Приходи - 4

Так прошло три года. Однажды Людмила во дворе затеяла стирку. Она принесла из бани ведро горячей воды, бросила туда кусок мыла и повернулась, чтобы взять приготовленное белье:
– Мама, а где мой папа?! – раздался совсем рядом с ней детский голосок. Она и не заметила, как к ней подошла маленькая Люба, сжимая в кулачке гвоздик, который хотела отдать отцу.
Людмила от неожиданности вздрогнула, неловко взмахнула руками и опрокинула ведро с горячей водой на дочь. Та страшно закричала, упала на землю, несколько раз перевернулась и потеряла сознание.
Ох, как испугалась Людмила. Но только не за дочку, а за себя. И когда на шум из дома выбежал Алексей, зарыдала, упав на землю рядом с Любой.
– Что тут у вас? – воскликнул Алексей. Сначала он не понял, что произошло, а потом подхватил девочку и принялся, что есть силы, трясти её.
Люба открыла глаза и захрипела. Тогда он отнёс её в дом и положил на кровать. Людмила приплелась за ним:
– Куда на постель-то? – спросила она бесцветным, равнодушным голосом. – Грязная ведь… Я только застелила. А Любке ничего не будет. Оклемается.
– Что??? – Алексей с остервенелым лицом повернулся к ней. – Ты что, совсем ополоумела??? Ты же её ошпарила! Обварила, как курёнка! А жалеешь не её, а тряпки.
Люба кричала от страха и боли, Алексей сверкал на жену глазами, испуганные дети замерли в дверях, а Людмила молча смотрела на плачущую дочь, потом пожала плечами:
– Не кипяток же… заживёт, как на собаке…
– Зараза ты! – выругался Алексей, плюнул на пол и вышел и комнаты.
Всё. Он больше не понимал жену и не хотел понимать. Ему вдруг вспомнилось, как однажды Андрей, тогда ещё пятилетний мальчишка, вертясь за столом, опрокинул на себя тарелку с супом. Ох, как переполошилась тогда Людмила. Она быстро скинула с сына рубашонку, потом отправила его, Алексея, в местный фельдшерский пункт, где он должен был взять мазь от ожогов. А сама не отходила от сына, пока ему не стало легче.
А теперь ишь ты… заживёт как на собаке. Это же надо такое сказать про ребёнка? Нервно размахивая руками, Алексей отыскал фельдшера, взял у него мазь для Любки, потом вернулся домой. Рядом с плачущей сестрой сидела Соня и гладила её маленькую ручку.
– Мать где? – хмуро спросил её Алексей.
– Не знаю, ушла куда-то, – пожала плечами та.
– На, намажь её, только аккуратно, – Алексей протянул дочери мазь и кивнул на Любу. Потом вышел, чтобы разыскать жену. Она в бане набирала воду, желая, видимо, продолжить стирку. Алексей сел на скамью и молча уставился на неё. Людмила выпрямилась, постояла немного, потом присела рядом с ним.
– Ну? – не выдержал, наконец, Алексей.
– Ох, Алёшенька, – Людмила привалилась головой к плечу мужа. – Тяжело мне, сил нет. Измучилась вся. Освободи ты меня от неё, пока я бед не натворила. В могилу она меня загонит. Чужая она мне, всем нам чужая.
– Что ж ты несёшь? – покачал головой Алексей. – Дочь ведь. Наша с тобой кровь…
Вместо ответа Людмила горько заплакала. Андрей осёкся на полуслове, и вдруг страшная догадка мелькнула в его голове.
– Говори, – потребовал он, глядя на жену. – Ну? Нагуляла, что ли?
– Не виноватая я, Алёшенька, – повалилась к нему в ноги Людмила. – Ссильничал он меня. В лесу подстерёг, на землю повалил и…
– Кто??? – вскочил со скамьи Алексей. – Кто, говори?!
Людмила покачала головой. Она хорошо помнила угрозы Ваньки Серого и до сих пор боялась его, хотя и знала, что он сидит в тюрьме.
– Не видела я, Алёшенька, – соврала она мужу. – Сзади он на меня напал, тужурку на голову накинул, стянул покрепче. Я даже чуть не задохлась…
– Лучше б задохлась! – Алексей наклонился к самому лицу жены. – Значит, Любка не моя дочь! Вот оно что! Никогда я тебе этого не прощу, запомни! И жить с тобой больше не буду!
