Нечто в квартире - 11

— Простите, мне нужно с вами поговорить!
Я не могла больше сидеть в этой комнате, где каждый шорох и скрип казались отголосками чужой, страшной истории. Спрятав письма, я поняла, что мне нужны ответы, живые ответы, а не пожелтевшие страницы прошлого. Единственный человек в этом доме, кто мог что-то знать, была соседка двумя этажами ниже. Она жила здесь, кажется, с незапамятных времён. Я запомнила её дверь — старую, потрёпанную, с облупившейся краской. Я видела однажды, как она туда заходила. Какая-то злобная, вечно недовольная старушка, которая, казалось, всегда следит за всеми из-за своего занавешенного окна. Но именно такие люди обычно знают всё.
Спустившись по лестнице, я глубоко вдохнула, пытаясь успокоить колотящееся сердце. Дверь соседки выглядела ещё более неприветливой вблизи. Я нажала на звонок. Один раз. Потом второй. Тишина. Ни звука. Возможно, её нет дома? Или она просто не открывает? Я не собиралась сдаваться. Настойчиво, решительно я снова нажала на звонок, а затем принялась стучать кулаком по деревянной обшивке, игнорируя боль в суставах.
— Простите, мне нужно с вами поговорить! — крикнула я, надеясь, что мой голос проникнет через толстую дверь.
Наконец, послышались шаркающие шаги, скрежет засова, и через узкую щель, между дверью и косяком, показалось морщинистое, осунувшееся лицо. Глаза, глубоко посаженные и острые, смерили меня недобрым взглядом.
— Вы ещё не уехали? — со злобной ухмылкой, скорее похожей на оскал, спросила соседка.
— Нет, мы ещё не уехали, — ответила я, стараясь говорить спокойно. — Так вы меня впустите?
Я слегка дёрнула дверь, натягивая тонкую металлическую цепочку, которая отделяла меня от моей неприветливой собеседницы.
— Нет, не впущу, говори так! — рявкнула она.
Я поняла, что препираться бесполезно. Она не из тех, кто проявляет гостеприимство.
— Мне нужно знать всё о людях, которые раньше жили в нашей квартире, — заявила я прямо.
— Я тебе всё рассказала, — прошипела старушка, и её рука уже потянулась к ручке, чтобы захлопнуть дверь. Она порывалась прекратить этот неприятный для неё разговор.
Но я успела среагировать. Моя нога, будто сама по себе, влетела в проём, уперевшись в порог. Дверь тяжело стукнулась о мою ступню, отчего по ней пробежала острая боль.
— Вы рассказали о том мальчике и его семье… — я старалась говорить, не показывая, как мне больно. — А кто жил в квартире раньше? До них?
На секунду старуха замерла. Её злые глаза забегали, уставившись куда-то в сторону, словно она пыталась что-то вспомнить или, наоборот, что-то скрыть. Я уловила её реакцию сразу же, и это насторожило меня ещё больше. Бабка, которая с таким удовольствием, с таким смаком рассказывала об ужасах, что творились в квартире с тем парнем и его близкими, не хочет поделиться ещё более жуткой историей про девушку, ставшую пленницей в той же квартире? Согласитесь, это было более чем странно. Это было подозрительно.
— Раньше? — повторила она, её интонация изменилась. Злоба в её голосе вдруг сменилась какой-то приторной добродушностью, которая звучала фальшиво и настораживала ещё сильнее. — Ты знаешь, внучка, память совсем плоха. Я уже и не вспомню…
— И про девушку-сиротку ничего не знаете? — пытала я старушку, сверля её взглядом. — Вы должны знать! Вы прожили здесь всю свою жизнь! Не может быть, чтобы вы не помнили!
— Ну, да… Жила здесь одна… блаженная…
— В каком смысле, «блаженная»?
— Да странная она была, в облаках летала. У нас весь класс её стороной обходил.
