Приходи - 3

И вот теперь всё было позади. Алексей подошёл к кровати и ещё раз взглянул на новорождённую, которая странно морщила крошечный острый носик и дёргала пухлыми губками.
– Нет, точно не в меня, – проговорил он. – Так и на мать вроде не похожа. Может, перерастёт?
– Пап, кто родился? – свистящим шёпотом спросил шестилетний Гриша. – Братик?
– Нет, сестричка, – отозвался Алексей, оглядываясь на столпившихся у порога детей. – Девочка у нас.
– Ой, страшненькая какая! – прикрыла рот ладонью Шура. – На кикиморку похожа. Как звать её будем?
– Любой она будет, Любашей, – нахмурился, услышав слова дочери Алексей. – И не страшненькая она совсем. Просто новорождённая. Вы все такие были. Так, ладно, хватит болтать! Суп на плите, ешьте и спать. И не дай вам Бог мать с дитём разбудить. Шкуру спущу!
Дети отцовских угроз не испугались, он никогда не бил их и, хотя воспитывал строго, всегда жалел.
– Пап, а ты ужинать будешь? – спросила отца Соня. – Руки мойте, а я пока на стол накрою.
Ловкими, привычными движениями девушка расставила тарелки, нарезала хлеб и сало, потом водрузила на стол кастрюлю с ещё тёплым супом. Все ели молча, но с аппетитом, а потом, сытые, разошлись по своим местам и улеглись спать, утомлённые суетными, необычными днями. Соня с Шуриной помощью быстро перемыла посуду, сначала мокрой, затем сухой тряпкой вытерла стол и погасила в кухне свет.
Дом наполнился звенящей тишиной. Дети уснули быстро и теперь сопели, витая в интересных, цветных снах.
Алексей сначала лежал, прислушиваясь к привычным деревенским звукам, потом уснул без сновидений. Где-то неподалёку залаяла потревоженная кем-то собака, пролетела, громко ухая, ночная птица. И вот всё смолкло. Уснула деревушка Заря, утомлённая долгим трудовым днём.
Спит и измученная, исхудавшая за долгие месяцы Людмила. Глаза её ввалились, черные тени легли на щеки, бледные, потрескавшиеся губы превратились в ниточки. Снится ей Ванька Серый. Давит он её своим телом, рвёт на части, острыми зубами как кошка вгрызается в плоть. И мурчит, мурчит, довольным тем, что она никак не может его оттолкнуть.
И невдомёк Людмиле, что это проснулась и ворочается у неё под боком новорождённая дочка Любаша. Вот она заскрипела, закрутила головёнкой, пытаясь освободить из тугих, непривычных пут свои ручонки. Распахнула глазёнки, снова зажмурилась, потом издала мурчащий звук.
И вдруг закричала во всю силу своих маленьких лёгких. Людмила, очнувшись от глубокого сна, вскочила с постели.
Безумным взглядом она взглянула на дочь, а потом, схватив её, отшвырнула от себя прямо на пол. Гулко ударившись о пустое ведро, Любаша дёрнулась и умолкла.
– Что такое?! – встрепенулся Алексей. Подскочил, щёлкнул выключателем и ахнул, увидев младенца, лежавшего на полу.
– Людка! – заорал на Людмилу муж. – Совсем, что ли, ополоумела?! Дитё ведь это!
Он поспешно наклонился, поднял Любашу на руки и положил на свой топчан. Потом позвал старшего сына:
– Андрюха! Беги за фельдшером. Скажи, что ребёнок у нас ушибся. Да быстрее ты, недотёпа. На велосипед садись и айда!
Андрей не стал задавать лишних вопросов и через двадцать минут Анатолий Васильевич переступил порог дома Кошкиных.
– Ну-с, что тут у вас стряслось? – поинтересовался он у Алексея. – Я ещё не спал, когда молодой человек едва не разнёс мою дверь, но объяснить он мне ничего не смог.
– Ребёнка Люда родила, – пояснил тот. – Девочку, дочку, значит. Заспала и уронила её.
