А мы э-э были дружны с одним с одноклассником, с Женей Миненко, ну, теперь он Евгений Филиппович Миненко. Одногодки мы, правда, я старше его, я в апреле родился, он в июле родился.

А они уже с моей там с партнершей по танцам, с Ниной, у них были, ну, юношеские амурчики, они нравились друг другу. И он так… не танцевал никогда, а тоже на вечера приходил, но он иногда в гости приходил к Нине, а Наталья Николаевна дружила э-э с Ниной Николаевной. Ну, и вот я вальс танцевал с Ниной всегда, для того, чтобы приучить свой вестибулярный аппарат, сделать пригодным для полетов.

Ну, и что ж. В 40-м году я подаю заявление, и я прохожу. Меня принимают, и вот мы с Женей, вот с моим приятелем, с другом вернее, вместе ходим… в 10-е классы во второй смене, 9‑10-е классы, да, собственно, старшие классы только во второй смене тогда учились. И вот мы после… пятого урока бежим на Ленинскую, это угол Глушко и Ленинской был аэроклуб там в двухэтажном здании. Сейчас там четырех- или пятиэтажное здание, жилое. Мы бежим туда, занятия, четыре раза, по-моему, по-моему, четыре раза в неделю. Это материальная часть, теория полетов, уставы, военные уставы, наставления по производству полетов, двигатель, планер, спортивная подготовка, физкультура. Это вот обязательно, строевая подготовка. И успевали учиться и там, и там. В мае месяце мы вышли на лётное поле. Еще экзамены не начинались, у нас начинались экзамены 22-го или 23-го мая. А мы 10-го или 12-го мая уже к полётам приступили. И вот начались экзамены, я бегу в таком виде бегу в школу, стараюсь первым сдать экзамен и – домой, переодеваюсь, на вокзал на старый, на Марцево, на лётное поле.

Но мне немного не повезло. Ну, кто его знает, может, и повезло, может, не повезло. Поэтому я и жив остался, может быть, поэтому. В общем, первый полёт для меня неудачно э-э окончился, я… меня укачало, первый, значит, потом ветер был сильный. А самолет У-2, а теперь его называли, после мы называли ПО-2, он очень лёгкий, его швыряло, как пёрышко в воздухе, и меня быстро укачало. Когда я, мо… инструктор приземлился, то я был белый как полотно и… в неприличном виде выглядел, травил за борт. И вот меня это донимало до самого нутра, что как так у меня получается, что я, все летают нормально, а у меня всегда концы обтирочные в кармане комбинезона, я только-только сел и сразу борт вытираю, уже начали смеяться надо мной. А я нервничаю, наглотаюсь холодной воды перед полётом, когда мне нужно.

И вот все повторяется, инструктор меня самостоятельно не выпускает. Уже ребята самостоятельно летают, а он меня не выпускает. И значит, уже дошло до того, что – а, уже война началась, нашего врача забрали, Ольгу Герасимовну, призвали в армию, а остался пожилой там фельдшер за старшего, и он меня отфутболил вон, на комиссию медицинскую, так он меня не мог выгнать, на комиссию.

Я прихожу – и тот же самый ЛОР. Я в темноте стараюсь ему на глаза не попадаться, что б он не узнал меня, думаю, что ж узнает, что забраковал меня. Но знаю, как себя вести! Когда он меня прокрутил на кресле Барани, я встал спокойно с таким важным видом – и в тень. Ну, там так довольно так сумра... ну это самое, полумрак в кабинете. Ну, и все – годен.

Я прихожу и показываю этому, меня на полёты. Но я себя просто сорганизовал. Я взял себя в руки, и перестал пить воду, успокоил сам себя, и стали полёты нормальными. Но я-то отстал от своих ребят. Они в июле месяце заканчивают, а я только начал самостоятельные полёты. Они заканчивают обучение, и их отсылают в Ейск, военно-морское училище лётное, и наш аэроклуб именно поставлял туда, ВМАУ имени Ленина оно называлось, военно-морское авиационное училище.

И они туда поехали, а я остался здесь. Ну, здесь пришла еще группа… на полёты к нашему инструктору… ну, не к нашему, вообще-то вышли на полёты 30 человек. И я продолжил полёты.