– Алёшенька, родненький… – хватала его руками Людмила, пытаясь удержать. – Прости ты меня, Алёша…
– Загуляла, паскудница, дитя от чужого мужика прижила, молчала столько лет! – гремел Алексей. – А теперь прости и всё, да? Почему сразу во всем не призналась? Почему скрывала? Чтоб и дальше безнаказанно блуд свой чесать? А я-то всё думаю, что это Людка от меня шарахается? Раньше каждый день сама лезла, все соки из меня выжимала, а тут по неделям к себе не подпускает. Ну, теперь-то мне всё ясно! Пока я в поле, ты по лесочкам бегаешь, подол перед каждым задираешь. Вот тебе и хватает, а муж, значит, побоку. А может, мне в очередь становиться?
– Алёша, Алёшенька, – причитала Людмила. – Неправда все это! Ты у меня только один и есть. Тебя одного люблю. А к себе не подпускаю, потому что болеть у меня всё стало. Любка проклятая здоровье мое подорвала…
– Сама паскудничаешь, а дитя гнобишь? – усмехнулся Алексей. – Видеть тебя больше не могу…
Оттолкнув жену, он вышел из бани, а Людмила ещё долго валялась на холодном полу и выла, как раненная волчица, горько и протяжно.
Алексей вернулся в дом и стал молча одеваться.
– Пап, а ты куда? – удивлённо уставилась на него Соня. – Люба уснула, наверное, мазь ей помогла. А мама где?
Он остановился, посмотрел в глаза дочери, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Потом также молча вышел из дома, забрав с собой самые нужные вещи.
– Да что происходит-то? – всплеснула руками ничего не понимающая Соня.
Шура, стоявшая рядом с ней, опустила глаза:
– Сама не знаю…
В это время из бани вернулась красная, растрёпанная, зарёванная мать. Не глядя на дочерей, она прошла во вторую комнату и без сил упала там на кровать.
А из-под руки Сони выглянул откуда-то взявшийся Гришка и зашептал горячо и взволнованно:
– Батька с мамкой сейчас в бане ругались. Мамка плакала, а батька сильно сердился. Я не всё понял, что они там говорили, но точно теперь знаю, что Любка нам не сестра.
– Что ты несёшь? – ахнула Соня, оглянувшись на комнату, где лежала мать. Потом, схватив брата за плечо, выволокла его во двор. Шурка поспешила за ними.
– А ну-ка повтори! – потребовала Соня.
– Что повторять-то? – насупился Гришка. – Я за баней под окном сидел, ружье себе строгал. Слышу, мать воет. Рассказывает что-то. А потом батька заговорил. Он так и сказал, что мамка как-то там загуляла и Любка не его дочь. И что он с нами из-за этого жить больше не будет. А раз она ему не дочь, значит и нам не сестра. Потому он и ушёл.
– А где же теперь папа жить будет? – спросила брата ошеломлённая такими известиями Шура.
– Не знаю, – пожал плечами Гриша. – Я на улицу выбежал и увидел, как он в проулок свернул. Может, к бабе Рае пошёл, она же ему тётка, а живёт одна.
– А мы как же? – заплакала Шура. – Нам-то теперь что делать?
– Ничего, – немного помолчав, сказала Соня. – Пусть папа с мамой сами разбираются, а мы будем жить, как раньше жили. И чтоб молчок у меня, понятно? Ну, что встали? Дел, что ли, у вас мало? Шурка, ты иди к Любке и сиди с ней. Проснётся, покормишь и мазью опять намажь. Я пойду стирку закончу. А ты, Гришка, управляйся по хозяйству. Проверь, чтоб у всех вода была и корма подсыпь.
Брат и сестра разошлись по своим местам, а Соня склонилась над лоханью, ожесточённо натирая мылом мокрое белье. Здесь её и застал вернувшийся домой Андрей.
– Постой-ка, иди сюда, – окликнула она его, а когда он подошёл, рассказала обо всём, что у них произошло.
– Мать где? – нахмурился Андрей, выслушав сестру.
– У себя. Спит, наверное, – вздохнула Соня.