Фельдшер склонился над новорождённой малышкой, потом покосился на равнодушно лежавшую на кровати мать.
– В общем, так, Алексей. Ребёнок дышит, внешние повреждения пока не видны, но гематомы наверняка, быстро проявятся, к тому же, я не знаю, что там внутри. Ответственность за жизнь вашей дочери я на себя брать не могу, потому её срочно нужно доставить в больницу.
– Я не поеду, – покачала головой Людмила. – Если надо, здесь её лечите…
– Ещё как поедешь! – рассердился Анатолий Васильевич. – Мамаша называется! Другая бы с ума сошла от волнения за ребёнка, а она лежит мне тут, условия ставит.
– Роды тяжёлые были, – вступился за жену Алексей. – Не понимает она, что говорит.
– Тем более, – поднялся доктор. – Значит так. Я вызываю скорую помощь и сам отвезу вашу жену и дочь в больницу. Соберите им нужные вещи.
Людмила поморщилась, потом отвернулась к стене и закрыла глаза.
***
В больнице, куда её привезли вместе с Любашей, Людмила после осмотра прошла в палату и заняла свободную кровать, даже не спросив, что там с дочерью. Доктор пришёл к ней сам и сказал, что переломов у девочки нет, но гематомы требуют, чтобы она осталась под наблюдением.
– Сейчас вам её принесут, покормите.
– Нету у меня молока, – сказала Людмила.
– Как это нету? Вы что, с ума сошли?! – удивился доктор и повернулся к стоявшей у него за спиной медсестре: – Принесите Кошкину.
Людмила поморщилась, когда девушка в белом халате поднесла к её груди Любашу. Та неловко отыскала губками сосок и начала деловито двигать щёчками.
– Что ж вы мне говорите, что у вас молока нет? – нахмурился врач, строго глядя на Людмилу. – Сначала вы её уронили, теперь кормить не хотите. Как вас понимать?
– Никак, – огрызнулась Людмила. – Не ваше это дело!
– Ошибаетесь, милочка, моё! – заявил доктор. – Я несу ответственность за вас и вашу дочь. И не позволю вам мешать мне в этом.
Он ушёл, а медсестра дождалась, пока Любаша наестся и только после этого унесла её. Людмила села на кровати и потёрла грудь. Потом взяла жёсткое вафельное полотенце и принялась туго перетягивать её.
– Ты что делаешь? – ахнула соседка по палате. – Молоко же перегорит! Чем дитя кормить будешь?
– Оставь её, Танечка, – проговорила другая женщина, лежавшая на кровати у окна. – Это же не мать, а кукушка, ты что, не видишь? Слышала ведь, что доктор сказал? Сначала она уронила дочку, специально, наверное. Теперь кормить отказывается. Дрянь, одно слово. Это мы с тобой за своих деток душой болеем. Я вот, чтобы родить, почти все девять месяцев в больнице провела. А они, в своей деревне плодятся как кошки…
– Оля, так она Кошкина и есть… – усмехнулась Татьяна.
– Вот-вот, я о чём и говорю, – кивнула Ольга. – Им что ребёнок, что котёнок…
– У меня четверо, – проговорила Людмила, с тоской глядя в окно. За всю свою жизнь она впервые попала в больницу и больше всего хотела, чтобы это все скорее закончилось.
– Бедные дети! – тут же отозвалась Ольга и вздрогнула, когда Людмила вскочила с кровати и бросилась к ней:
– Не бедные мои дети, не бедные. У них и отец и мать есть! И голодными они спать не ложатся, и от холода не умирают. Так что нечего меня тут упрекать в этом!
– Так что ж ты тогда эту дочку изводишь? – отшатнулась от неё Ольга, но вдруг тоже поднялась с кровати и посмотрела Людмиле прямо в глаза. – Ну? Чем она тебе не угодила?! Первый день на свете живёт и уже намаялась. Зараза ты, а не мать! Посмотрите на неё, люди добрые! Перетянулась, сидит. Голодом ребёнка морить собирается! Я на месте врачей в милицию на тебя заявление бы написала. А то такая мамаша как ты один раз дитя уронит, а другой раз в ведре утопит, как котёнка. В тюрьме тебе самое место, тьфу.
