— Вагулино? — эхом повторяю я (название кажется знакомым), — по-моему, есть в плане. А это не там какая-то трагичная история была? Где наличники сняли? — Оне тогда не сняли, оне хотели, но не увезли. Не знаю, они подделали их или нет. Голос у неё скрипучий, но звонкий. Отвернешься, так и не скажешь, сколько ей лет. И произносит так чётко «оне»...

— А как это было?
— Снимали когда, эти-то? Там кто-то, фотограф до того был. Ну это, значит, Наметил себе. А потом эти пришли ночью, зашли, а женщина-то одна была. Она так напугалась. И умерла у нас. Испугалась.
— Прям сразу? — удивляюсь я. — Да, — кивает она, но поправляет себя, — не сразу. Немного и умерла. Оне ей сказали «Никуда не выходи», а сами стали наличники спиливать. Снимать-то. А она во двор, да там в окошко вылезла. Да побежала. Побежала. Ну и тут народ созвала. Ну и пришли с ружьём. Но она так напугалась, так и померла. — А что, наличники в итоге так и спёрли у них?
— Нет, не увезли. Не увезли. Убежали. Потом вернулись, через неделю, когда она уже умерла. И сняли… Одно окно только осталось, видно спугнул их кто-то всё же. Не знаю сейчас они их подделали нет ли, не знаю. Я не была. — Кошмар какой-то… — не могу я поверил своим ушам. — А к вам часто приезжают фотографировать?

Отсюда до ближайшей асфальтированной дороги километров двадцать, а до города — с полсотни. Трудно поверить, что эта деревня пользуется популярностью у туристов... Но бабушка опровергает: — Многие сюда приезжают, многие, очень многие. И лазили. всё фотографируют. Очень многие. Они и лазили везде и на потолки там лазили, всё чего-то искали вот так, всё так — длинной палкой, бабушка показывает характерное движение вправо-влево по траве. — А с металлоискателями! — доходит до меня, — что-то старое искали! Палкой вот так, вправо-влево, да? — Не знаю, что искали — невпопад замечает старушка глядя куда-то в сторону… Спрашивали, да... Где дома разрушенные были давно. Давно-о, ещё когда дома-то там были где, — приподнимая палку она указывает куда в сторону заросшего мелколесьем поля, и замолкает. Я смотрю на соседние холмы вдали, на лес, полосой на горизонте и пытаюсь отыскать там хоть какие следы строений, чтобы представить большие деревни, что когда-то стояли здесь... и... нет... поле и поле... только ЛЭП по косой через всю панораму... Интересно, думаю, остались ли ещё в средней полосе пейзажи без них?

— Вот, спрашивали. — повторяет бабушка последние свои слова, — вот всё спрашивали. А потом еще приезжали два мужика, да женщина. Говорили нам, что пенсию прибавят. Вот та-ак, да та-ак говорили. — В смысле? — не сразу соображаю я, что речь уже про другой какой-то случай, — А они зачем приезжали? — Ну нас обманывают так. Вот собрание было. Како-то. Вот сказали, что вот будет пенсия, то-сё, надо тут подписать и тут… Не знаю… А мы развесили ушки-то и слушаем. А вот эта наша едет на жигулях, она в сельсовете работает. Она и говорит: вы чего ушки-то развесили? Вас сейчас оболгают. А оне так и продолжали: он всё читал, всё читал, грамотно так всё читал, да прямо всё рассказывал мужик такой… Всё. Ничего не поменялось, как было, так и есть. Чего читал? Чего мы там подписывали?… — Молодёжи тут нет совсем, да? — Никого нет. У нас здесь нигде никого нет. Никакой молодежи. Никаких мужиков нет. — Даже так? — удивляюсь. — Никаких мужиков нет. Вот я вот, восемьдесять два года. Вон там вон старуха живет, ей восемьдесять семь, восемьдесят восемь скоро будет. Всё. В Александровке один. Он один на пенсии, пьянчуга. В Александровке. В Погорелках вот тоже. — Так вас тут в деревне всего двое тут в деревне — тут до меня доходит смысл предыдущей фразы — ничего себе! — А во всех деревнях теперь так. Вот они приезжают, дачники, только на выходные. И всё. — Но постойте, это ж не везде так, я ездил зимой ездил в одну деревню, там все дома были жилые...
— Ну где около дороги — может быть. Или это где чернó... чернó если, там может так а у нас-то нет никого. — А «черно» — это что значит? — не пойму я. — А, ну чернó… — повторяет она настойчиво. Где земля чёрная… А у нас здесь зеленая зона. У нас там вон — шламбаум поставили. Туда не проедешь дальше.
— А что там? Лес охраняют? Заповедник в смысле?
— У нас там заповедник. Здесь, да. Губернатор всё купил наш, да. Это всё губернатора здесь. — Дача губернатора здесь что ли? — путаюсь я в её объяснениях. — Нет, дачи нет. А вот он всё закупил. Все озёры. У нас же здесь все озёры. Все у нас здесь озёры. Все озёры он закупил. В общем здесь всё, весь низ наш закупил. — А зачем?
— А не знаю — смеётся она — богатый, вот и закупил, что ли. Вот ездит на вертолете каждый день. Жена-то у него померла, теперь другая. Он взял молодую. Та была молодая, так он и новую взял молодую. А сам как поросёнок. Так вот теперь здесь вот каждый день. Летает. Тут бабушка смотрит на меня прямо и с видом человека, доверяющего важную тайну, громким шепотом сообщает: — Может уберут его, да. Из Москвы. — А должны? — улыбаюсь я её осведомленности. Она улыбается в ответ: — А не знаю. Только не любит он нашу землю. Покупать только любит, а так — нет. Потом смотрит несколько секунд вдаль и добавляет, словно не мне вовсе, а разговаривая сама с собой, — Нет, я думаю, навряд ли снимут. Они нас всех ещё переживут...

PS Друзья, напоминаю, что (на третье мая) со скидкой в 40% осталось всего 446 экземпляров книги о наличниках из будущего тиража. Забронировать книгу со скидкой можно здесь: http://nalichniki.ecwid.com