— Так вы ещё и одноклассницы?
— Ну, да… — протянула старушка. Она, кажется, уже жалела о том, что вообще начала этот разговор: дала мне зацепиться за этот крючок. В ней боролись две стороны: стремление не выносить сор из избы, и неудержимое желание посплетничать, поделиться чужой трагедией. И это сыграло мне на руку.
— Как она умерла? — резко спросила я, стараясь максимально усилить напор.
Её глаза снова забегали, но на этот раз в них промелькнуло нечто вроде страха.
— Да не знаю я ничего! Уйдите, я устала, хочу отдохнуть! — заголосила она, и её рука снова потянулась к ручке, чтобы захлопнуть дверь.
Но моя нога была на месте и не позволяла ей уйти. Я чувствовала, как пульсирует боль в ступне, но сейчас это было неважно. Важнее было докопаться до истины.
— Я нашла письма… — я решила пойти ва-банк. Сама смотрела на реакцию старухи, пытаясь уловить малейшие изменения в её мимике. И не прогадала.
— Какие ПИСЬМА? — прохрипела она. Её глаза широко распахнулись, в них появился неподдельный ужас.
— Я не читала их до конца, — теперь я блефовала, нагло и бесцеремонно. На самом деле, я дочитала их. — Но мне показалось, там было что-то про вас…
— Да мало ли чего она там писала? Записки сумасшедшей! Она всегда была ни от мира сего. Поэтому и решила… того… вздёрнуться.
Вот она и проговорилась!
— Она тоже? — я прищурила глаза, глядя на неё в упор.
И тут старуху уже понесло. На эмоциях она уже ничего не скрывала, слова вылетали из неё потоком, словно прорвало плотину.
— Ходила здесь, цаца! Безотцовщина! Потом и мать померла, так и вовсе одна осталась, сиротка несчастная. А она, дура, вела себя, как королевна! Пудрила мозги тут мальчишкам! Брата моего чуть не угробила! Уважаемым человеком был, между прочим! Оперативный работник органов милиции, между прочим! А его из-за неё в шею погнали из органов! Гадина!
Я изображала сочувствие, кивая головой и делая большие глаза, хотя в голове моей тем временем складывался ужасный пазл событий тех лет. Каждый её злобный выпад, каждое брошенное слово становилось частью этой жуткой картины.
— Да вы что? — воскликнула я, играя роль потрясённой слушательницы. — А за что погнали-то?
— Его обвиняли. Мол, он причастен к её смерти, — старуха снова понизила голос, оглядываясь по сторонам, словно боялась, что её кто-то услышит. — А она сама вздёрнулась. Дура же. Я же тебе говорю, что дура.
— А он-то при чём вообще?
— А при том, что бегал он за ней, как угорелый! Я ему говорила, не связывайся ты с этой Анькой, с ней только проблем наживёшь. А он все мозги свои продал. Хочу и всё… на себе её женить! Вот и добегался!
— Ну, бегал и бегал. С милиции-то за что погнали? Это же не причина для увольнения.
— А за то, что видел кто-то, как он от Аньки этой выходил! Он так и не узнал, кто донёс. А потом её повешенной нашли. А я тебе говорю, не он это! Он же любил её, как больной! Не мог же он её… того.
— Не мог, — кивала я, а у самой глаза расширились от осознания. В голове проносились тексты писем бедной Анечки. Вот я и узнала, кто был её мучителем, кто держал её взаперти, кто сломал её волю и довел до отчаяния. А эта старуха стоит, выгораживает своего братика-маньяка, пытается прикрыть его гнусные поступки. Всё встало на свои места. Это был он. Милиционер, оперативник. Тот, кто должен был защищать закон, сам стал преступником. А эта женщина… его сестра. И она знала. Знала всё. И покрывала его. Отвращение к ней росло с каждой секундой.
