Европейские «ценности» №3 (библиографию см.

на сайте www.alekmart.ru в серии книг «Петр Первый»).
А вот в каком презрении была уже теперь нами разбираемая чухонская шушера, мало чем своею чистоплотностью отличающаяся от товарищей чукчей, во времена владычества в Прибалтике немцев. Адам Олеарий (XVII век) свидетельствует:
«И теперь еще в Леттии и Эстонии много потомков этих варваров, не имеющих ни городов, ни деревень, но являющихся рабами и крепостными на службе у поместного дворянства и у горожан в городах…
У них… женщины носят узкие платья, вроде мешков… Одежды их из плохого грубого сукна и холста, который они ткут и изготовляют сами. Летом носят они обувь из лыка, зимою же из недубленых грубых бычачьих и коровьих шкур. Большинство из них — бедные люди, у которых нет ничего, кроме того, что на них надето и что они кладут себе в рот…
Как сказано, это народ, живущий в рабстве и в тяжкой работе. Поэтому у них не найти много больше того, что на них или при них... Им оставляют лишь столько земли для хлебопашества, чтобы они еле-еле могли пропитать себя и своих детей в течение года. В некоторых местах, где много лесу, они уходят в лесную глушь, тайком устраивают себе там пашни, сеют и собирают зерно и закапывают его в землю. Если начальство узнает об этом, то зерно у них отнимается, а крестьянина [поступившего так] наказывают и бьют шпицрутенами… и бьют так сильно, что кровь струится с тела» [254, с. 111–112, 115].
И все это на протяжении нескольких сотен лет!
Вот что сообщает о пригородах Риги, населенных чухонцами, то есть, по-современному, — латышами, голландец Николас Витсен, спутник посла этой страны в Московию — Борееля:
«…мы нашли деревню, где стояли на земле только 3–4 дома или избушки, остальные дома — это землянки, а вокруг них деревянные частоколы, воткнутые в землю. Землянки покрыты навозом и глиной… Место для сна — это угол, куда все лезут на подостланное сено. Пол грязный и мокрый… Очаг в середине, дым выходит из единственного отверстия. На детях, хотя было уже очень холодно, ничего не было, кроме рубах, а у большинства женщин верхняя часть тела ничем не покрыта… Я видел новорожденного, он лежал совершенно голый, без всяких пеленок, в корыте… Они… держат свиней в своих ямах в одном помещении с собой. У детей и поросят одна судьба: постоянно копаться в земле… короче, нищета такая, что невозможно описать, хуже, чем у рабов» [376, с. 23–24].
Однако ж в самом городе Риге, что выясняется со слов все того же Витсена, в ту пору никакой этой чухонской шушерой и близко не пахло. Но вот кто здесь в те времена проживал:
«Каждое утро здесь большой рынок с сотнями людей: поляки, русские горожане — не немецкие и курляндские крестьяне; продают там все. Местные крестьяне — очень бедные люди, они считают себя богатыми, если у них есть лошадь, топор, корова и лопата; они все крепостные, каждый находится под властью своего господина… язык их странный, и они не понимают горожан» [376, с. 31].
И все потому, что горожане — поляки и русские. И это в момент обладания этим городом шведами!
Вот еще признак богатости у чухонцев:
«Самым богатым считается крестьянин, у которого большее количество детей, если он может удержать их у себя, ибо господа имеют власть торговать ими и продавать их» [376, с. 35].
А вот еще до боли известные нам приметы своего обихода, встреченные Витсеном в чужих нам, что выясняется — лишь теперь, землях:
«Люди из простонародья открыто, без стыда, купаются, мужчины и женщины выбегают из бань на улицу в чем мать родила и кидаются в холодную воду или обливаются ею» [376, с. 31].
Причем, чувствуется даже и то, что у этих русских, как-то уж больно основательно здесь обжившихся, какие-то уж слишком античного покроя замашки. Что говорит лишь о том, что их здесь присутствие наблюдается с пор слишком незапамятных:
«У людей знатных отдельные бани в своих домах, где девушки моют купающихся мужчин и женщин» (там же).
