Предыдущая публикация
"ГИБЕЛЬ ЧЕРНЕЦОВА (ПАМЯТИ БЕЛЫХ ПАРТИЗАН)"
(Воспоминания чернецовского партизана Н. Н. Туроверова)
(ПРОДОЛЖЕНИЕ) Только около четырёх часов отряд вышел к господствующему холму, верстах в трёх северо-восточнее Глубокой. Чернецов поднялся на холм; автомобиль должен был продвинуться вперед на ж. д. путь, где юнкера-сапёры, испортив его, тем бы лишили эшелоны противника возможности отхода на север, к станции Тарасов-ка; но, едва двигавшаяся до этого, наша машина окончательно отказалась служить. Сгрузив с неё свой пулемёт, я присоединился к отряду. Наша пушка становилась на позицию; Чернецов на скорую руку обучал 25-30 новичков-партизан обращению с винтовкой. В начинающихся сизых сумерках бы-ли видны прямо перед нами ветряные мельницы, дома и сады Глубокой, и за ними дымы паровозов на станции. Правее, внизу, темнела насыпь ж. д. пути на Тарасовку. Была тишина, какая бывает только в зимние сумерки. Наступали ли наши партизаны в 12 часов дня от Каменской на
Глубокую, как было условлено, или, заняв исходное положение, ожидали нашей запоздавшей атаки? Никто этого не знал. Чернецов приказал выдать продрогшим партизанам по полбутылки водки на четверых, и они, рассыпав цепь, скорым шагом начали спускаться к ветрякам. Ло-мовые извозчики были отпущены и, нахлёстывая кнутами
своих лошадей, помчались назад, в Каменскую. Пушка была установлена, полк. Миончинский скомандо-вал - огонь! Но не успела наша первая граната разорваться в синих глубокинских вишняках, как оттуда мелькнуло четыре коротких вспышки, и над нашим ору-дием низко разорвались шрапнели. Два юнкера-артиллериста упали.
Батарея противника (это была 6-ая Дон-ская гвардейская), хотя и без офицеров, стреляла бегло и удачно. На такого противника мы не рассчитывали. Я подошёл к Чернецову и доложил относительно
брошенного автомобиля, но едва кончил, как меня ударило точно обухом по голове. Я присел. По щеке и по затылку потекла кровь — папаха меня спасла: шрапнель вскользь сорвала только кожу на голове. Чернецов наклонился надо мной: «Вы ранены?» спросил он, «... надеюсь, легко.
Перевяжитесь и пытайтесь пешком пройти к полотну и испортить путь. Что делать! Каша здесь заваривается круче, чем думал...» У меня в глазах шли красные круги, но, замотав бинтом голову, я, с ломом в руке, в сопровождении двух сапёрных юнкеров, начал спускаться вправо к полотну. Уже сзади был слышен нам голос Миончинского: «Наше орудие стрелять не может — испорчен ударник...» — и в ответ — крепкое слово Чернецова. Влево же, в стороне Глубокой, разгоралась пулемётная и ружейная стрельба, горели огни на станции и всё так же полыхали вспышки орудийных выстрелов — 6-ая батарея била теперь по нашей цепи. Мы подошли к насыпи. На полотне никого не было. Но
только мы успели отвинтить одну гайку на стыке рельс, как со стороны Глубокой увидели идущий на нас эшелон. Бросив на рельсы две-три лежавшие вблизи шпалы, мы залегли в пахоту саженях в 50 от пути. Эшелон, наткнувшись на шпалы, остановился; из вагонов раздалась ругань и беспорядочная стрельба в на-шу сторону. Становилось совсем темно. Освободив путь, эшелон продвинулся с полверсты и снова остановился. По шуму и крикам, доносившимся оттуда, было ясно, что красногвардейцы выгружаются из вагонов и рассыпают цепь, чтобы ударить нам в тыл. Мы поспешили назад к бугру, дабы сообщить Чернецову о новом движении противника, но, немного пройдя, наткнулись на цепь красногвардейцев, идущих со стороны Глубокой, лицом к только что выгрузившимся из эшелона. Понять что-либо было трудно. Нас в темноте приняли за своих, мы не разуверяли и спешили только выкарабкаться из этого сужающегося коридора
идущих навстречу друг другу цепей. Партизаны, как всегда, шли в рост, дошли до штыкового удара, ворвались на станцию, но их оказалось мало - с юга, со стороны Каменской, никто их не под-держал, атака