— Кто там, Валя? — раздался хриплый шипящий голос из глубины квартиры старушки. Я не ожидала, что в этой обители злобы есть ещё кто-то. Голос звучал настолько искажённо, настолько нечеловечески, что по моей спине пробежал ледяной холодок.
В коридоре, из полутьмы, которая царила в глубине квартиры, показалась инвалидная коляска. Она медленно, со скрипом, выкатилась на свет, который проникал из приоткрытой двери, где мы стояли. Ею управлял человек, который уже мало чем походил на человека. Колёса крутили высохшие, костлявые руки, похожие на ветки старого дерева, обтянутые пергаментной кожей. Каждый сустав на них выпирал, как острый камень. Лицо этого, извините за слово, «существа» было похоже на череп скелета, обтянутый пожелтевшей, пятнистой кожей. Кожа эта местами была покрыта какой-то сыпью или язвами. Глаза — испуганные, бездонные, красные с лопнувшими венами на глазных яблоках — смотрели в пустоту, а затем метнулись ко мне. Остатки волос на голове росли клочками, редкими пучками, в бесполезной попытке уложить их «существо» просто размазало их по своей пятнистой, бугристой лысине. В свете дверного проёма его вид был ужасающим.
Выехав на свет и увидев меня, он остановился. Дыхание перехватило, и тонкий, мерзкий писк вырвался из его горла. Руки затряслись так сильно, что коляска завибрировала. Он пытался что-то произнести, но стал жутко заикаться, не в силах вымолвить ни слова, только издавая булькающие звуки, похожие на хрипы утопленника. Его тело билось в мелкой дрожи, словно его обуревал невыносимый холод или неконтролируемый страх.
Соседка бросилась к нему, пытаясь помочь, успокоить его. Её лицо, секунду назад пышущее злобой, теперь было искажено тревогой и какой-то странной, защитной нежностью. Она схватила его скрюченные руки, начала гладить их, что-то шептать, но он всё равно продолжал трястись.
— Кто это? — спросила я, и на лице моём невольно выступила гримаса отвращения. Это было настолько уродливое, настолько измождённое существо, что мне казалось, я смотрю на порождение кошмара, а не на живого человека.
— Это мой брат, — выпалила старуха, её голос был полным досады, словно я застала её врасплох. Она попыталась укатить выехавшего на коляске брата обратно в темноту комнаты.
Дверь тем временем полностью распахнулась, и я увидела это «существо» во всей его пугающей, отвратительной красе. Это было одновременно жуткое и жалкое зрелище. Никогда я ещё не видела, чтобы человек выглядел таким убогим и ничтожным, такой опустошённой оболочкой. Он буквально трясся от страха, его лихорадило, и в его широко открытых, налитых кровью глазах читался абсолютный, животный ужас. Губы его беззвучно шевелились, пытаясь что-то сказать, но из горла вырывались лишь невнятные хрипы. Соседка пыталась укатить его быстрее, чтобы я не видела этого кошмара, но колесо инвалидной коляски застопорилось, и мне пришлось на это смотреть. Смотреть на его мучения, на его агонию. Мне пришлось впитать в себя эту картину, и она навсегда отпечаталась в моей памяти.
— Что с ним? — вырвалось у меня.
— Что-что? — ядовито ответила старуха, её глаза горели ненавистью, направленной куда-то сквозь меня. — Это всё из-за неё, из-за Аньки! Видишь, каково это — жить в постоянном страхе, что за тобой придут? Всю жизнь ему угробила, потаскуха! Даже когда сдохла, не успокоилась!
