Подушка

Ну сколько можно было вот так терпеть? Прихожу к ней через ночь, через две. Ухожу, не зная, позовет или нет? Как пес бродячий. Знает, что вот здесь иногда шкурку колбасную дают, и приходит, ждет… Понятно, что она часто по полночи работает, понятно, что иногда устает так, что не до чего. Но как он-то попался в такие отношения? Белокурая, робкая, тонкая, кажется, cтоит улыбнуться – сразу прильнет, будет рядом. Да нет... Она хозяйка, а он… Пиджак расстегнут, мятая рубашка, остатки запаха дорогого парфюма, вечерне-полночная небритость. Идет по мокрому переулку. Темнота. Если бы не фонари, так и вовсе мрак. И подушка. Единственное, что его было в ее квартирке. Купил на первом этаже, когда она оставила его на вторую ночь. В первую было не до того. Третью провел у себя: позвонила, что не может. В выходные опять сходил с ума от нежности, прикасаясь к ней. Робкая, даже неловкая. И упорная. Или осторожная. За полгода так и не понял. И понеслось – несколько ночей в месяц они вместе, остальные он у себя. Как позовет, так и придет. Нормальная ситуация для мужчины, черт побери?!
И сегодня он не выдержал. «Иди за меня, – сказал мрачно, выпив залпом темное, горьковатое вино. – Или хотя бы ко мне, со мной, на каждую ночь», – поправился, увидев, как вздрогнула всем хрупким, легким телом. Огромные хрустальные глаза налились прозрачными капельками, вот-вот прольются. «Не могу», – прошептала. «И я больше не могу, – тихо сказал он. – Не понимаю, со мной ты? Как ты, где ты? Любишь ли? Любишь?» Пододвинулся близко-близко, темными глазами в ее прозрачный хрусталь – пытливо, а на самом деле умоляюще. Молчание…. Только капли-таки пролились. Бесшумно, быстро по тонкой белой коже. «Ну вот… – выдохнул, взъерошил волосы. – Я пойду. – Заходил по комнате, взял подушку, сунул под мышку, направился к двери, развернулся, быстро подошел и прошептал: «А я люблю!» Хлопнул дверью и все...
Дождь не дождь, но какая-то морось присутствовала. Он все шел и шел. Наконец вырулил на оживленную улицу. Встал ловить машину. Фары слепили, дождь припустил сильнее. Огромная реклама напротив, с несущимся невесть куда поездом гласила: «Москва –
Санкт-Петербург, вдох в пятницу, выдох в воскресенье!»
«На Ленинградский вокзал, пожалуйста», – сказал водителю, садясь на заднее сиденье: подушка на переднее не влезала. Успел за десять минут до отправления поезда. Плюхнулся на постель, задвинул шторы. Поезд качнулся и поехал.
«Псих, форменный псих, – подумал он про себя, заказывая проводнику чай и намазывая плавленный сыр на булочку из набора путешественника. – Ну, надо мне так сейчас. Плохо мне…» Вздохнул, обняв подушку и засыпая под уютное постукивание колес. Дождь яростно кидался на ускользавшие от него вагоны. Быстрая, мокрая змея поезда жадно съедала километры, набирая скорость, от которой в единую гудящую музыку сваливался стук колес, шум дождя и трение ветра об металл. Вдох в пятницу…
Поезд притормаживал, полный усатый проводник зычно и весело, не по уставу кричал: «Выходим, господа, выходим! Петербург-батюшка! Прибыли!»
Он вышел из вагона и зажмурился – здесь было солнце. Все наоборот. И куда теперь? «По Невскому, а там как получится», – решил он и медленно побрел по проспекту в сторону Дворцовой площади. Никто абсолютно не обращал внимания на его помятый костюм, несвежую физиономию и даже подушку. А она вполне вписывалась в его общий вид, под костюм – серенькая, в тонкую мятую белую полоску. Только маленькая девочка, проходя мимо, начала дергать за руку мать: «Мама, смотри, дядя с собой постельку несет!» Но мать, хмурая худая женщина, говорила по мобильному телефону и на рывки дочери внимания не обращала. А девочка еще долго оборачивалась, подпрыгивая за матерью. Он помахал ей. Хотелось есть, но он решил уже дойти куда-нибудь, где ему захочется побыть и найти кафе или что там может быть... Он прошел Гостиный Двор, Казанский собор, Адмиралтейство... Ступил на Дворцовый мост. Нева билась о берега то лениво, то яростным всплеском, далеко разбрызгивая серые капельки воды. Он шел, вдыхая эти капли, пыль дороги, воздух, пахнущий этим городом и только им. Его или любят, или нет…
«Сейчас люблю… Или нет… Не знаю… Пусто».