захлестнулась; все три пулемёта заклинились, наступила реакция — партизаны стали вчерашними детьми. Часть их, во главе с Романом Лазаревым, который руководил атакой, с разгона пробилась через Глубокую в сторону Каменской; остальные по-одиночке возвращались теперь к исходному пункту - нашему бугру. Учесть наши потери было трудно: налицо, вместо полутора сотен штыков, едва 60 голодных, холодных и усталых партизан при трёх недействующих пулемётах и
испорченной пушке. Запас патронов был мал, хлеба и консервов почти не было - всё было рассчитано на за-нятие Глубокой, о вторичной атаке которой нечего было и думать. Ночь была холодная, подул северо-восточный ветер. Партизаны дрожали, прижавшись друг к другу на ледяном бугре. В десятом часу Чернецов приказал подниматься - не замерзать же нам здесь! Он повёл нас прямо на Глубокую, т. е. к
противнику. Он был уверен в небрежном охранении противника и не ошибся: красногвардейцы сбились все на станции, а мы расположились на ночь в крайнем доме посёлка -враги ночевали в двухстах саженях один от другого. В трёх комнатах, разделив последние десять банок
консервов, на полу, под столами и скамейками лежали спящие партизаны; юнкера-артиллеристы возились с замком от орудия. У единственной кровати врач и сестры милосердия перевязывали легко раненых - тяже-ло раненые не вернулись назад, остались на поле брани. У меня болела голова, встать я не мог. Чернецов всё время обходил часовых на дворе, бодрил людей: он всё надеялся, что со стороны Каменской наши еще пойдут в наступление. Заря была холодная, ясная, ветреная. Мы двинулись по шляху на Каменскую. Вправо, внизу,
лежала Глубокая. Над станцией розово всходили дымы паровозов. Мой кольт ехал с другими пулемётами на подводе, а я с двумя юнкерами и доктором верхами шли в полу-версте, впереди отряда, как авангард. О каком-либо преследовании нас, тем более о встрече с противником в степи, никто не думал: в то время противник был прикован к рельсам. Впереди лежал чёрный обледенелый шлях на Каменскую. Степь
была почти без снега - вчерашний туман съел его - с белесым тонким льдом на лужах. Шли медленно. Впереди верхами — Чернецов и
Миончинский, за ними орудие, конные юнкера, пулемёты на подводе, двуколки с сестрами и не могшими идти ранеными и сзади, по три, партизаны. Около 12 часов уже прошли половину дороги; пе-ред
нами лежал пологий подъём, за ним должен быть хутор Гусев. Неожиданно справа, из-за трёх курганов, хлопнуло
два выстрела, над нашими головами пролетели пули. Я со своими спутниками поскакали на выстрелы, стараясь обогнуть по-глубже, с тыла, курганы. За ними мы увидели двух спешенных людей, спешащих сесть на коней. Нагнали их, близко, стреляя из револьверов - один свалился с коня, другой ушёл. Убитый оказался казаком: шаровары с лампасами, на погонах шинели цифра 44, большой рыжий чуб из-под окровавленной папахи. Один из юнкеров поскакал к Чернецову с донесе-нием. Мы же двинулись вперед, но едва поднялись на перевал, как остановились, поражённые. На противоположном скате низины, верстах в двух, перерезав нашу дорогу, лицом к нам стояла тёмная масса конницы. Тонкая цепь конных дозоров была раскинута полукругом, охватывая нас. Я тронул коня, спустился в низину и, поднимаясь к неизвестной коннице, стал махать белым носовым платком. Я уже хорошо видел, что это казаки. Но по мне начали стрелять, сначала из винтовок, потом из пулемёта, и несколько конных поскакало, стараясь
отрезать меня от нашего отряда. Я повернул коня. В это время со стороны казаков раздалось четыре орудийных выстрела и гранаты взры-ли мёрзлую землю на том месте, где я оставил Чернецова и где теперь уже стояла наша, исправленная за ночь, пушка, и партизаны рассыпали цепь. Влево и впереди виднелся хутор Гусев, нас отделял от него мало лесный круто склонный буерак. Начался бой. Наша пушка едва успела раз выстрелить, как была подбита: в двуколку угодило сразу две гранаты, и я видел, как в дыму разрыва мелькнули юбки сестер. Батарея (это была опять 6-ая Донская гвардейская) била прямой наводкой, не жалея снарядов, и через десять минут трудно было разобрать нашу жалкую цепь в чёрном дыму разрывов. Казаки не стреляли, а расстреливали нас, как мишени на учебной стрельбе. Подо мной убило лошадь, сильно контузив мне правую ногу, но мне посчастливилось вскочить на другую, из-под только что убитого юнкера. Казаки густой лавой — их было около 500 шашек — сначала рысью, потом намётом пошли на нас в атаку. Они были очевидно уверены, что с нами уже всё кончено; но когда с двухсот шагов их встретили залпы партизан под звенящую команду Чернецова, они так же быстро поскакали назад и,
