того забрызганы черной степной грязью, что видевшие нас в Тюмени не узнали бы нас. Четыре дня и четыре ночи мы были в дороге и сделали за это время 420 миль, а спали всего 11 часов.