Мыслей не было. Была подушка, которую он перекладывал из одной руки в другую, и неторопливый, бесцельный, свободный шаг. А, вот знакомый дом! Плоская крыша, балкончики – Дом художников. Табличка: Куинджи. Угу. Затворник, перевязывающий сломанные лапы воронам и по звуку полуденной крепостной пушки кормивший французскими булками городских птиц. Он остановился. А почему, собственно, он пришел именно сюда? Игры сознания. Да бог с ним почему!
Хотелось есть. Указатель привел к какой-то студенческой столовой. Было время завтрака – шумно, весело, дешево. Он взял булочку с изюмом, кофе и мороженое. Стул был ужасно жесткий, а булочка восхитительна. Он подложил подушку под попу и блаженно вытянул ноги. Две подружки, жевавшие бутерброды, решили обсудить его. Оборачивались, хихикали. К ним подошла третья, откинула волосы, тоже повернулась пристально, долго смотрела… Кусок булки застрял в горле – тонкая, белокурая, хрупкая…. Одним глотком он допил кофе, взял подушку и побрел дальше.
«Уехал, называется, – подумал он. – Ну и черт с ним!»
Маленький цветочный магазинчик. Небольшие, изящные букеты. Он купил один – бордовые садовые розы, окутанные светло-зеленым папоротником, переплетенные тонкой соломенной сеткой. Она любит такие... Подарю первому, кто выйдет из-за этого угла, решил он. Будет девушка – напьюсь с ней и… На него медленно надвигался тучный, пожилой господин диабетического типа. Шел, наваливаясь на толстые ноги, улыбался то ли мыслям, то ли просто. Он тяжело вздохнул, подошел к толстяку, сказал: «Э-э-э…» и всучил букет. Почти убегая, пошел дальше, не оглядываясь. «И что, у меня нет выбора?» – весело прокричал ему вслед толстяк. «Никакого!» – заорал он в ответ, отошедши уже на приличное расстояние.
«А у вас?» – совсем уже пискнул, напрягая связки, толстяк.
Впереди заблестели, отражая солнце, купола какой-то церкви. Он сел с краю первых ступенек, вытянул ноги, подставил лицо солнцу, прикрыл глаза. Подушка покоилась на коленях. Заиграли перезвоном колокола, из храма выходили люди. Вдруг одна монета, другая, третья упали ему на подушку. Он открыл глаза и с изумлением наблюдал, как люди кидали ему деньги, крестились и уходили. Он был так заворожен этим действом, что даже не пытался их остановить, подняться, уйти наконец. Наоборот, просидел так почти час, наблюдая за теми, кто нес ему, в сшитом на заказ костюме, в трусах, купленных на Оксфорд стрит, в часах, швейцарских настоящих часах, свою копеечку. Пара стариков: он подслеповатый, с палочкой, она – моложе его, в усеянном маками платке. Положила аккуратно десять рублей, перекрестилась размашисто, заторопилась, мужа взяла под локоть: «Пойдем, Павлуша, пойдем…» Пробежала зареванная девушка в джинсах, кошелек открыла, выгребла всю мелочь, уронила в подушку, рассыпала вокруг, побежала дальше. Стайка мелких женщин, все в юбках до пяты, платочках одинаковых, светлых. Подходили по одной, кланялись, клали монетку, крестились, как долг выполняли... Тихо сгрудились потом, пошли мелким шагом куда-то.
