КАРГАТ

💥 ПРАЗДНИКИ 20 АВГУСТА 💥 ● День рождения Чебурашки ● Всемирный День комара ● Всемирный День лени ● День музыкальных шкатулок ● Марины-Пимены (в народном календаре) """""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""

Рассказы и притчи. 🍃НЕВЕРОЯТНЫЙ РАССКАЗ: СВЯЩЕННИК НАКРЫЛ СВОИМ ТУЛУПОМ СВОЕГО ЛЮТЕЙШЕГО ВРАГА И ТЕМ САМЫМ СПАС НЕ ТОЛЬКО ЕГО ТЕЛО, НО И ДУШУ... 👤АВТОР: Сергий Вестник. 📗В ледяной бетонный «стакан» штрафного изолятора бросили человека. Тот, кто уже сидел внутри, съежившись в углу, лишь приподнял голову. Для него это была просто еще одна душа на пороге смерти, но для лагерной системы это была злая ирония: бывшего высокопоставленного сотрудника НКВД, утверждавшего расстрельные списки, бросили умирать в тот самый ад, который он помогал строить. Его сокамерником оказался священник, заключенный Арсений. Пол карцера покрывала стылая вода. Ночь обещала мороз, который не оставляет живых. Бывший чекист, интеллигентный и когда-то властный Авсенев, знал систему изнутри. Знал, что утром отсюда вынесут два окоченевших тела. Его трясло. Не от страха — страх был слишком мелким чувством для всепоглощающего холода, вгрызавшегося в кости, — а от животной дрожи умирания. Священник в углу не двигался. Он просто смотрел на нового соседа долгим, спокойным взглядом, в котором не было ни осуждения, ни ненависти, ни даже сочувствия. Было в этом взгляде что-то иное, огромное, отчего Авсеневу вдруг стало не по себе. Он ожидал проклятий, злорадства, чего угодно — только не этой оглушающей тишины в глазах старика. «Раздевайся», — вдруг тихо, почти беззвучно сказал священник. Авсенев не понял. Мысли путались, застывали. «Раздевайся, говорю, — повторил о. Арсений. — Рубаху сымай, ложись на нары, я тебя прикрою». «Ты что, поп... с ума сошел? Мы же оба замерзнем!» — прохрипел чекист. Отец Арсений медленно поднялся. Подошел. От его ветхого ватника пахло не лагерной гнилью, а чем-то забытым — сухой травой или хлебом. Он начал расстегивать пуговицы на своей телогрейке. «Не бойся. Так надо, — его голос был ровным, как у врача, делающего привычную операцию. — Ложись. Будем ждать утра». Произошло нечто, ломающее законы человеческой логики. Отец Арсений снял с себя единственную теплую одежду и укрыл ею Авсенева, лежавшего на голых досках. Сам же, в одной тонкой рубахе, отошел в самый ледяной угол, где со стен сочился иней, и встал там, прислонившись к бетону. Авсенев лежал под чужим ватником, и его колотил озноб стыда, более страшный, чем холод. Этот поп, один из тех, кого он презирал, кого тысячами отправлял в такие же лагеря, сейчас отдавал ему свою жизнь. Не ради Бога, не ради идеи — просто, буднично, как отдают последний кусок хлеба. И тогда священник начал молиться. Это была не молитва-просьба. Это не был крик отчаяния. Авсенев, атеист до мозга костей, вдруг понял это всем своим существом. Из угла, где стоял старик, пошло... тепло. Не физическое тепло, которое могло бы растопить лед. Иное. Авсенев не верил своим ощущениям. Время в карцере остановилось. Звук капающей с потолка воды пропал. Весь мир сжался до этого бетонного мешка, в котором происходило что-то невозможное. Холод никуда не ушел — он по-прежнему был вокруг, но он перестал проникать внутрь. Он словно огибал тело Авсенева, обтекал его, как вода огибает камень. Чекист видел спину священника. Тот не шевелился. Он не стоял на коленях, не бился в экстазе. Он просто стоял, и от него исходила эта немыслимая, защищающая сила. Авсеневу показалось, что стены карцера стали прозрачными, и за ними — не лагерный двор, а что-то огромное, звездное и живое. Он, тот, кто верил только в материю и директивы, лежал и смотрел на спину священника, спасающего его от им же созданного ада. И