То есть в обитателях той трех с половиной веков давности Риги чувствуется какой-то просто до боли нам теперь ставший понятным новорусский стиль.
Но и оконные проемы там тоже были наши:
«…окна такие, как у нас в стенах пивоваренной, с телегой и лошадью можно въехать прямо в дом» [376, с. 37].
Вот еще деталь, позволяющая заключить, что вовсе не каминами пользовались горожане, но исключительно изобретением все того же — русского гения — русскими печами:
«…сильно болела голова от слишком натопленных помещений, к чему мы не привыкли» [376, с. 32].
Да, лишь русская печь способна в холодные времена так сильно натопить помещение. Западного образца отопительный прибор, камин, этого сделать не в состоянии, о чем Витсен, не привыкший к теплу в помещении, и сообщает. Вот еще сообщение о наших печах. На этот раз у жителей самого северного нашего города — Колы. Жан Соваж:
«…печи большие и жаркие, и очень опрятные» [с. 226].
Так что, исходя из слишком сильного несоответствия нашей культуры прибалтийской, следует заключить, — во владении чухонцев город Рига, что выясняется, не был никогда. Ведь даже во времена немецких баронов, вышибающих из крестьян Латвии с помощью кровавых бань все вообще их руками производимое, так что они принуждены были жить под одним кровом со свиньями, а новорожденных детей в корытах содержать, город Рига был заселен людьми слишком явно отличающейся от них культуры.
Вот как, вероятно по привычке, вели себя они и впоследствии — уже во времена нашего их земель завоевания:
«Вместо зерна народ размалывает в муку (особого рода) болотные корни и из этой (муки) печет (себе) хлеб. Самый распространенный товар — люди, ибо от голода жители охотно продают и самих себя, и своих детей» [293, с. 169].
Но мы, кому от шведов эта шушера чухонская перепала в наследство, чуть позже, в XIX веке, и явно — на свою голову, даже обучившие туземное население Лифляндии искусству писать на их родном варварском наречии, от них сегодня в полном презрении. Странно как-то: видать бич надсмотрщика для них больше пришелся по душе, да и продажа своих детей в качестве скота, с которым они и спали вперемежку, для них дело естественное. Ведь и по сие время немецкий язык там в уважении, а русский, на котором во времена шведского здесь владычества разговаривало население Риги, они просто ненавидят всеми фибрами своей чухонской натуры.
Однако ж и в Литве средневековых времен все обстояло точно также. О том сообщает Яков Рейтенфельс (1670 г.):
«До сего временим значительная часть Литвы была подчинена русским, которым литовцы, вследствие известной своей бедности, платили дань вениками, т.е. пучками из распускающейся березы, употребляемых в банях, и которые заставляли литовцев, вместо лошадей или быков, таскать повозки или плуги» [378, гл. 9, с. 271].
То есть языческих обитателей местных дебрей к работе приучали. Так что и Литва, что выясняется, была населена все такой же шушерой, как и Латвия.
Все тоже следует сказать и об Эстонии. Вот что сообщает о посещении ее столицы, Ревеля, немецкий путешественник Айрманн:
«Неподалеку от небольшой приморской пристани внутри города Московиты (состоящие под защитой короля и города и имеющие в городе свои лавки) имеют свои церкви, где они могут действовать по своей вере» [504, с. 277–278].
Все то же сказано и о Нарве:
«Около него или со стороны, где я переходил через указанный нарвский мост, проживают вдоль большой длинной улицы по обе стороны реки русские, находящиеся под охраной шведов, для ведения своей торговли и дел, где им разрешается иметь свою церковь и совершать богослужение» [504, с. 285].