Это было как наваждение. Он хотел, но не мог уйти. Люди все подходили. Подушка на ногах стала тяжелой от монеток. Ноги затекли. Он вытер рукавом пиджака проступивший пот с отзвуками дорогого парфюма.
Поднял голову – перед ним стояла почти что девочка. Светлая, хрупкая, хрустальная. Большой живот обтянут тонким шелком. Так плотно, что проступал пупок пуговкой. Девушка нагнулась, чуть поморщившись, опустила бумажку в подушку и прошептала счастливо: «Батюшка сказал, мальчик будет!» Перекрестилась, улыбаясь, и пошла уточкой, медленно. Хрустальная ваза. Полная хрустальная ваза.
И взметнулись в душе пунктирные ночи, запрокинутое лицо, тонкие запястья, целуешь пульсирующую жилку на ее руке, и под губами бьется сердце. «Батюшка сказал…» Он скорчился над своей подушкой. «А я люблю…» – «Вот черт!» – он резко выдохнул, вздохнул и выдохнул еще. Проглотил нечто, комком вставшее в горле. И треснувший ангел с крестом на куполе храма смотрел на него с укоризной. Он собрал деньги, встал, подошел, прихрамывая от боли в затекших ногах, к сидящей по другую сторону ступенек старушке и высыпал монеты и бумажки в жестяную мисочку. «Спаси Господи, дай Бог здоровья», – прошелестела, а он… Он пошел дальше.
Подушка мешала. Уже неудобно было постоянно перекладывать ее из руки в руку. Он подошел к скамейке и оставил ее там, уверенный, что и пары минут не пройдет, как какой-нибудь благодарный бомж утащит ее. Отошел, обернулся – полосатая, грустная, родная подушка лежала и послушно ждала своей участи. «Нет, невозможно!» – он вернулся, подсунул ее под спину, откинулся головой на скамейку и принялся думать о том, как же жить дальше.
Но мыслей не было. Шелестела акация, ворковали голуби, ветерок пытался расчесать его лохматые волосы, перед глазами возникло какое-то облачко, вскрикнула ворона, Куинджи взмахнул кистью, раскрашивая треснувшего ангела, все слилось, завихрилось, и он уснул…
Очнулся от того, что чуть не свалился со скамейки. Выпрямился, заморгал глазами, недоуменно огляделся – все было черно. Поднимался сильнейший ветер, листья и песок больно кинулись в лицо. Он вскочил, схватил подушку и еле успел добежать до какого-то ресторана – хлынул ливень. Сразу стеной. Жалкая собачонка, не успевшая никуда приткнуться, металась возле, тряся мокрой бородкой, челкой и хвостом. Он выскочил из-под спасительного козырька, перехватил ее под пузо и внес с собой. «У нас с собаками, простите, не разрешено», – одновременно строго и подобострастно прошелестел метрдотель. Он вытащил свою золотую кредитку, и метрдотель загнусавил: «Для вас мы, конечно, готовы сделать исключение…»
Пес сидел рядом на мягком диване. Для предосторожности он подложил под него подушку. Платить за испорченный диван не хотелось. Пес уплетала кусок мяса – middle прожарки, время от времени всхлипывая от счастья и глядя на него безумными восторженными глазами.
Он потягивал горьковато-сладкое вино, а к горлу подкатывала тоска. Прямо из центра сердца – сначала уколет там, а потом волной к горлу и душит, душит. То ли пса обнять, то ли зарыдать. Но пес грязноват, а рыдать он не умеет. Белокурая, нежная… И незнание, будет ли она сегодня ночью умирать в его руках или опять одиночество. Нет, я сделал все правильно, уговаривал он себя. «Ррр…» – неожиданно зарычал пес. Посетители дружно неодобрительно вздрогнули, а официант понесся со счетом к его столику.
Дождь кончился. Они с псом вышли на улицу. «Ты теперь куда?» – спросил он пса. Тот радостно прижался к его ноге. «Вот это да, – подумал он. – Пес и подушка. Ну что же. Пойдем». Надвигался вечер. Они шли по саду. До обратного поезда оставалось уйма времени… Толпа людей направлялась к старинному особняку. «Небесные верблюжата», – прочел он на афише.