впервые в жизни ему захотелось плакать. Сам не зная как, он уснул. Утром лязгнул засов. Вошли два надзирателя и начальник режима. Они пришли забирать трупы. Их взгляды были пусты и привычны. Но они остановились на пороге. Картина, которую они увидели, была невозможной. На нарах, укрытый ватником, спал живой и невредимый бывший чекист Авсенев. В углу, спиной к ним, стоял отец Арсений. Он был полностью покрыт инеем. Белый, как изваяние из соли, он сиял в тусклом свете лампочки. Его волосы, борода, рубаха — все было одним сверкающим ледяным панцирем. «Этого, — кивнул начальник на Авсенева, — в барак. Живой, черт... А попа — в морг». Надзиратели подошли к священнику, грубо взяли его за плечо, чтобы поволочь. И тут старик медленно повернул голову. Он открыл глаза. И улыбнулся. Начальник режима отшатнулся, выронив папиросу. Он смотрел на живые, ясные глаза священника, пробивающиеся сквозь ледяную корку, и его лицо исказилось от суеверного ужаса. Он молча развернулся и вышел, только пробормотав на ходу: «Отведите его... тоже в барак...» Позже, когда потрясенный Авсенев нашел в себе силы спросить начальника, как такое могло быть, тот зло, не глядя ему в глаза, бросил: «Не твое дело. Твой поп всю ночь молился за тебя. Вот ты и жив остался. За тебя молился...» * * * Эта история, найденная в уникальном сборнике свидетельств «Отец Арсений», — не о физике и температуре. Она о том, что нет такого ледяного ада, ни вовне, ни в собственной душе, куда не мог бы дохнуть жар тихой молитвы, спасая того, кто давно перестал ждать спасения. И являя милость там, где по всем законам мира должна была торжествовать лишь справедливость.

Укры и Евреи вы забыли о вашей вековой "дружбе"?!.. Или полюбили друг друга или Зеленский и компания мстят Вам... ПОСЛЕДНИЙ ЕВРЕЙСКИЙ ПОГРОМ в КИЕВЕ Прошло всего три месяца после Победы и 7 сентября 1945 года в столице Украинской ССР произошел мощный еврейский погром, факт которого замалчивался в прессе в те годы и мало известен сейчас. Точное количество жертв этого события не установлено. В одних источниках указывается, число жертв 100 и 36 человек были госпитализированы, пятеро погибли в результате беспорядков. Осенью 1945 года на имя Сталина, Берии и редактора "Правды" Поспелова из Киева пришло письмо, подписанное четырьмя фронтовиками-евреями. "Здесь свирепствует невиданный в нашей стране антисемитизм", — тревожно сообщали авторы письма. Это они умеют. "Держи вора!", обычно громче всех кричит сам вор. Предпосылки для еврейского погрома 1945-года. До начала ВОВ в Киеве проживало около 230 тысяч евреев, что составляло четверть его населения. После освобождения от нацизма угнанные на принудительные работы в Германию выжившие евреи стали понемногу возвращаться в Киев. Бедственное экономическое положение в послевоенные годы – голод, разруха, острый жилищный кризис. Евреев, которые по царившим в обществе представлениям умели наживаться в любое время, стали винить во всех бедах. Они действительно богато жили до войны и владели, среди прочего, большими квартирами в Киеве. После разгрома врага эти громадные жилплощади были отданы под коммуналки. Только так можно было решить жилищный вопрос в полуразрушенном городе. Люди ютились в подвалах, на чердаках. В коммунальных квартирах жило по несколько семей. Многие из них были бывшими соседями владельцев этих квартир. В таких условиях претензии евреев на свою собственность – не только квартиры, но и мебель, и другое имущество - воспринимались населением в штыки. Власти Киева при этом частично состоящее тоже из евреев по возможности старались возвращать своим собратьям бывшим владельцам их квартиры. Мало того евреи порой стали сбиваться в группы и силой забирать квартиры и лучшую мебель, посуду