– Не трогайте её, – сказал Андрей. – Пусть отдохнёт. А с отцом я сам поговорю…
Но разговора с ним у Андрея не получилось. Алексей и в самом деле поселился у своей старой тётки, которая доживала свой век, почти не поднимаясь с постели.
– Живи, Алёшенька, мне-то что? Всё равно долго уже не протяну и домишко мой тебе останется, – обрадовалась она племяннику. А когда он признался, что бросил Людмилу из-за её измен, прошамкала беззубым ртом: – Ну, что Людка твоя курва первостатейная, я давно знаю. Она ещё по молодости всё возле Ваньки Серого блуд свой тёрла. То там с ним зажимается, то здесь. А она ведь ещё совсем соплячкой была. Я в то время в Касьяновке жила, потому всё хорошо и помню. Бегал он за ней, проходу не давал. А она не очень-то и отбивалась. Сладко, видать, по кусточкам любовь собирать. А как посадили его в тюрьму, так она на тебя глаз-то и положила. Ох-хо-хо, Алёшенька. И надо же было тебе на ней жениться.
С трудом поднявшись, она пошаркала на кухню, а там достала из старенького буфета бутылку самогонки:
– На-ка вот, выпей. Я Кольке Парфенову её приготовила, он обещал мне на днях забор починить, штакетник там в одном месте совсем сгнил. Ну а теперь-то уж что, теперь ты и сам все сделаешь. А сейчас выпей, тебе сразу полегчает. Надо, надо выпить, Алёшенька. Выпей и спать ложись. Утро вечера мудренее.
Когда Андрей пришёл к отцу, чтобы поговорить с ним, тот уже допил крепкий самогон, в одиночку опустошив бутылку, и теперь спал, сидя за столом и уронив голову себе на руки.
– Ну что ж ты так, батя, а? – поморщился Андрей, никогда не видевший отца в таком состоянии. Он с трудом поднял его, дотащил до кровати и уложил, укрыв одеялом. Потом поставил на табурет рядом с ним ковш холодной воды и ушёл домой, понимая, что ничего сегодня от него не добьётся.
***
А по Касьяновке уже поползли про Кошкиных разные слухи. Одни говорили, что это Алексей загулял от жены, другие уверяли, что он застал её с кем-то на своём сеновале. Юркая, неугомонная старушонка Тарасиха Христом Богом клялась, что видела, как Алексей избивает жену за то, что она наградила его постыдной болезнью. Были и те, кто припомнил младшей дочери Людмилы и Алексея её непохожесть на родителей и братьев с сёстрами.
– И правда, бабоньки, – прижимала ладонь к щеке Надежда, местная продавщица из сельпо: – Меньшая-то у них какая! Там ни капельки Алёшкиного нет. Вот оно в чём дело! Ай да Людка! Здорова ноги раздвигать! А только от кого она дочку-то прижила?
– Да может от твоего Петра, – хихикнула доярка Антонина, всегда завидовавшая не хлопотной должности Надежды и тому, что она всегда ходит с причёской и крашеными ногтями. – Он у тебя тоже смуглый и большеротый, как и та девчонка.
– Тьфу на тебя, – рассердилась на злую односельчанку Надежда. – Чтоб язык твой поганый отсох! Всё! Идите отсюда, магазин закрыт на переучёт!
– Сахару мне продай! – стукнула в захлопнувшуюся перед её носом дверь Антонина.
– Нету его, закончился, – ответила ей Надежда, от злости пнув целый мешок сахарного песка.
А вечером, вернувшись домой, она принялась выяснять у Петра, было у него что-нибудь с Людкой Кошкиной или нет. Не только Петру, но и некоторым другим мужикам пришлось несладко. Чуть ли не каждая деревенская женщина хотела узнать, не виновен ли её благоверный в истории Людмилы и Алексея, не он ли наследил там, где ему не положено. Но мужики все как один твердили, что даже не думали смотреть в Людкину сторону и ничего общего с ней никогда не имели. Так и осталось деревенское следствие незаконченным. И только Галина, соседка и единственная подруга Людмилы, слушая бабьи пересуды, тихонько вздыхала: ох, как ей хотелось рассказать всем, что Людка родила младшую дочку не от кого-то, а от самого Ваньки Серого. Но боялась Галина, что узнав об этом, её подруга и в самом деле наложит на себя руки, а ещё опасалась самого Ваньки. В тюрьму-то его не навсегда упрятали. Потому и молчала.