пропустив вперед свои четыре пулемёта на двуколках, начали нас выбивать. Наша цепь ринулась в буерак во главе с Чернецовым,
который слез с коня. Партизаны падали в убойном огне пулемётов и орудий. Я погнал коня, стараясь проскочить в хутор ранее, чем поскакавший мне наперерез разъездь казаков. За мной скакал, пригнувшись к луке, враг. Гусев был от нас верстах в двух, казаки скакали вправо, крича и стреляя на ходу, Было ясно: перехватить они нас не успеют. Наши лошади были в мыле, но шли крепким и широким махом. Мы влетели в хутор. На его околице стояла толпа. Но едва мы подъехали к ней, сдерживая тяжело дышавших лошадей, как толпа ринулась к нам, окружила нас, схватив под уздцы наших коней. «Бей их! Валяй наземь!» - раздались крики, и десять рук вцепились в меня. Какой-то бурдастый старик с длинным железным прутом кричал: «Стой, братцы, я его сейчас!» Он размахнулся и ударил меня по голове, сбив папаху. Доктора уже стянули с лошади и, раскачивая за руки и ноги, били о землю. Мне засунули между ногой и седлом палку, старик вновь ударил меня прутом по голове и я упал, спрятав голову в согнутую руку. Меня били палками, плетьми, а у кого были пустые руки били ногами. В голове мелькнула виденная в детстве сцена самосуда над
конокрадом-цыганом, и остро хотелось одного: скорей бы потерять сознание, скорей бы конец! В это время раздались крики: «Стой! Не моги добивать! Давай их сюда! Надо Голубову представить, по-том порешим с ними!» — Это кричали прискакавшие казаки — те, которые гнались за нами. Неохотно толпа, уже пьяная кровью, отхлынула от
нас. Доктор едва мог стоять, у меня шла кровь из ушей, носа, рта.
Погоня была из девяти казаков. Передний крупный, чубатый и рябой, переводя дух после скачки, приказал нам сесть на наших лошадей и, размахнувшись нагайкой, ударил через голову ближнего к нему
доктора.
Несчастный доктор, собрав последние силы, под градом новых ударов, взвалился на седло. Конные казаки окружили нас и под улюлюканье толпы мы, едва держась в седле, двинулись обратной дорогой к буераку, где еще были слышны пулемёты. Рядом со мной ехал рябой казак, ударивший нагайкой доктора. Как и остальные, он непрестанно ругался и грозил нам обнажённой шашкой. Мы с доктором слезли с лошадей и стали раздевать-ся; на мои шаровары и сапоги тотчас же нашлись охотники, ватное же пальто доктора отбросили в сторону. Нас
поставили к глинистому обрыву и стали наводить пулемёт. В этот момент из-за поворота буерака пока-залась грузная, в защитном полушубке и заячьем капелюхе, конная фигура Голубова - всё было кончено, остатки нашего отряда сдались... «Кто приказал? Что вы делаете?» - крикнул Голубов казакам, увидев нас. «Присоединить их к остальным пленникам!» Наш конец был вновь отсрочен. Рядом с Голубовым ехал на кляче, отставив раненую в ступню ногу Чернецов. Рана была перевязана нижней рубашкой, снятой с убитого партизана. За ними толпой, таща .