– Ты… Ты… – крикнула ей в лицо Людмила и, вдруг пошатнувшись, схватилась рукой за спинку кровати: – Ой, ли́шенько, в глазах потемнело.
– Вот и иди на своё место! – махнула рукой Ольга. – А ко мне больше не лезь, не хочу я с тобой разговаривать. А врачам про то, как ты от молока избавиться хочешь, и про милицию обязательно скажу. Так и знай! Татьяна, если что, подтвердит!
– Конечно, – кивнула та.
– Да делайте вы, что хотите! – махнула рукой Людмила и легла на кровать, отвернувшись лицом к стене.
В больнице она провела три дня, а потом взяла дочь на руки и ушла оттуда, никому не сообщив о своём намерении вернуться домой. До деревни Людмила добралась на попутках, а войдя в свой двор, сунула дочку выскочившей к ней Соне:
– На, возьми и отнеси в дом. Потом пошли Гришку за молоком к Аркадьевне, а Шурку в магазин за манной крупой, кашу ей варить будем. А я баню пойду топить. Попариться хочу, а то залечили меня эти доктора! Отец где?
– В поле, – сказала Соня, принимая на руки младшую сестру, – с утра они там, работают вместе с Андреем. А я суп варю. Мам, а тебя что, уже отпустили?
– Отпустили, – кивнула Людмила. – Ну иди, что стоишь?
В это время Любаша завозилась на руках у сестры, засопела и вдруг раскричалась так, что Людмила замахала на Соню руками:
– Да унеси ты её, что рот-то открыла. И Гришку за молоком отправь побыстрее, а то она меня с ума сведёт своими воплями. Слушать их уже не могу.
Соня ушла, а Людмила, не заходя в дом, направилась в баню и там уселась на скамью, блаженно вытянув ноги. Здесь её и нашла Шурка, вернувшаяся из магазина с манной крупой:
– Мам, к нам бабушка пришла. Мы сказали ей, что ты уже дома. Пойдём, она тебя ищет.
– Только этого мне не хватало, – вздохнула Людмила, тяжело поднимаясь с места.
Она прекрасно знала вспыльчивый и сварливый характер матери, а потому ничего хорошего от её визита не ждала.
Увидев дочь, Анфиса Яковлевна нахмурилась:
– Алёшка вчера приезжал, сказал, что тебя ещё неделю в больнице держать будут. Я помочь пришла по хозяйству. А ты тут как тут. Выписали уже, что ли?
– Выписали, – кивнула Людмила. – Я здорова, девочка тоже. Что нас там держать?
– Тогда всё ясно, – насупилась Анфиса. – А сейчас где ходишь? Любка вон криком кричит, есть хочет. Сонька с ней сделать ничего не может. Иди, корми уж.
– Кашу сварю и покормлю, – завела старую песню Людмила. – Молока у меня нет…
Сильная затрещина оборвала её на полуслове:
– Это у тебя-то молока нет? – топнула ногой Анфиса. – С таким-то выменем? А ну-ка быстро пошла и накормила ребёнка! Я тебе дам кашу! Ишь, придумала! С городскими переобщалась, что ли? Это они всё фигуру берегут, грудью детей не кормят, боятся, что обвиснет. Слышала я про таких. Бабы рассказывали. А теперь и ты туда же? Четверых выкормила и ничего, а тут нате поди-ка…
– Мама! – воскликнула Людмила. – Не пойду я, не хочу!
– А я вот возьму сейчас хворостину, да как вытяну тебя по заду, так не пойдёшь, а побежишь дочку кормить. Кто тебя просил рожать её, а? – кричала на неё Анфиса. – И так четверых наплодила. А теперь коники выкидываешь? Пошла, пошла, я сказала!
Скрепя сердце, Людмила взяла у старшей дочери Любашу и поднесла её к груди. Та мгновенно присосалась к ней, невольно причиняя матери боль крошечными, но такими крепкими дёснами. Людмила морщилась и недовольно вскрикивала, но отняла дочку, лишь когда та совсем насытилась.