***
Прошло несколько дней. Все это время Людмила не поднималась с постели, толком не ела и не слушала упрашиваний Сони, которая просила её взять себя в руки.
– Отстань, не хочу, – то и дело повторяла женщина, отмахиваясь от дочери.
Но в воскресенье утром встала сама, собрала кое-какие вещи и прошла в комнату, где спала младшая дочь.
– Любка!
– А? – спрыгнув с постели, девочка подбежала к матери.
Та грубо схватила ею за руку и поволокла на улицу.
– Мам, а ты уже не болеешь? – спросила её Люба. – Я не болею, меня Соня и Шура лечили. Мам… Мама, мне больно!! Ма-а-ма!! Отпусти!!!
– Мам! Вы куда? – выглянула из огорода Соня. – Мама?
– Любку к бабушке отведу и вернусь, – буркнула Людмила. – Она теперь там жить будет.
– Почему? – удивилась девушка.
– Не твоё дело, – огрызнулась мать. – Я сказала, значит, так надо.
Люба, услышав, что они идут к бабушке Анфисе и мама собирается оставить её там, заплакала:
– Мама, я не хочу! Я дома буду! Мама, пусти! – девочка упала и пыталась ухватиться слабенькими пальчиками хоть за что-то. Но мать волокла её за шиворот по земле, как мешок, не обращая внимания на то, что дочь до крови сдирает ладошки и колени.
Испуганная Соня попыталась отнять у матери Любу, а когда у неё это не получилось, стала звать брата и сестру, завопив во все горло:
– Гришка-а-а! Шурка-а-а! Бегом сюда-а-а! Помогите мне!
Выбежав из дома, брат и сестра ринулись к матери. Ничего не понимая, но догадываясь, что происходит что-то плохое, они окружили её около калитки, не позволяя пройти. Но Людмилу было не остановить:
– Пошли вон! – топнула она ногой. – Не трогайте её, она мне своим вытьём и так всю душу вынула!
– Не надо, мам, пусть Любка останется, – попросил даже не любивший младшую сестру Гришка.
– Быстро домой! – прикрикнула на него мать. – Ну? Кому я сказала?
А потом, ещё раз встряхнув за шиворот младшую дочь, вышла со двора и повернула к лесу, туда, где лежала тропинка в её родную Касьяновку.
***
Долгим и очень утомительным показался трёхлетней девочке этот путь. Через лес и овраг шагали они так медленно, потому что очень скоро обе устали: Людмила из-за узла с вещами дочери, а Любаша - потому что никогда ещё не ходила так далеко и не привыкла к этому.
– Я пить хочу, – наконец сказала она матери, – мама, пить…
– Обойдёшься, – равнодушно ответила ей мать. – У бабушки наешься и напьёшься.
Но девочка уже не чувствовала своих уставших ножек. Она села прямо на землю и заплакала:
– Ма-а-ма… Я хочу домой, к Шуре и Соне… Ма-а-ама-а…
– Не замолчишь, я тебя волкам отдам, – рявкнула на неё Людмила, дёрнув за руку. – Вон они в кустах сидят.
Люба испуганно замолчала.
Они шли ещё очень долго, и девочка все же не выдержала, она мешком свалилась под ноги матери и закрыла глаза.
– Ну давай, сдохни ещё мне тут, – проворчала Людмила, поднимая дочку и встряхивая её за плечи. Голова Любы совсем не держалась на тоненькой шейке, и сама девочка напоминала сейчас не живого ребёнка, а тряпичную куклу, набитую ватой.
Чертыхаясь, Людмила подняла её на руки и понесла, едва ли не впервые с младенчества дочери прижимая её к себе. Лёгкая как пушинка, девочка почти ничего не весила, но Людмила устала за долгую дорогу, тем более что её спину оттягивал тяжёлый узел, а потому, когда она подошла к родной деревне, уже с трудом передвигала ноги.
– Господи, да будет этому конец или нет? – пробормотала себе под нос Людмила, ввалилась в дом матери и бросила на кровать спавшую беспробудным сном дочку.