волоком свои испорченные пулемёты, шли человек тридцать партизан — всё, что осталось от отряда. Партизаны были окровавлены от побоев, шли они в исподниках, в однихьносках и босиком. Мы с док-тором присоединились к ним. Трудно выяснить — что руководило войсковым старшиной Голубовым в его странной и тёмной роли в те дни на Дону. Студент Томского университета, не скрывавший своего реакционного мракобесия, Голубов во время Великой войны проявил чудеса храбрости и весной 1917 года, в мятежном Царицыне, он серьёзно считал себя первым кандидатом на пост Донского Атамана. Попав позже в Новочеркасск, как пленник Атамана Каледина, Голубов поклялся ему в верности и был освобождён. Теперь он ехал, как победитель, рядом с Чернецовым. Его мясистое лицо с белесыми бровями дышало торжеством. Нас гнали в Глубокую. За нами без строя шла революционная казачья сила: части 27-го и 44-го полков с 6-ой Донской гвардейской батареей. Но Голубову, видимо, хотелось, чтобы Чернецов и мы видели не разнузданность, а строевые части. Он обернулся на-зад и зычно крикнул: «Командиры полков - ко мне!» Два урядника, нахлестнув лошадей, а по дороге и партизан, вылетели
вперед. Голубов им строго приказал: «Идти в колонне по шести. Людям не сметь покидать строя. Командирам сотен идти на своих местах!» Нас
гнали. Если кто из раненых и избитых партизан отставал хотя на шаг, его били, подгоняя прикладами и плетьми. Мы знали, что нас гонят на Глубокую для передачи красногвардейцам. Знали - что нас ожидает. Некоторые партизаны, из самых юных, не выдержав, падали на землю и истерически кричали, прося казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами и снова гнали, и снова били. Это была страшная,
окровавленная, с обезумевшими глазами, толпа детей в подштанниках, идущих босиком по январьской степи... В это время со стороны эшелона, верхом на велико-лепном рыжем жеребце, в чёрной кожаной куртке, с биноклем на груди — плечистый, мордастый — подъ-ехал к нам сам Подтёлков, глава революционного казачьего комитета. Наши продолжали наступать. Голубов, оставив человек тридцать конвоя, передал нас Подтёлкову, а сам, со всеми своими казаками и батареей, повернул в сторону ведущегося наступления. Подтёлков выхватил шашку и, вертя ею над головой Чернецова, крикнул: «Всех вас посеку на капусту, еже-ли твои щенки не остановят наступления!» Прекратившие избиение (видимо, уже приелось) казаки начали вновь нас бить. Мне прикладом выбили зуб. Эшелон медленно, параллельно нам, отходил к
недалёкой уже Глубокой, стреляя из своей пушки. Мы подошли к речке Глубочке ее берега были круты и по-крыты гололедицей. Конвой с Подтёлковым поехал через мост; нас же погнали в брод. Лёд на речке был то-нок и проломился под нами. По пояс в воде мы перешли Глубочку, но никак не могли вскарабкаться на её крутой обледенелый берег. Конвой начал по нас стрелять. Трех убил, остальные кое-как, срывая ногти, вылезли на кручу. Только Подтёлков собрался назначить проводника, как со стороны Глубокой навстречу нам показались три всадника. Это были, конечно, казаки Голубова. Никто из нас, я уверен, не обратил на них внимания. В этот момент Чернецов, не дожидаясь ответа каза-ков, молниеносно ударил наотмашь, кулаком в лицо Подтёлкова и крикнул: «Ура! Это наши!». Окровавленные партизаны, до этого времени едва передвигавшие ноги, подхватили этот крик с силой и верой, которая может быть только у обречённых смертников, вдруг почуявших свободу. Трудно дать этому моменту верное описание!... Я видел, как широко раскинув руки, свалился с седла Подтёлков, как ринулся вскачь от нас во все стороны конвой, как какой-то партизан, стянув за ногу казака, вскочил на его лошадь и поскакал с криком:
«Ура! Генерал Чернецов!» Сам же Чернецов, повернув круто назад, погнал свою клячу намётом. Партизаны разбегались во все стороны. Я бежал к полотну железной дороги, не чувствуя ни боли в ранах, ни усталости. Меня переполняла дикая радость, сознание, что я живу, что я свободен... По ту сторону полотна, над мягким контуром холмов, тянувшихся до самой Каменской, едва тлел жёлтый закат. Сумерки густели. Я знал: за полотном, под холмами, идут хутора с густыми вишнёвыми садами, и по этим садам можно скрытно пробраться к Каменской. Только бы перейти за полотно! Вдруг в стоявшем вправо от меня красногвардейском эшелоне вспыхнуло «ура», раздались выстрелы и паровоз рванул эшелон к Глубокой. Это несколько на-ших партизан, решив почему-то, что эшелон — наш, вскочили на