и другое имущество у новых владельцев, оправдывая это тем, что эти вещи раньше якобы принадлежали им. В городе повсюду возникали конфликты с евреями. Случай который послужил всплеском народного негодования произошёл 3 сентября 1945 года. Старший лейтенант НКГБ УССР Розенштейн прибыл в родной Киев из ташкентской эвакуации вместе с женой. После приезда он отправился на квартиру, где жил до войны. Там старлей застал новых жильцов. Женщин детей и двух демобилизованных солдат — рядового Грабаря и младшего сержанта Мельникова. "Ташкентский партизан", как его точно окрестили солдаты, достал оружие и стал угрожать им. В результате конфликта Розенштейн застрелил из табельного оружия Грабаря и тяжело ранил Мельникова (позже он скончался в больнице). Лейтенанта арестовала прибывшая милиция. Недовольство народа поведением евреев накалилось до предела. И похороны Грабаря и Мельникова превратились в митинг. Участники процессии вместо того, чтобы пойти прямой дорогой на Лукьяновское кладбище, двинулись в центр Киева, в район, который носил название Евбаз (еврейский базар). Встречавшихся на пути евреев избивали, кидали камни в окна, где замечали любопытных, громили прилавки. Официальный доклад комиссара внутренних дел УССР говорит о трех пострадавших и о том, что беспорядки были своевременно пресечены работниками НКВД, сопровождавшими процессию. Но скорее всего это не соответствует действительности, так как по свидетельству очевидцев, избитых евреев было больше. Вот только неизвестно, откуда взялось число в 100 человек и 36 тяжелых, которые попали на больничные койки. Да и о пятерых умерших от побоев нигде, кроме как в письме на имя Сталина не упоминается. Остановила бесчинства киевская милиция. Еще во время похоронной процессии прошел слух о готовящемся гораздо более масштабном антисемитском выступлении, поэтому властям пришлось действовать быстро и решительно. Была выставлена охрана синагоги и других объектов, принадлежавших евреям. Только благодаря такой оперативности были предупреждены массовые убийства. Розенштейн по постановлению суда был расстрелян, но имущество у его семьи конфисковано не было. Вот так закончился киевский еврейский погром 1945 года. А погром ли? Это слово впервые упомянули в своем письме евреи-фронтовики, сгустив краски и не стеснив себя тревожными эпитетами. Уже в наше время "погром" шагнул на страницы прессы, прописавшись в заголовках. Но называть разбитые стекла домов, порушенные торговые ряды и несколько десятков пострадавших евреев громким словом погром, пожалуй, было бы неправильно. А сентябрьский погром в Киеве 1945 года официально считается последним еврейским погромом на территории СССР. Вспомнился старый анекдот. Звонок в дверь. Хозяин открывает, перед ним стоят мужчина и женщина. - Здравствуйте, это вы вчера на пляже спасли утопающего еврейского мальчика? - Ну я. - А где шапочка? Большинство представителей других народов никогда не поймут правильно поговорку: "Нахальство – второе счастье". Только по той причине, что нахальство является чем-то нехорошим и вторым счастьем оно по определению быть не может. Но зато евреи, независимо от страны их проживания, знают такую национальную черту, как хуцпа, а потому сразу же все поймут и закивают. Почему-то их нигде не любят. Дутов Андрей "СКАЗАНИЯ о РОССИИ"