Местных же чухонцев и здесь, в Нарве и Ревеле, где русские имеют даже свои церкви, присутствия не прослеживается. Но Айрманн упоминает в своем рассказе и о них:
«Что же далее вообще касается этой Лифляндии и ее жителей… я лишь кратко скажу относительно простого народа или крестьян, что это большей частью очень убогие люди, все на положении крепостных... кто им хочет сделать много добра, тому они наверняка отплатят злом; все это из-за того, что они постоянно пребывают в рабстве и не могли быть приучены ни к чему иному» [504, с. 287].
Просто пророческие о чухонцах слова — на своем опыте мы в этом высказывании Айрманна уже убедились: эти прирожденные рабы понимают только язык подзатыльников — человеческого милосердия к себе они просто не понимают по своей чухонской природе. Немцы их давили и морили голодом, а потому их язык они себе усвоили прекрасно. Мы им помогали и вынимали из дерьма, в котором они столько столетий пребывали. Но, увы, — не в коня, как видим, корм: не делай добра — не получишь зла. Этот немец на службе у шведов видел эту чухну, и что от нее можно ожидать, просто насквозь.
Так что Эстония от выше уже засветившихся своей ничтожностью стран Прибалтики, лишь большевиками и превращенных в национальные страны впоследствии советских республик, практически ничем не отличалась. Ведь мы, что выясняется теперь, прикрыли им куда как более серьезный пробел в культуре, чем уже перечисленным литовцам и латышам. Эстонцев мы обучили строительству нужников. Что случилось, опять же, не при каком-то там таком еще царе Горохе, но и вообще — уже на наших глазах:
«Как известно, до войны в СССР было много кампаний типа “Все на трактор”, “Все на автомобиль”, “Ворошиловский стрелок” и т.д. В Эстонии тракторов и самолетов не было, но кампания была. Кампания называлась “Каждому хутору отхожее место”. На хуторах жило 90% населения, из них половина была батраками. До конца 30-х годов в эстонских хуторах не знали, что такое сортир (даже не канализация) и просто ходили за угол или где попало… В результате было много заболеваний. Даже объявили конкурс с премией. Победителей конкурса ставили в пример, президент лично их поздравлял, и в результате количество хуторов с сортирами выросло с 5% до 35%» [247, с. 22].
Но и не только север Европы, так называемого белого континента, представлял собою грязную клоаку, где местные жители веками привыкали чуть ли ни спать в фекалиях. Вот как с наличием отхожих мест обстояло дело в столице османов Стамбуле, например, в петровские времена:
«Везде у них отходы по улицам и у мечетей: испразднивши, да умыв руки [и не только их — А.М.], да и пошел… где не поворотился — везде отходы… Да не осуди, пожалуй, и баба при мужиках так и прудит» [355, л. 52–53].
То есть как западные, так и восточные столицы иностранных государств отхожих мест не имели в наличии чуть ли ни до XX века включительно. Потому дерьмо на улицах — их визитная карточка. Та самая, о которой сегодня почему-то принято умалчивать. И именно они у нас, наконец, осознав свое просто вопиющее варварство в том числе и в данном вопросе, переняли эту столь удивительно упрятанную историями историков деталь их личной гигиены, а никак не мы у них. Что свидетельствуют вообще все — как мы, так и они же сами о себе.
Вот, например, что сообщает о разности наших нравов в данном вопросе голландец Витсен в своей дневниковой записи от 24 декабря 1665 г.:
«В комнатах обычно имеются окошки, через которые мы часто мочились; как-то через окно один из английского посольства справил свою нужду. Русские узнали об этом, а он сбежал; если бы его поймали, то зарубили бы. Это заставило нас остерегаться» [376, 66–67].
То есть для этой модной сегодня заграницы улицы изгаживать своими испражнениями — дело обычное. Причем, под собственными же окнами. А затем, что и понятно без комментариев, вдыхать запах собственных же и своих земляков испражнений. И все это вместо чистого свежего воздуха, для чего и предназначено у людей Русы, Русских людей — людей с большой буквы, лишь им одним и известное средство для проветривания жилого помещения — окно.