30-е августа, я выполняю подряд три или четыре полёта, для тренировочной, для… того, чтобы уверился инструктор в меня, и четвертый или пятый полет я делаю с экзаменующим. Майор авиации из Ростова приехал из областного аэроклуба, принимал. Всё гладко. Всё, мы сдаем теорию, то есть материальную часть, наставление по производству полётов, курс учебно-летной подготовки теоретическую часть, и сдали полёты, получили справки, что мы окончили аэроклуб, на всякий случай.

Война идет, а нас не отправляют. Мы приходим в аэроклуб каждый день. Нам нате, только оставьте нас в покое, пока, мы вам сообщим. Карточки нам выдали хлебные. Мы ходим каждый раз, и всё нет. Здесь уже суматоха началась в Таганроге. Тридцать человек ждут, чтоб отправили их в военкомат, а военкомат нас э-э не принимает, потому, что уже приписаны ВВС. Мы на училище, в училище здесь было… училище бомбардировочной авиации в Таганроге, мы туда. Мы вас не можем принять, вы нам давайте направление вот, все это так на уровне чиновничьем решалось. Мы в военкомат, военкомат – мы не можем, вы уже, вы уже окончили аэроклуб, вы уже нам не подчиняетесь.

И вот так крутились мы, крутились, пока не то 10-го или 12-го октября 41-го года не выпустил комендант города приказ: «Всем на оборону Таганрога делать укрепления». Я беру лопату и лом и иду на сборный пункт.

Сборный пункт здесь вот, напротив трамвайного парка был. Заставили нас против старого кладбища рыть, причём дали команду, что немцы могут на танках из кладбища выехать. Ну, нужно же такой глупости случиться. Вырыли мы одну такую, нам сказали рыть, мы вырыли противотанковую ров, комендант города приехал, мол, правильно все, нате вам две бутылки горючки, будут танки идти – бросайте. Как, что? И уехал. И ничего не сказал. Ну, мужики постарше, которые так криво улыбнулись в сторону, потому что прямо улыбаться нельзя, уже нарваться можно на неприятность: он военный и при оружии еще, сдуру мог бы и... Но, те мужчины за 40 лет возраста, а нас несколько человек вот таких вот 18-летних.

И я сейчас вот анализирую вот то, что как было, был такой фильм немецкий, где войска, немецкие войска отступили, и оставили мальчишек гитлерюгенд держать мостик, и они там все и полегли. И у на… мы… с нами могло бы, если бы исключительно танки пёрли. Ну, побежали б мы на танки с этими, чёрт его знает, как пользоваться, ну, бросали бы, может, догадались поджечь или что-то такое, а может, они и сами воспламенялись. Я даже и не знаю, наверное, это самовоспламеняющаяся какая-то жидкость была.

В следующий день отправили нас сюда вот, поближе к морю, путь трамвайный перекапывать. А 17-го октября вот с той стороны подстанции, это метров 500 отсюда, там улица, называлась она Конной, а сейчас она Литейская, на таком бугре, заставили нас рыть противотанковый ров. А в нашем ряду уже часов в 12 стали взрывать на подстанции. В 2 часа прибегает мамаша, а мы жили недалеко от этого места, так, с километр, прибегает, она знала, что я здесь, она прибегает: «Бросайте лопаты, немцы уже по Ленинской на танках разъезжают». Вот так моя военная карьера и окончилась.

Ну, я старался не показываться особенно на улице, потому что пришлось… комсомольский билет я запаковал, ну, не во что было особенно, я в кн… в учебнике вырезал такое окошко, положил туда, перевязал, потом в клеёнку завернул и закопал комсомольский билет. Но мы были уверены, что это ненадолго немцы заступили сюда. Тем более нас ещё обрадовало, что в ноябре месяце немцы в такой панике убегали из Таганрога, их из Ростова выбили, их на неделю, они только вскочили Ростов, и через неделю наши их выбили из Ростова, и они летели буквально в нижнем белье из Ростова. Зацепились в Самбеке они. Вот балка, удобное место им оборону там держать, вот они там закрепились.