— Тетя, давайте я вам что-то помогу? Я обернулась и увидела рядом стоящего пацана. Не мальчика, не ребенка. Именно пацана, от роду лет шести, максимум семи. Грязная затертая телогрейка на несколько размеров больше маленького щуплого тельца, такие я видела только в фильмах о войне, именно синего цвета, стеганные вдоль. Где можно было найти сейчас подобную, ума приложить не могла. На ногах ботинки, когда-то черные, сейчас пыльно-серые, со стоптанными задниками и сбитыми носками. Явно с чужой ноги. Разница в три размера, не меньше. Под задранной или оборванной, сразу не успела разглядеть, штаниной, шнурки перекинуты через лодыжку, чтоб не спадали ботинки. Грязные маленькие руки, теребящие то ли от волнения, то ли от энергии, его переполнявшей, пуговицы на ватнике. Такое же, как и одежда, грязное лицо с размазанной на нем серой пылью. Сквозь серый оттенок кожи ярким пятном светятся синие, по-детски наивные, но с волчьей опаской глаза. Весь этот образ дополняла выступающая на передний план худоба, которую было хорошо видно даже через ватник. Я безбожно опаздывала на встречу, и первым желанием было отмахнуться, сунуть денег и побежать дальше, но я остановилась и зависла. Глядя на это маленькое щуплое создание с волчьим взглядом, не достигающим своей макушкой мне даже пояса, я не могла двинуться дальше. Пауза затянулась. Он стоял, терпеливо дожидаясь ответа, с вызовом глядя мне в глаза снизу вверх. Чувство жалости подперло диафрагму, перекрыв доступ кислорода. Пытаясь понять, что именно происходит в моем организме, и догадываясь, с какого места у меня потечет влага, я внимательно продолжала рассматривать этого волчонка. Я часто видела беспризорников и всегда давала им деньги, но этот был другой, не такой, как все. Наконец выдохнув, я нарушила тишину: — А чем ты можешь мне помочь? — Я могу все! — с вызовом, практически прокричал мне в ответ этот маленький человек. — И продукты могу купить, и донести могу, и машину помыть и дома прибрать. Если надо починить, могу что-нибудь молотком. Я умею молотком, честно, не смотрите, что я маленький, я умею! Он кричал, пытаясь убедить меня в своей силе. Его глаза горели ярким огнем, в голосе был вызов. — Давай я тебе просто так дам денег? — я опустилась рядом с ним на корточки и взяла за пуговицу. При ближнем рассмотрении я увидела опухшие с краснотой веки от недавних слез и страх, спрятанный за огнем. Было видно, как он боялся, что ему не поверят, не дадут возможность показать, на что он способен. — Так что? Сколько тебе надо. Он сделал шаг назад, и его глаза сузились в маленькую щелочку презрения. — Я умею воровать, — гордо, но уже тихо сказал он. — Если б я захотел, мог бы и сам взять, большого ума не надо. Вон, у вас кошелек в сумке на самом верху лежит — бери не хочу. Но мне чужого не надо. Я все умею, даже молотком. Я машинально перевела взгляд на сумку и в очередной раз подтвердила, что я раззява. Сумка нараспашку, кошелек действительно сверху. Маленький серьезный человек, понимая, что зря теряет со мной время, молча повернулся и собрался было отойти, но я, почувствовав, что пуговица, которую я все еще машинально держала в руках, стала выскальзывать из пальцев, оторвалась от кошелька и вернула волчонка на место. — Ты куда? Мы еще не договорили, — слезы царапающимися кошками блуждали по моему телу, но я усилием воли не давала им добраться до глаз. — Знаешь, мне действительно нужно кое-что. Он пристально посмотрел на меня, как будто пытаясь понять из жалости или действительно. Я сделала максимально серьезный вид и перешла на деловой тон. Жалости в тоне не должно быть и близко, раскусит, поймет. А жалеть его нельзя, было видно сразу — не тот формат. Не попрошайка — одинокий волчонок, гордый и сильный в свои шесть лет. Я четко понимала, что встреча отложилась сама собой на неопределенный период, ну и Бог с ней, успею. — Так что нужно делать? — по-взрослому, серьезно спросил он, скрестив на груди руки. Он успокоился, его не жалели, а нанимали на работу. — Ну, во-первых, — я судорожно пыталась придумать, что же мне надо из того, что ему по силам. — Давай начнем с машины. Фары грязные, стекла. Сможешь