Наш шансон у них

Когда мы говорим о русском шансоне, в голове сразу рисуются образы: двор в спальном районе, магнитофон на подоконнике, мужской голос с хрипотцой и слова, которые вроде бы про нас, а вроде бы «ту жизнь» — лагеря, вокзалы, общаги. Кажется, что этот жанр живёт и развивается только внутри страны, среди «своих». Но если прислушаться внимательнее, обнаружится любопытный парадокс: за пределами России шансон тоже живёт — и очень ярко. Автор блога «Чифирнуть бы – ништяк» Наташа Хомякова взялась об этом порассуждать.

Париж, Нью-Йорк, Тель-Авив — в этих городах шансон слушают не меньше, чем в Челябинске. Только звучит он там иначе: не как музыка «своего двора», а как настойка из памяти, которую привезли с собой в чемодане.

На Брайтон-Бич можно пройти вдоль набережной и услышать знакомые аккорды. Кто-то репетирует во дворе ресторанчика «Арбат», кто-то включает диск в старом «Лексусе», а кто-то поёт для своих в маленьком кафе, где пахнет борщом и солёными огурцами. Песни, которые когда-то звучали на свадьбах или на кухнях, здесь становятся способом удержать в руках кусок старой жизни.

Тоска по родине в эмиграции звучит иначе, чем дома. В России шансон — это ещё и культурный код: сигнал, что «я свой» для тех, кто понимает. В эмиграции он становится личным оберегом. Слушатель в Нью-Йорке или Тель-Авиве слышит в этих песнях не «уголовщину», а голоса улиц, на которых он вырос, акцент своего города, запах родных подворотен.

В 80-е годы в Париже можно было встретить пластинки Вилли Токарева или Аркадия Северного — пусть и в полулегальном обороте. Эти записи везли с собой на кораблях, в чемоданах, переписывали на кассеты уже на месте. В эмигрантских лавках они лежали рядом с банками кабачковой икры и пачками «Примы» — такими же предметами своей культуры.

Интересно, что для многих эмигрантов шансон стал «альтернативой» программам вроде «Жди меня». Там, в телевизоре, показывали официальную тоску по утраченной связи — с объятиями, слезами. А в шансоне тоска была интимной, без камер. Когда ты в тысячах километров от дома, слова «Мама, я скучаю» или «Заходите к нам на огонёк» работают сильнее, чем любой сюжет про воссоединение: это твой собственный разговор с прошлым, без свидетелей.

В Нью-Йорке в 90-е существовала целая сеть ресторанов и клубов, где выступали артисты русского шансона. Вечера там выглядели как смесь концерта, застолья и исповеди. Кто-то приходил ради весёлых песен про Одессу, кто-то — чтобы снова услышать «Таганку» и вспомнить, как её пели в армии. Атмосфера была почти семейной: зрители знали тексты наизусть, а артисты знали зрителей в лицо.

В Тель-Авиве и Хайфе шансон тоже пустил корни. Там он смешался с местной музыкальной традицией, оброс своими интонациями и стал звучать мягче, теплее. Но смысл оставался прежним: эти песни объединяли тех, кто скучал по стране, от которой уехал, но которую не вычеркнул из сердца.

В Париже, где жило много эмигрантов первой волны, шансон позднего советского периода был неожиданным мостиком между «старыми» и «новыми» русскими. Одни видели в нём продолжение городской песни начала XX века, другие — просто музыку детства. Но и те, и другие сходились в одном: в этих песнях есть подлинность, которой не хватает «гладким» французским шансонье.

Можно сказать, что в эмиграции шансон выполняет ту же функцию, что и в России, — он создаёт ощущение «своего круга». Но если дома этот круг определяется географией и средой, то за границей он определяется памятью. Здесь неважно, были ли вы когда-то «близки к теме» или просто слышали эти песни из окна соседской квартиры: за океаном они становятся общим языком, который понимают без перевода.

Шансон не требует оправданий и не нуждается в объяснениях. Он просто звучит — и возвращает домой, куда бы тебя ни занесло.