И начались дни оккупации. Ну, все время сидеть не будешь. Я к этому моему другу нет-нет, да и проскачу когда-нибудь. Вроде бы и такими, ну не партизанскими тропами, а задними улицами такими ходил. А в мае месяце напоролся на облаву возле базара. Хорошо, там, можно сказать, выручил меня один какой-то знакомый, вроде среди полицейских городских. Ну кто его знает, кто он был, потому что я встречал в Таганроге буквально в первые дни оккупации одного человека, которого я знал, что он был милиционер, а он ходил с повязкой полицейского. Может быть, и оставлен он специально был, понимаете. Но, вот этот парень говорит, что ты, говорит, отобрали у меня паспорт, иди и придёшь на биржу труда. А не вздумай, не вздумай скрываться, вот что я знаю тебя, предупреждаю, потому, что по паспорту придут домой, если ты удрал, не пришёл и удрал, то могут сдуру и пострелять всех, кто там находится по этому адресу, родственники, не родственники. Вот такое дело.

Ну что ж, пришлось просто придти на биржу труда. Вот паспорт, задали мне… а 26-го, я уже потом, когда уже в обществе работал, узнал, что какого числа, я забыл, какого числа, 26-го числа нас – «явиться с вещичками» и – и в Германию.

Три или четыре дня пешком мы шли в Мариуполь, но не короткой, не кратчайшей дорогой вдоль берега, а так немножко на север, огибая через Марьевку, Фёдоровку, это примерно 40 км от моря. Все-таки вылазки были, и возможность, наверно, была уйти через море на ту сторону, поэтому у немцев в сопровождении двух, по-моему, или трёх немецких солдат, они с винтовками были. Ну, вот некоторые в газетах пишут, что с собаками, – нас с собаками никто. Правда, не давали долго останавливаться, вот 25 километров прошли, в каком-то сарае или амбаре переночевали, потом подняли – в Фёдоровку. За Фёдоровкой – в Коньково, в Коньково пришли, в Коньково переночевали, потом еще где-то, и уже мы оказались в Сартанах. Это уже Сартаны, это уже… торо… как это, грузовая сортировочная станция Мариупольская, вот туда.

Там погрузили нас в телятники вот в эти, в вагоны грузовые и шестнадцатитонные и привезли в Юзовку. Уже она называлась Юзовкой, немцы переименовали ее, а э-э до войны она называлась Сталино, ну, Сталино и после войны, но сейчас Донецк. В каком-то пятиэтажном возле вокзала здании, там пяти-, или четырёх-, или шестиэтажном, ну, наверное, это или школа или что-то такое было, может, гостиница, в общем, там на деревянных нарах переночевали мы день или два. Там продовольственный пункт был, кухня, накормили нас и на… погрузили нас в эти вагоны – телятники – и прямым ходом через… Правда, когда… на нашей улице немцы на постой приходили, но я-то знающий немецкий язык, я с ними разговаривал. Они в нашем доме тоже, мы в частном доме, это дом тётушки был, та, которая на Урале была, в опере работала. Она купила здесь, а жила на Урале. И вот мы смотрели за этим домом и жили там. И вот там, в большой комнате, значит, немцы, два-три немцы всегда, солдаты были, ну, не старше ефрейтора были. И вот они относились довольно к нам доброжелательно так, ну, может, ещё и потому, что я с ними мог разговаривать по-немецки, и мы одногодки были. Ну, может, на год они старше меня.

Некоторые так, иногда, один даже очень… такой грустный парень был и так сожалел, что эта война была, что он скучал по родным, он, кстати сказать, его… и он и погиб здесь же, ещё я, меня не отправляли. Мне потом сказали, что вот он погиб.

А они часто жаловались, что на Украине партизаны не дают покою немецким войскам. И вот мы пока всю Украину ехали, я все каждую минуту ожидал, особенно ночью, шо остановят партизаны состав и освободят нас. И я вначале даже не здорово расстроился, думал: «Вот, вот, вот, вот», ну, а когда попали в Польшу...

В Польше в первом городе, по-моему, Перемышле. Там был пункт санобработки и кухня, продовольственный пункт, и вот там я увидел, как относятся к евреям, по-видимому, к польским евреям. А их заставляли, буквально палками гоняли, вот это я жестокость от немцев там вот впервые увидел. Мыть вагоны после, после… э-э приехавших, мыли вагоны, дезинфицировали, потом проходили санобработку все и потом этими же вагонами дальше ехали. Вот у них ужасный был вид, где они жили, ну, наверно, в гетто они жили. Я еще понятия не предста… не имел, что такое в действительности гетто… гетто представляет.