почистить? Я включила тон директора и с недоверием прищурила глаза. — Если будешь халтурить, за работу не заплачу, — строго сказала я. — Я не халтурю, — он сверкнул волчьими синими глазами. — Где машина, пошли, — скомандовал он, и я покорно, подчиняясь его тону, двинулась за ним, указывая путь. Мы подошли к машине, человечек потребовал тряпку и без лишних слов сразу приступил к работе. Он старательно тер стекла грязной тряпкой, не пропуская и миллиметра. Пыль двигалась, повторяя его движения, иногда взлетая вверх, затем опять примагниченная стеклом, садилась обратно. Я молча наблюдала за процессом. Машина чище не становилась, но суть была не в этом. — Мы, кажется, забыли договориться о цене, — я потрогала его за плечо, отвлекая от работы. Он остановился, посмотрел на меня своим взрослым взглядом и вытер лоб грязной рукой, чем оставил на нем серый пыльный след. — Сколько сочтешь, столько и дашь, — коротко, не церемонясь, сказал он, переходя на ты. Как на равных... И стал тереть машину дальше. — А как тебя зовут? — Ваня, — не поворачиваясь, буркнул в ответ. Он отвечал сухо, коротко и по смыслу. Детского в нем не было ничего, кроме роста и размера одежды. Я внимательно наблюдала за этим маленьким человеком и чувствовала перед ним определенный страх, смешивающийся с безграничным уважением. — Скажи, — не унималась я. — А что ты купишь на эти деньги, я надеюсь, не сигареты? Я скрестила на груди руки с видом учительницы и вонзила пристальный взгляд в его маленькую спину, дожидаясь ответа. Должен же быть подвох. Я каждый день встречала массу беспризорников на своем пути, и все из них убеждали меня, выпрашивая деньги, ничего не предлагая взамен, что они не курят и не пьют, а есть хотят. Я всегда давала, мне не жалко. Но потом я видела, как они в подворотне, честно клявшиеся, пускали чинарик по кругу, удовлетворяя никотиновую зависимость. Не осуждала, не от хорошей жизни делали они так. Я просто видела это, не делая никаких выводов, и когда просили опять... опять давала. Вдруг в этот раз на хлеб потратят. Но в этом малыше определенно было что-то другое. Серьезное, взрослое, болезненное. Ваня остановился и, не поворачиваясь ко мне, тихо сказал: — Я не курю... И не пью. Я и не есть могу, если надо... Неделю. У меня мама, — его голос дрогнул, он запнулся и замолчал. Я медленно присела рядом с ним на корточки и повернула его за маленькие щуплые плечи к себе лицом. В его синих потупленных в пол не по-детски волчьих глазах стояли слезы. — Твоя мама болеет? — тихо спросила я. Ваня молча утвердительно кивнул головой. По его прозрачным детским щекам текли такие же прозрачные слезы. И я поняла, что блуждающая скребущими кошками влага, все-таки нашла выход. Я почувствовала, как по щеке стекла горячая слеза, а за ней еще и еще. Я обняла этого маленького волчонка и прижала к себе. Так обнявшись, мы стояли минут пятнадцать, не в силах остановить слезы. Прохожие с интересом смотрели на странную картину, но шли мимо. Я ревела от боли за этого ребенка, а он плакал от того, что с детства ему пришлось стать взрослым и сильным. Его никто никогда не жалел, а он и не позволял этого делать. В свои шесть лет он знал одно: «Если не он, то кто же»... Мы выбросили грязную тряпку, я взяла его за руку и мы пошли в ближайшее кафе перекусить. Ваня, насупившись, остановился у входа, привыкший к тому, что в такие места его просто не пускали, даже помочь... За кусок хлеба. Не потому что злые, потому что так принято. Его гнали, как бродячую собаку, палками. И сейчас он сжался, ожидая обычной развязки. — Идем, не бойся. Я не дам тебя в обиду никому и никогда, — тихо сказала я и сжала маленькую холодную ручку. Он покорно пошел за мной как маленький шестилетний мальчик. Устал