– С собакой пускаете? – спросил он приветливого юношу с густой челкой.
– Не вопрос, – ответил тот. – Только гавкайте пореже. И улыбнулся, непонятно кого имея в виду.
На сцене хрупкая женщина в черном читала что-то. Слова шли почти мимо, его завораживали ее руки, двигающиеся в такт, выхваченные светом, то пульсирующие, как сердце, то летящие, как птица. Дрожащие и резкие, униженные и горделиво взметнувшиеся. «А здорово!» – он попытался вслушаться:
«Уезжай далеко-далеко, мой родной. Я тебя истерзала, я у тебя отняла твою кроткую грациозную жизнь. Не прощай мне… Корабли, корабли, корабли далеко, родной мой!» «Люди, как звезды, шли, сияя проникновением. Жалели кристальное. Полнозвучны были минуты, – ни одна не уходила даром». «Когда его согнутые плечи исчезали в сгущавшейся темноте за калиткой, они переглянулись: «Собственно, жаль, что как раз теперь такая холодная ночь!» «И все в глазах невозвратимо, и невыносимо стоял рай света и воды. Зачем непременно нужно, чтобы рвалось что-то в тебе, напрягалось, ныло от непостижимого счастья, – и не было никогда этому никакого разрешения?..» «Ты – моя радость. Ты – моя вершинка на берегу озера. Моя струна. Мой вечер. Мой небосклон. Моя чистая веточка в побледневшем небе. Мой высокий-высокий небосклон вечера…»
«Этот город сговорился», – мрачно думал он…
Пес все два часа действа не гавкал, а спал, растянувшись у ног нового хозяина, и только раз неожиданно взвыл, когда на сцене возникла длинная осмысленная переживанием зрителей пауза.
Они вышли, отдохнувшая собака весело прыгала вокруг и звонко лаяла. Мелкий дождик опять накрапывал, он купил в маленьком магазинчике дождевик, закрылся, позвал к ноге пса и медленно побрел к вокзалу. Купил билет на ближайший поезд, засунул пса под пиджак и прошел в купе. Там устраивались спать мадонна с младенцем. Прекраснолицая девушка и пухлый сонный мальчик. Мадонна вздыхала от неудобной огромной подушки. Он вытащил пса, засунул его под сиденье, надел на свою подушку все наволочки, какие нашел в купе, и предложил мадонне. Та счастливо улыбнулась святой улыбкой, накрыла подушку пеленкой в цветочек и устроилась с младенцем на груди почивать. Пес под сиденьем, получив кусок колбасы, тоже засопел, а он лежал почти бессонный всю ночь.
«Глупец. Один день без нее, а уже невыносимо. Пусть через день, через два, пусть только одна подушка, но никогда же и ни с кем не было так, чтобы убирать прядь с ее лица… и мыслей никаких от нежности. Что держать ее в руках и убаюкивать как ребенка, что становится страшно до озноба при мысли, что когда-нибудь это кончится, и тогда закончится все. Так зачем же я сам делаю это сейчас? Глупец, тысячу раз глупец. Ведь завтра, даже сегодня, да даже через минуту я могу споткнуться и упасть, и все…». Он только начал задремывать, как проводник включил бодрую музычку, пес запрыгнул на живот и попытался облизать лицо. Он спихнул пса.
«Выдох в воскресенье…»
Мадонна отдала подушку, он вышел из вагона.
Сел в такси, назвал адрес. Из Питера он привез дождь. Мелкий, противный дождь. Они с псом вышли у знакомого дома. Она стояла под большим красным зонтом. Увидела его. Подошла. Бросила зонтик, залезла к нему под пиджак, обнимая мокрыми, холодными руками. Прижалась так сильно, что ребрам от ее скулы стало больно. И в бок еще впивалось что-то. Он отодвинулся, тихонько разжал ее ладонь. Там были ключи. «Эт-т-то твои, – прошептала она, дрожа то ли от холода, то ли от волнения. – Пошли домой? Да?» – «Гав, гав!» – радостно согласился пес. И они пошли домой.
Автор:#ИнгаРауш