его платформу, где стояли пулемёты и, увидев ошибку, бросились с голыми руками на красно-гвардейцев. На следующий день были найдены трупы партизан и красногвардейцев, упавших в борьбе под колёса эшелона. Мы прошли уже место боя, перерезали шлях и шли
прямиком по степи на Глубокую, приближаясь к ж. д. полотну. В это время со стороны полотна к Голубову подъехали три казака и что-то ему доложили. Перейдя Глубочку, я пошёл левадами, вишняками и тернами хуторов на Каменскую. От недалёких куреней тянуло кизечным дымом. Иногда лаяли собаки - тог-да я останавливался и ждал, когда они смолкнут. Нервный подъём прошёл, я чувствовал холод; меня знобило и мучительно хотелось спать. Но я знал: если под-дамся и лягу, то больше не встану. И, напрягая последние силы, я шёл с детства знакомой, но теперь так труд-но угадываемой, местностью. Начались галлюцинации: на меня шли цепи, скакала казачья лава, я слышал шум шагов и фырканье лошадей. Останавливался, поднимал руки и сдавался... Противник, как дым, проходил, не задевая меня, а на смену шли новые толпы... Я чувствовал, что близок к помешательству, но продолжал
механически шагать: жить, жить во что бы то ни стало! На мосту
меня встретила офицерская застава родных атаманцев. Меня
спросили о Чернецове. Но что я мог ответить? После я лежал в Областной больнице в Новочеркасске с забинтованной головой. Совершенно неожиданно для меня вошел в палату Атаман Каледин и подошел ко мне. Он был один. Спросил меня, каких я Туроверовых (рыжих или черных). В апреле 1918 года, когда, вернувшись из Степного похода, мы с восставшими Мелеховцами и Раздорцами трижды пытались взять Парамоновские рудники и трижды не могли этого
сделать, когда после каждой неудачи бабы ухватами выгоняли казаков из куреней снова на позицию, развозя потом по зеленеющим курганам каймак и галушки родным воителям, которые ле-ниво постреливали в шахтёров и спали под апрельским солнцем, - в дни Страстной недели я узнал о смерти Чернецова. Я ответил. Спросил о драме под Глубокой. Я
доложил что знал. Долго молчал Атаман. Поднялся со стула, перекрестил, поцеловал в лоб и очень усталой походкой ушел.
Чернецов поскакал не в Каменскую, а в свою родную станицу Калитвенскую, где и заночевал в отчем доме. Кто-то из станичников дал
немедленно знать об этом на Глубокую. На рассвете Подтёлков с несколькими казаками схватил в Калитвенской Чернецова и повёз его в Глубокую. По дороге Подтёлков издевался над Чернецовым -
Чернецов молчал. Когда же Подтёлков ударил его плетью, Чернецов выхватил из внутреннего кармана своего полушубка маленький браунинг и в упор... щёлкнул в Подтёлкова: в стволе пистолета патрона не было - Чернецов забыл об этом, не подав патрона из обоймы. Подтелков, выхватив шашку, рубанул его по лицу, и через пять минут казаки ехали дальше, оставив в степи изрубленный труп Чернецова. Голубов, будто бы, узнав о гибели Чернецова, набросился с ругательствами на Подтёлкова и даже заплакал... Так рассказывал казак, а я слушал и думал, что самый возвышенный подвиг венчает смерть. Но жизнь казалась прекрасной - мне было восемнадцать лет.
"вахмистр Подтелков"
"ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ЧЕРНЕЦОВА."
Доставил его в качестве делегата урядник 27-го полка Выряков. На-писано оно карандашом,беспорядочно, торопливо, на листке, вырванном из записной книжки: «1918 г. 21 января. Я, Чернецов, вместе с отрядом
взят в плен. Во избежание совершенно ненужного кровопролития, прошу вас не наступать. От самосуда мы гарантированы словом всего отряда и Войск. старшины Голубова.
Полковник Чернецов».
Под подписью Чернецова - подпись Голубова характерным мелким почерком:
«Войсковой старшина Н. Голубов. 1918 г. 21 января».
Н.М. МЕЛЬНИКОВ,
«А.М. Каледин герой луцкого прорыва и Донской
Атаман»,
Издание «Родимого Края», 1968г.,
Printed in Spain
"Чернецов В.М. в гробу"
Следующая публикация
Нет комментариев