быть взрослым. Мы говорили с ним до самого вечера. Время пролетело мгновенно. Ваня сразу уплетал за обе щеки булки с мясом, по-модному именуемые гамбургерами, периодически с опаской глядя по сторонам, чтоб не забрали. Наевшись, он расслабился и рассказал, что его отец погиб на работе. Давно. Как именно — он не знал. Был совсем маленький, все, что помнил, и то было из рассказов матери. Когда отец погиб, мама сильно заболела. Он слышал, как говорили соседи между собой, что нервы не выдержали. Как называлась ее болезнь, он тоже не знал, но помнил, что в названии было слово «сахар». Но зато название лекарств он выучил наизусть, а еще он очень хорошо запомнил, что если их не принести, мама может умереть. Вот и ходил не в школу, а на «работу», каждый день… С утра и до ночи. Пока мама могла, она работала сама, и он ходил к соседскому мальчику учиться грамоте, к школе готовиться. А потом маме стало совсем плохо. В школу он так и не успел, пришлось идти на улицу просить... Но стержень, который был в нем, вероятно, от рождения, просить не давал, вот и пытался «работать»... Как мог. Помогать... Как умел. Даже к дяде Мише, соседу, пристал, чтоб молотком орудовать научил. Грамота осталась у соседского мальчика, а у Ванечки появился долг перед любимой мамой... — Я очень люблю маму, — без доли наигранности, без детских нот сказал он в завершение. — Я боюсь, вдруг она умрет, и я никому не буду нужен. Тихо, сдерживая по-взрослому детские слезы, сказал он и замолчал. Я достала деньги за еду, положила их на стол, взяла его за руку и потянула к выходу. — Поехали знакомиться с твоей мамой, — я обняла его за плечи и прижала к себе. — И никогда не бойся, слышишь, что твоя мама умрет, понял? Я посмотрела внимательно сверху на этого маленького одинокого волчонка. — Мы вылечим твою маму, а кроме нее, ты теперь нужен и мне. Так что прорвемся. Ваня потянул меня за руку вниз, и я присела. Он молча подошел, обнял меня и положил голову на плечо. Взрослость вмиг улетучилась, и возле меня оказался маленький беззащитный испуганный шестилетний мальчик, выброшенный из жизни и уже успевший от нее устать. — Спасибо, — сквозь слезы сказал он. Так по-детски, с безоговорочной верой в мои слова. — Спасибо. А как тебя зовут? — Василиса, — улыбнулась я. — Но для друзей — Вася. Так что для тебя — Вася!.. P. S. Двадцать лет спустя. — Ванька, что ты возишься так долго, мы опоздаем, и должность директора такой крупной фирмы заберет кто-то другой, — крикнула я из коридора, уже натягивая туфли. — Мам, — пробубнил басом Ваня из спальни в ответ, где уже час подбирал галстук под костюм. — Скажи Васе, пусть не накручивает. Я уже официально директор — это всего лишь формальный банкет в честь этого... Автор: Василиса Савицкая

‼️Набираю заказ на 29 августа ‼️ ✅Профессиональная химчистка мягкой мебели,ковров и ковровых покрытий. ✅С выездом на дом.(Выезд бесплатный) ✅Качественная и Безопасная Химия.(CHEMSPEC -GLOBAL-KIEHL-EXEELON) ✅Низкие цены. ✅Работаем без выходных. 24/7 ✅Действует лояльная система скидок! ✅Звонить по 8-923-243-72-75 Максим

ПРОСНУЛИСЬ... И ПОЧЕМУ ВЫ СВОЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА БЕЗОПАСНОСТЬ, КАК ВЛАСТЬ, ПЕРЕКЛАДЫВАЕТЕ НА ПЕДАГОГОВ? ЭТО ДЕЛО ВАШЕ И ПРАВООХРАНИТЕЛЬНЫХ ОРГАНОВ. ПЕРЕСТРАХОВЫВАЕТЕСЬ ЗАРАНЕЕ?

20 августа 1914 г Гумбинненское сражение 20 августа 1914 года Россия одержала победу над германской армией в сражении под Гумбинненом (ныне Калининградская область). Русские под командованием генерала Ранненкампфа нанесли сокрушительное поражение противнику в первом сражении на Восточном фронте Первой мировой. Немцы были вынуждены перебрасывать войска с Западного фронта. Их наступление на Париж было сорвано https://памятные-даты.рф