Так что в их укоренившихся привычках было гадить у себя под носом. О чем они сами нам столь премило и сообщают. У нас же за такое паскудство, что, опять же, сообщают нам все они же, — смертоубийство без суда и дознавания! Причем, не разобравшись, могли ведь зарубить за такое и самого иностранного посла…
Так кто из нас имел цивилизованную страну? Неужели же эти прибывшие к нам из своей Чухонии папуасцы, не знакомые даже с самым простым средством цивилизации белого, то есть исключительно Русского, человека — нужником?
А вот как жилось англичанам, землякам того англичанина, члена посольства, которого за справление нужды через окошко наши молодцы чуть не изрубили в куски, во времена пика их некоего культуртрегерского просветительства снимаемых ими с дерева (и премило сажаемых в клетку) народов мира:
«…с 1770 по 1830 “свободные земледельцы” лишились более чем 6 миллионов акров общинных пашен и выпасов. Об условиях жизни наемных сельскохозяйственных рабочих дает представление свидетельство современника: “Их жилища мало чем отличаются от свинарников, и питаются они, судя по их виду, не намного лучше, чем свиньи… За всю свою жизнь я нигде и никогда не видел столь тягостного человеческого существования, как это — даже среди свободных негров в Америке”» [15, с. 215].
Петр, однако же, именно их порядочки, а точнее безпорядки, столь продуманно и «мудро» решил насадить на русской почве:
«Петр — в числе прочих своих войн — объявил войну и русским баням. Они были обложены почти запретительным налогом… Ключевский пишет: “В среднем составе было много людей, которые не могли оплатить своих бань даже с правежа под батогами”. Даже с правежом и под батогами московская Русь защищала свое азиатское право на чистоплотность. На чистоплотность, вовсе не известную даже и сегодняшней Европе, не говоря уже о Европе петровских времен» [126, с. 435].
Вот и еще одно обстоятельство, по которому русский человек никогда не селился вдали от рек, стало теперь очевидно: мы без чистоты, которая без наличия большого количества воды немыслима, жить не привыкли. Вот что о нашей привычке к чистоте сообщает Айрманн:
«…до чего охотно они моются: постоянно на третий или даже на второй день ходят они в баню, как простые, так и знатные люди. Подобных бань я во всю свою жизнь и не видывал… » [504, с. 296].
Добавим, за всю свою жалкую грязную чухонскую жизнь.
«В общем, ни в одной почти стране не найдешь, чтобы так ценили мытье, как в этой Москве» [504, с. 303].
Кстати, и Лжедмитрий был заподозрен в том, что не является русским, как раз из-за своей просто вопиющей нечистоплотности. Народ возмущался его поведением в том числе и потому, что:
«…хотя с первого дня свадьбы до сегодняшнего дня каждое утро приготовляется баня, он со своей языческой царицей еще не мылся. Должно быть, он не московит, et per consequens non verus Demetrius (А, следовательно, и не истинный Дмитрий)» [250, с. 119].
Так передает мнение москвичей насчет Лжедмитрия немец Конрад Буссов, очевидец событий тех дней, тем подтверждая, что настоящим белым человеком может считаться лишь русский человек. То есть зря, что выясняется, приготавливалась для Лжедмитрия баня. Ведь заграница такого «варварского» обычая, как приведение тела в чистоту, не имела и в зачатии. Потому явная принадлежность Лжедмитрия к чумазой загранице являлась столь очевидной, что ни у кого больше не вызывала сомнение его более чем очевидная подложность, за что он впоследствии и пострадал (хоть для виду сходил бы в баню — может еще и пронесло бы). Все то же следовало бы сказать и о Лжедмитрии II.
Не появился обычай у заграницы смывать периодически с себя грязь и ко временам восшествия на царствование третьего по счету Самозванца. Потому Петр, объявивший баням войну, и не воспринимался окружающими как истинно русский человек. Но, напротив, всегда и всеми считался инородцем.
(продолжение следует)