Увидев дочь и внучку, Анфиса так и замерла, раскрыв рот.
– Это что за явление Христа народу? – приподняла она редкие седые брови: – Каким это ветром вас принесло? И с вещами ещё. Насовсем ко мне, что ли, надумала? А семья как же, Алёшка, остальные дети? Ну, говори уже, что молчишь-то?
Людмила набрала в ковшик воды и долго пила её, невольно оттягивая время. Всю дорогу она думала, что скажет матери, и вот теперь, когда нужно было с ней объясняться, она совсем растерялась.
Но Анфиса слишком хорошо знала свою дочь, а потому нахмурилась:
– Ты долго ещё в молчанку играть будешь? Зачем пришла на ночь глядя? Остаться, что ли, хочешь?
– Любку тебе оставлю, а сама домой пойду, - выговорила, наконец, Людмила. – Детвора там осталась, ждут они меня.
– Да толком говори, что случилось? – рассердилась на неё мать. – Зачем мне твоя Любка? Что я, старая, с ней делать буду? Мне бы себя обслужить и то хорошо. В огороде дел полно, а тут ребёнок. Не знаю, что ты там выдумала, но мне она здесь не нужна. Вот сейчас выспится, чаем вас напою и с Богом идите домой.
– Забери ты её от меня, – зарыдала во весь голос Людмила. – Не дай грех на душу взять. Не выдержу я, в колодец её столкну или ещё как-нибудь. Всю жизнь она мне поломала!
– Ополоумела ты, что ли?! – Анфиса несколько раз хлестнула дочь мокрым полотенцем, которое держала в руках. – Ты что несёшь, дура помешанная? В какой колодец? С ума вы там посходили все? Алёшка куда смотрит?
– Никуда он не смотрит, мама, – плакала Людмила. – Ушёл Алёшка от меня. Бросил. Из-за Любки бросил.
– При чём тут Любка? – не поняла Анфиса, без сил опускаясь на стул.
– Не от него она, призналась я ему, – завыла Людмила. – Столько лет в себе это носила, а теперь не могу.
– Ты что же, гуляла от мужа, стервь такая? – всплеснула руками Анфиса и с криками напустилась на дочь. – Ещё и ребёночка ему подсунула? Ах ты нехристь... Как же ты могла, бессовестная!
– Да не сама я, – голос Людмилы вдруг стал тихим и уставшим. – Силой тот изверг меня взял. А Алёша не поверил. Говорит, почему сразу не призналась? Зачем столько времени молчала?
– Ну и что ты ему на это сказала? – вздохнула Анфиса, глядя на дочь.
– Ничего, – всхлипнула та. – Всё равно он мне не верит.
– Это как раз таки понятно, – кивнула мать. – Я вот тоже тебе не верю. А ещё вот что понять не могу: ладно, Алёшка Любке не отец, но ты-то ей мать. Под своим сердцем дитя носила, тебе за неё и ответ держать. Как же ты от такой крохи избавиться хочешь?
– Ну как знаешь, – Людмила вытерла слёзы и поднялась с места, – значит, суждено мне душегубкой стать. Сейчас обратно пойдём, я её либо в лесу брошу, либо в болото столкну. И пусть потом доказывают, что это я сделала. Вдвоём с тобой мы только правду знать будем.
Она повернулась к дочери и прикрикнула на неё:
– Любка, а Любка! Давай вставай, бабке ты тоже не нужна. Пошли домой! Да просыпайся же ты, тетёха!
Она принялась трясти дочку за плечо, но девочка продолжала крепко спать и совсем никак не реагировала на слова матери.
– Уйди от неё, – Анфиса поднялась и тяжело оттолкнула дочь от своей внучки. – Ну, чего застыла? Вон пошла, сказала я тебе. И чтобы глаза мои тебя больше не видели. Хоть ты и единственная моя дочка, но змеюка, каких на свете мало живёт! Бедная Любка, досталась же ей такая матушка.
– А у неё и отец не лучше, – рассмеялась вдруг Людмила, уже стоявшая на пороге. – От Ваньки Серого я её родила. Он меня тогда в лесу подстерёг, от него я и понесла...
Анфиса только прижала ладонь к губам и закрыла глаза, качая седой головой. А когда открыла их, Людмилы в её доме уже не было.
(утром)