Удовлетворённо кивнув, Анфиса отправилась на кухню и там помогла старшей внучке с обедом. Потом позвала детей за стол.
– Ешьте и занимайтесь своими делами, а мать не трогайте, пусть ещё сил набирается, – взглянула Анфиса на внуков. – И следите, чтоб она Любку грудью кормила, а не кашами. Ещё не хватало, чтоб у дитя заворот кишок приключился. А если что, ко мне прибегайте. Я быстро со всем разберусь.
Людмила подняла на мать тяжёлый взгляд, но та даже бровью не повела, и только усмехнулась:
– Ты своими глазами меня не стриги. Не дитё уже, взрослая баба, а ведёшь себя как полоумная какая-то. Смотри мне, Людка, я всё вижу, – Анфиса поднялась из-за стола и пригрозила дочери пальцем. – И приходить буду часто. Не дай тебе Бог, не так что-нибудь сделать…
Дождавшись, когда мать уйдёт, Людмила ушла в комнату, легла на кровать и уснула. Её подташнивало и кружилась голова, а перед глазами стояло лицо ненавистного Ваньки Серого. Она снова видела, как он впивается своими острыми зубами в её грудь, стараясь оставить на белом теле яркие отметины. А может быть, это терзает её его маленькая дочь, такая же лобастая и большеротая как отец.
***
В тот день, когда всё произошло, Людмила, измученная и измятая Ванькой, оставила корзину с грибами у Галины и тихонько, чтобы никто из детей её не увидел, пробралась в баню, которая стояла у них на задворках дома. А там долго мылась холодной водой, словно могла этим смыть с себя воспоминание о том, что произошло.
К счастью, Алексея дома не было, он вернулся, когда уже совсем стемнело, и после ужина позвал жену ночевать на сеновал:
– В хате душно, айда лучше туда. Сено в этом году такое пахучее, голову даже кружит, – сказал он жене. А потом тихонько похлопал её по спине и прошептал на ушко, чтоб дети не услышали: – Да и соскучился я, размяться бы надо.
– Нельзя мне, – также тихо ответила она ему. – Сам понимаешь, несколько дней подождать придётся.
Алексей разочарованно вздохнул:
– Ну ладно, что поделаешь. Подожду, что уж…
Почти неделю Алексей спал на сеновале, ни о чём не напоминая жене, и однажды ночью она сама пришла к нему, чтобы не навлечь на себя подозрений. В темноте он не смог бы рассмотреть её только начавшие сходить синяки и это успокаивало несчастную женщину.
Так никто ничего и не узнал, и, если б не Любка, Людмила забыла бы о том, что произошло. Но теперь она, как вечное напоминание о ненавистном Ваньке Сером, всегда была перед глазами матери. Со страхом всматривалась Людмила в крошечное личико дочери, и ей казалось, что все видят, как похожа она на своего отца.
Невольно масла в огонь подливал и сам Алексей:
– Странная она у нас какая-то, – говорил он, разглядывая младшую дочь. – Как будто гадкий утёнок какой-то. Я думал, перерастёт, а она – нет, всё такая же. Не пойму, что за чудо чудное ты мне родила.
– Так бывает, – с равнодушием пожимала Людмила плечами, в душе умирая от страха, что вот сейчас-то он точно догадается, что к чему.
Алексей поднимал взгляд на жену:
– А ты-то что ходишь как в воду опущенная? Раньше всё пела, прыгала как стрекоза, никакого удержу тебе не было. А сейчас всё молчком да молчком. Али болит что?
Людмила ухватилась за эту мысль:
– Болит, Алёшенька. Внутрях все болит. Порвала она, видать, мне всё там. В могилу теперь через неё уйду. Так и знай: помру, Любка во всем виновата. Она как червяк мне всю душу выгрызла, кровушку выпила…
Людмила зарыдала во весь голос, прижимаясь к плечу мужа. Он испуганно дёрнулся:
– Да ты что такое говоришь? С ума сошла, что ли?
