Смотреть на них было – одно удовольствие.

Дом свой справляли, огород разбили – всё у них ладилось, всё спорилось. А уж когда Митенька у них родился, сыночек их первенец, светловолосый, курносый, улыбка – как у Зои, так она и вовсе расцвела, как майский сад. Вся её жизнь, казалось, сосредоточилась в этом маленьком человечке. Дышала им, не могла наглядеться.
Митенька рос – глаз да глаз нужен! Шустрый, непоседливый, любознательный донельзя. То с отцом в кабине трактора весь день прокатается, вернётся вечером – важный, в мазуте по уши, но довольный. То с ватагой мальчишек на речку умчится – только пятки сверкают.
И ко мне в медпункт частенько заглядывал: то коленку зелёнкой помазать, то занозу вытащить, а то и просто так, сядет на кушетку, ножками болтает и рассказывает про свои детские дела с такой серьёзностью, будто он уже взрослый дядька. Смышлёный был мальчонка. Ему тогда семь лет исполнилось, в первый класс осенью собирался.
Лето в тот год выдалось жаркое, душное. Детишки с утра до ночи на улице пропадали, особенно у реки. И вот в один из таких дней, уже к вечеру, когда солнце за лес садилось, Зоя хватилась – Митеньки нет. Ушёл днём с ребятами на их любимое место у старой ивы – и не вернулся. Мальчишки прибежали, а его с ними нет. Говорят, он вроде как за бабочкой погнался, за какой-то красивой, большой, в сторону леса… и больше они его не видели.
Кинулись искать. Сначала Зоя сама бегала, соседей обошла, кричала его имя до хрипоты. Потом Федя с работы примчался, бледный как смерть, и тоже – в поиски. К ночи уже всю деревню подняли. Мужики с фонарями, с вилами – кто с чем. Ох, что это была за ночь, милые мои… Тёмная, душная, полная страха.
Прочесали лес поблизости, каждый кустик, каждый овражек. Речку нашу, хоть и неширокая она, но всё равно – дно исследовали, берега осмотрели. Все заброшенные постройки, старые погреба – везде заглянули. Кричали, аукали до рассвета… Бесполезно.
Утром милиция приехала из района, с овчаркой. Собака умная, взяла след у реки, там, где мальчишки играли. Повела вдоль берега, потом свернула к старой, заросшей дороге, что когда-то в райцентр вела, но давно уже ей никто не пользовался. Прошла по ней с километр – и всё, остановилась, скулит, след потеряла. Что думать? Версий была тьма, и одна другой страшнее. Утонул и тело унесло течением? Заблудился в лесу и наткнулся на волков или кабана? Или самое жуткое, о чём шёпотом говорили, – увезли? Машина какая проезжала? Цыгане? Но никто ничего подозрительного не видел, не слышал. Ни криков, ни шума мотора. Словно растворился мальчик в воздухе. Как сквозь землю провалился.
Зоя… Что с ней стало – словами не передать. За одну ночь из цветущей молодой женщины она превратилась в тень. Лицо стало серым, глаза – огромные, пустые, как два колодца высохших. Почернела вся, будто обуглилась изнутри. Перестала есть, спать, только ходила по деревне, как лунатик, заглядывала во все дворы, под все кусты, и всё шептала одно имя: «Митенька… сыночек… где ты?..»
Я к ней каждый день ходила, пыталась хоть как-то поддержать. Уколы успокоительные делала, хотя понимала, что это капля в море. Травами поила – пустырником, валерианой. Она пила молча, послушно, но ничего не помогало. Федя держался из последних сил. Обнимет её, прижмёт к себе, а у самого скулы ходят, глаза красные от бессонницы и слёз, которые он при ней не показывал. «Найдётся, Зоя, найдётся… Надо верить», – твердил он, а сам, я видела, уже почти не верил.
Год они прожили в этом аду. В аду ожидания и неизвестности. Вздрагивали от каждого стука в дверь, от каждого телефонного звонка. Зоя часами просиживала у окна, всматриваясь вдаль. Любая машина, подъезжающая к деревне, любой незнакомый человек заставляли её сердце замирать в мучительной надежде.
Но время шло, а новостей не было. Никаких. Поиски давно прекратились, дело сдали в архив с пометкой «пропал без вести». Люди в деревне сначала очень сочувствовали, помогали, чем могли, утешали. А потом… ну как это бывает, своя жизнь, свои заботы берут верх. Стали реже заходить, разговоры сводились к погоде да хозяйству. А кто-то и за спиной поговаривал: «Сколько можно убиваться? Жизнь продолжается…» Легко им было говорить.