А оттуда сразу нас погрузили и привезли в Рурскую область, в промышленный район, Западную Германию. Какой-то такой, вроде как горная местность там, возвышенности есть кое-какие. Продержали нас до вечера, а вечером забрали, привезли… в район шахт.

Это шахтный район, город Бохум, ну угольные там месторождения, буквально в 20-ти или 30-ти километрах от города Эссена. Эссен западнее был.

Поместили нас на северной окраине города Бохума. Бохум – это город примерно такой, как Ростов был тогда. Бохум и Ростов тогда, довольно большой город был. На следующий день – нас под вечер привезли, на машинах привезли, на таких, на бортовых машинах, грузовых… Нас сразу несколько человек таганрогских, и все таганрогские в одном месте поместились. Тут же перезнакомились, на следующий день посла… пошли одни на одну шахту, другие на другую.

Я пошёл на шахту «Ганнибал». Повели меня, пошёл, повели, но так как я знаком с немецким языком был, то меня попросил сопровождающий, ну, мы называли их полицейскими, а в действительности это были бывшие шахтёры, у которых силикоз легких, им нельзя было работать уже в шахте. Ну… легкие поражены породой – силикоз легких, а в армию их тоже ж, не подлежали они, потому что они неполноценные были. И вот их – присматривать за нами, ну, мы их полицейскими называли. Нас трое повезли.

Немчура нас «рус, рус», пальцем показывали, бросали камни в начале, это первые месяцы, может быть. Ну, на шахте я ну… сказал, чтобы я ребятам говорил, что от них требуется. Ну, переводил ребятам и от ребят переводил… моло… этому… в конторе э-э служащему, ну в… то ли в благодарность за то, что я ему помог, этому полицейскому, меня в последнюю очередь, и я попадаю не в шахту работать, а на поверхности на коксохиме. Здесь же коксохимический завод при шахте был. Я из таганрогских один, и трое еще из Енакиево. Двое моложе меня на год, они только 9 классов окон… э-э 9 классов окончили, а один пожилой человек, ну, мы его дедом называли, усатый такой был, ему лет за 40 было, лет 45, наверно, 40, поехал на заработки из Енакиево. Ну, а мы такие добровольно по принуждению приехали. И вот мы на коксохиме работали.

Но вскоре э-э нам стали доверять работать, не просто так ходить, носить то кирпичи, то лом железный, то мусор убирать. Дед тот м-м дворником как бы работал, там на посылках, на мусоре, то глину там грузить, то какую-то траншею копать. А нас стали прикреплять то к слесарям, то к кузнецу. Позже уже через несколько месяцев меня прикрепили на… установку по выпуск… или по изготовлению или по выпуску удобрения, сульфат аммония делать там установка. В коксохиме аммиак выделяется и бензол при перегонке угля, и вот этот аммиак улавливается и реагирует с кислотой и получается соль, пригодная для удобрения.

Вот я в ночную смену приходил помогать, нужно было отвозить тачки с продукцией, с солью, с этой, ну там по 250, по 300 кг тачка, значит, на одном колесе с двумя ручками, такая тачка металлическая, вместительная. Вначале трудно было держать равновесие, а потом приучился, привык все это. Следить за установкой… за самой, потому что тот, кто там работал малограмотный специалист в этом, я-то все-таки со средним образованием, химию знал. Мне доверяли там вот следить за… как установка работает, я ему говорил, он соответствующим образом поступал.

А часто нас потом, потом уже, наверное, в 43-м нас прикрепили к монтажнику, потому, что участились бомбежки и часто разрушали оборудование вот на коксохиме. Разбомбят их, а мы потом с этим вот монтажником восстанавливаем, /значит?/, русских четыре-пять человек, а он один. Лео Лисс такой был, молчаливый, спокойный человек был, монархист он был, он этот «дьявольский режим» терпеть не мог, как он выражался. Но при нас он. Но он научил, ну я, /во-первых?/, вынес от него добросовестно относиться к работе. Как он не терпел этот нацистский режим! Он демонстративно его это… игнорировал и не спешил работать, но делал добросовестно, и начальство с ним считалось, потому он был очень хороший специалист, и никогда его не подгоняло, как бы это нужно быстро не… ни нужно было делать, он всегда делал размеренно, спокойно, его не подгоняли никогда, с этим мирились.