Я слушала её и смотрела на всё это, открыв рот. Словила себя на мысли, что мне не было его жаль. Ни капли. В этом полумёртвом, трясущемся теле, в этих налитых кровью глазах, в этом жалком обличье я узнала его — того самого мучителя из писем Анечки. Беспощадного, бескомпромиссного, полного животной жестокости человека, который когда-то держал в плену невинную душу. А теперь он сам был пленником — своей болезни, своего страха, своих собственных отходов жизнедеятельности, в которых, казалось, он буквально жил. Всю жизнь он боялся, что за ним придут, чтобы спросить с него за жизнь беззащитной девушки, которую он так беспощадно угробил. Мне не было его жаль. Нет… Вместо жалости я почувствовала лишь холодное, отстранённое удовлетворение от того, что справедливость, пусть и в такой извращённой форме, настигла его.
***
Я несла письма в отдел полиции. В голове билась только одна мысль, навязчивая и требовательная: это нужно закончить. Хоть я и понимала, что жизнь и без того наказала этого негодяя, превратив его в трясущегося, полумёртвого получеловека, живущего в собственном ужасе. Видеть его таким — жалким, отвратительным, измученным страхом — было своего рода правосудием. Но если душа этой девочки по-прежнему не успокоилась, по-прежнему бродила по этой проклятой квартире, значит она чего-то ждёт. Возможно, справедливого наказания. А там, в полиции, пусть сами разбираются. Моя роль была донести правду, а дальше — не моя забота. Я лишь проводник.
Я понимала, что нам всё равно придется уезжать из этой квартиры. Даже если души всех умерших там успокоятся, даже если полицейские во всём разберутся и призрак Ани наконец обретёт покой, я сама не смогу жить там. В этой комнате, где до смерти замучили беззащитную девочку, где её довели до такого отчаяния, что она сделала то, что сделала, — помилуйте! Эту квартиру не очистят ни священнослужители, ни экстрасенсы, ни тонны святой воды. Нет. Не выйдет. Там навсегда остался отпечаток чудовищного страдания, невидимая, но осязаемая грязь, которая пропитала стены, пол, потолок. Каждый шорох, каждый скрип, каждое дуновение ветра казались мне отголоском её мучений. Моя мама молча соглашалась со мной. Она тоже чувствовала это, этот липкий холод, эту гнетущую ауру. Мы больше не могли там находиться.
Вскоре мы выставили нашу многострадальную квартиру на продажу. Я честно не знала, как мы её продадим, но, к моему удивлению, продали неплохо, и даже быстро. Свежий ремонт, который мы сделали до всех этих ужасных открытий, сыграл нам на руку. Квартира выглядела светлой, чистой, уютной. Покупатели — молодая пара с маленьким ребёнком — не заметили в квартире ничего… ненормального. Они улыбались, выбирали, куда поставить кроватку, где будет висеть телевизор. Я смотрела на них и чувствовала одновременно облегчение и укол вины. Смогут ли они быть там счастливы? Не настигнет ли их то, что преследовало нас? Но я гнала эти мысли прочь.
Мы переехали в другой район, подальше от старого места, подальше от тех мрачных воспоминаний. Да, он был не так близко к моей работе, дорога занимала чуть больше времени, но зато там рядом был благоухающий зелёный парк. Он раскинулся огромным массивом, полным старых, могучих деревьев, пешеходных дорожек и маленьких, укромных скамеек. Воздух здесь был совсем другой — свежий, чистый, напоённый ароматом зелени и цветов. Мы почти каждый день ходили туда с мамой. Гуляли, дышали, восстанавливали свое душевное спокойствие. После всего, что мы пережили, после всех этих ночных кошмаров, откровений и ужаса, нам нужно было прийти в себя.
Но, если честно, я до сих пор просыпаюсь среди ночи. Не всегда, но бывает. Мне снится девушка. Она стоит передо мной, её лицо чистое, без слёз, только глаза смотрят как-то по-особенному. Она не говорит ни слова, но я чувствую, что она благодарит меня. И что самое важное — я просыпаюсь не в холодном поту, не с криком, не с паникой. А с чувством глубокого, тихого удовлетворения. Я распутала этот клубок. Я очистила квартиру. Отпустила её душу.
Конец.