А ровно через год после пропажи Митеньки – новая беда, как обухом по голове. Федю на работе трактором придавило. Насмерть. Что-то там сломалось, он полез чинить, а тормоз не сработал… Хоронили всей деревней. Зоя на похоронах стояла прямая, сухая, ни слезинки не проронила. Смотрела в одну точку невидящим взглядом, губы белые, плотно сжаты. Как статуя из камня. Я тогда испугалась за её рассудок. Думала, всё, не выдержит, сломается окончательно.
Но она не сломалась. Она просто… умерла внутри. Осталась только оболочка. Ходила на работу на ферму, возвращалась в пустой, осиротевший дом. Молча. В доме – идеальная чистота, но тишина такая, что в ушах звенит. Только часы на стене мерно отсчитывали пустое время.
Митенькина комната осталась нетронутой, какой была в тот последний день. Игрушки на полке, книжки на столе… Она туда почти не заходила, но каждую неделю стирала пыль, будто ждала, что хозяин вот-вот вернётся. На комоде в горнице стояла его фотография – улыбающийся семилетний мальчишка.
Иногда, проходя мимо её окон вечером, я видела, как она сидит напротив этой фотографии и тихо-тихо что-то ей рассказывает.
Так и потекли годы. Пять лет, десять, пятнадцать, двадцать… Время шло, а боль не уходила, она просто стала глухой, привычной, как хроническая болезнь.
Зоя постарела раньше времени. Сгорбилась, высохла, движения стали медленными, тяжёлыми. Коса её русая давно превратилась в жиденький седой пучок, который она прятала под тёмный платок. Только глаза оставались синими, но теперь в них была не небесная лазурь, а цвет предгрозового неба – тяжёлый, полный затаённой муки и бесконечной усталости.
Она всё ещё ждала. Но это уже не была надежда. Это была какая-то обречённая верность прошлому, отказ от настоящего и будущего. Она перестала верить, что Митя жив. Стала всё чаще ходить на кладбище, убирала могилку Феди, подолгу сидела рядом на скамеечке. И место рядом с ним приглядела, будто готовилась присоединиться.
Видеть её такой было невыносимо тяжело. Зайдёт ко мне в медпункт давление померить или за таблеткой от головной боли. Руки ледяные, пульс еле бьётся, взгляд – отсутствующий.
— Зоя, ну нельзя же так себя губить! – не выдерживала я иногда. – Посмотри, жизнь ведь идёт…
А она посмотрит на меня своими выцветшими глазами, в которых нет ни обиды, ни злости, только бездонная тоска, и тихо ответит:
— Какая жизнь, Семёновна? Нет у меня больше жизни. Пустота одна внутри. Хожу, дышу, а зачем – не знаю.
И что тут возразишь? Какие слова найдёшь? Молча давала ей таблетки, мерила давление, а у самого сердце кровью обливалось от жалости и бессилия.
И вот как-то осенью, помню, день был промозглый, серый, дождь нудил с утра, зашла она ко мне. Бледная, как смерть, губы синеватые, руки мелко-мелко дрожат. Села на стул и долго молчала, смотрела в пол. Потом подняла голову.
— Валентина Семёновна, — голос тихий, надтреснутый, — всё. Не могу больше. Нет сил… ни капельки не осталось. Я… я его отпустила. Там… — глазами наверх показала. — Отпустила совсем. Не жду больше. Пусть ему хоть там… покой будет, если здесь не довелось.
И посмотрела на меня таким взглядом… Знаете, как у человека, который стоит на самом краю пропасти и уже сделал шаг вперёд. Взгляд абсолютной, окончательной безнадёжности. У меня душа ушла в пятки. Я поняла – это предел. Та последняя, самая упрямая, самая живучая ниточка надежды, которая держала её на этом свете двадцать лет, – лопнула. Она была готова уйти. Не физически, может быть, но духовно – точно. Сдалась.
Страшно мне стало за неё, ох, как страшно! Усадила я её, руки её ледяные в своих грею, чаю горячего с малиной заварила, заговорила её, как могла, что-то про божью волю, про терпение… А она сидела, как неживая, только плечи вздрагивали еле заметно. Ушла она тогда от меня, оставив в моей душе тяжёлый камень тревоги. Ночами я плохо спала, всё думала о Зое, боялась услышать плохую весть.
А на следующий день была гроза. Такая, какой давно не случалось в наших краях. Гром стоял – словно небо раскалывалось надвое, а молнии перечёркивали тьму, как гневные росчерки пера. Я всё думала о Зое, не находила себе места. Под вечер, когда гроза поутихла, накинула плащ и пошла к ней. Стучусь – тишина. Заглянула в окно – огонь не горит, хотя темнеть уже начало. Сердце ёкнуло. Обошла дом, дёрнула дверь сеней – не заперто.
— Зоя! — кричу. — Зоюшка!
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ (нажмите чтобы открыть)