– Может и сошла, – она подняла на него заплаканное лицо. – А ты, всё же запомни: помру если, Любкина это вина будет. Гони её от себя тогда, Алёшенька. А не то и тебя она изведёт, кикиморка проклятая.
– Дура-баба! – прикрикнул на жену Алексей, оттолкнул её от себя и вышел из дома.
***
Хоть слова Людмилы Алексей и не принял всерьёз, считая это обычной бабьей дурью, но выбросить их из головы не мог. В самом деле, он видел, как с появлением на свет младшей дочери всё изменилось в их семье. А может быть, это началось ещё раньше?
Едва Людмила забеременела, как стала не похожа сама на себя. До этого, четыре раза жена дарила ему сыновей и дочерей и не было дня, чтобы она, неугомонная хохотушка, не находила повода для веселья. Бывало, наработается так, что ног под собой не чует. Но, накрывая семье ужин, песню поёт, с детворой шутит, небылицы всякие рассказывает. А ночью, привалившись к нему под бок, тёплой, немного шершавой рукой начнёт поглаживать его, мурлыча, как котёнок. И он, даже уставший, всегда отзывался на её призыв.
Что и говорить, доволен был такой жизнью Алексей. Семью свою он любил, радовался, что подрастают у него помощники. Андрюхе вон самому жениться в пору. Сонька ему на пятки наступает. Уже готовая невеста почти. Следом за ней и Шурка на подходе. Так бы и остался в доме один Гришка, а Алексей привык к шуму и гаму, и потому даже обрадовался, когда родилась Люба. Да вот беда, с её появлением кончилась почему-то их счастливая жизнь.
С первых дней пятой беременности Людмила словно совсем разучилась радоваться и стала, вроде бы, сама не своя. С детьми больше не шутила и как будто стеснялась их, а ещё у неё появилась привычка во время разговора отводить глаза.
– Что с тобой? – не раз спрашивал у жены Алексей.
– Устала я, – ответит она и старается уйти куда-нибудь, чтобы побыть одной.
Дети, чувствуя такое отношение матери, тоже отдалились от неё. И хотя работали по дому, по-прежнему добросовестно помогая ей, как и мать, больше отмалчивались, почти не переговариваясь даже между собой.
Сам Алексей поначалу никак не связывал всё это с появлением на свет младшей дочери, но постепенно такие мысли стали приходить к нему, тем более, Людмила нисколько не старалась разубедить его в этом. Не знал Алексей только одного: едва жена оставалась с Любой наедине, как принималась изводить ни в чём не повинного ребёнка. Она хорошо помнила разговор с Ольгой и Татьяной в больнице и боялась попасть из-за младшей дочери в тюрьму, а потому просто втихаря мучила её, не позволяя наедаться досыта. В три месяца она бросила все-таки кормить её грудью и, когда никто не видел, давала малышке сырое молоко или прокисшую кашу.
В холода и морозы Людмила выносила девочку в ледяные сени, в жару не давала воды, а ещё позволяла несмышлёной крохе, едва научившейся ходить, забираться в будку к злобному цепному псу. И не понимала, почему её дочь, как заговорённую, обходят болезни и беды. Люба никогда не простывала, только время от времени слегка покашливала, да шмыгала носом. Пират, не подпускавший к себе никого кроме Алексея, даже не думал трогать малышку и позволял ей цепляться ручонками за свою длинную шерсть. Напиться воды Любаша могла и из грязного ведра, и из лужи, и ни разу не пожаловалась на то, что у неё болит живот.
Занятые своими делами, отец и братья с сёстрами почти не обращали на неё никакого внимания. Только Гриша любил довести её до слёз, гоняя по двору до тех пор, пока маленькие ножки не спотыкались. Упав на землю и разбив коленки, Люба плакала, а Гриша весело смеялся и дразнил сестрёнку «плаксой-ваксой», «чучелом», «лягушкой-квакушкой» и «ростепелей».
Увидев это, мать хмурилась, но сына не наказывала. А вот Любашу шлёпала и ругала за испачканную одежду или шум. И не было в мире ни одного человека, который мог бы пожалеть несчастную девочку, прижать к себе и погладить её кудрявую головку.