Но относились к нам, я вам скажу, довольно неплохо, в каком отношении, ну, вот, грус… грубость или хамство от немцев… или мы попали в такую обстановку среди рабочих, что с нами они, или потому, что уважали что мы все-таки с образованием были и владели немецким языком. Я лучше, те два, Ваня Шевченко и Толя Фалилеев, то те слабее немножко, был немецкий язык, но во всяком случае вот относились к нам по-человечески.

Мне многие жаловались, что… там жестоко обращались на работе, но вот у нас такого не было. Были случаи в шахте, когда пытались жестоко. Был один случай, когда шахтёр замахнулся что-то или ударил кого-то из наших парней, но тот постарше нас и покрепче был. Так этот хватил лопату, перетянул по спине неме…немца, после этого тот стал шёлковый, даже подружился, подействовало.

Было много у нас, по-моему, из бывших военнопленных, которые ушли из-под плена, из-под пленного лагеря военнопленных, осели в селах на Украине и попали в Германию как заложники местных жителей. Полицейские отправляли их как бы жителей этого села на принудительные работы в Германии взамен коренных жителей, понимаете, вот так вот было, по-видимому. Потому что много ребят, они старше меня, они скрывали, уже были в плену, но они скрывали звание свое, по-моему, и среди них командиры были, а может быть, и рядовые были.

Вот мы подружились с одним… с двумя таганрогскими, они не таганрогские, таганрогские ребята, вот Николай Тисленко и Вася Андреюк. Один… как пленный попал, как боевой, по-моему, он командиром был – а второй, Николай… – так вот я до конца и не узнал. А второй был курсант э-э военно-медицинской академии Ленинграда. И после третьего курса их… их эвакуировали, а потом в начале, перед блокадой и потом в армию послали на фронт. И, когда при выгрузке, в общем, тоже не продумано как-то было, при выгрузке они попали в бомбёжку и в прорыв немцев. И он попал, был ранен и каким-то образом он спасся. И пришёл к себе в село… был раненый он был в ногу, его выходили, он вернулся, и пришлось ему уехать в Германию, потому, что там что-то преследовали его, связано вот такое… то ли староста, то ли что-то такое, понимаете. Умница был, как он любил Лермонтова! Он Лермонтова почти весь его знал наизусть, Вася Андреюк.

Вот мы э-э, вот он как-то и пристал. Таганрогские ребята там не обособленно держались, а просто дружно и у всех на виду были, и к нам часто ребята примыкали из других городов или из других мест, особенно вот мы выделялись. Достали они быстро инструмент, гитару, мандолину, организовали вот по вечерам песни наших петь. С таким неунывающим мы были настроением, понимаете, вот, несмотря на бомбежки, хотя относились к этому совершенно безразлично. Мы э-э… ну не совсем верили, что мы вернемся домой. Хотелось вернуться… (я ж…?) домой, кончено скучали по своим. И потом трудно было осознавать вот такое своё… бес... безвольное положение, понимаете? Особенно вот такого рабского ощущения у нас ни у кого не было, может быть, у кого-то у других было, но у таганрожцев этого не было. И мы держались вместе, мы даже концерты устраивали у себя в лагере.

Начальник лагеря был член нацистской партии, такой ярый вроде был он фашист был, нацист вернее. Фашист – это неправильно, неграмотно, он нацистом был, фашисты в Италии были, а это нацист был он. И так он вроде как бы жестоко, вроде смотрел на всех, но ни одного человека он не прав…отправил в концлагерь из нашего лагеря, вот никого не бил он. Но ребята его боялись… не наши, и ненавидели даже.

И вот я помню один случай, это буквально в первые месяцы, буквально это было в сентябре или в августе, а может, в июле даже. Я пришёл с ночной смены, да это было в 42-м году, это уже меня в ночь посылали, вдруг приходит ко мне: «Собирайся, поедем со мной». Ехали мы долго трамваем, в какой-то город приехали, а там такой район, как Донбасс, там трамваи ходят между городами – пересадки и трамваи, непрерывная. Там город не кончается, а начи... кончается один город, а потом – как вот, Донецк и, скажем, и Макеевка. Это как один город.

Вот этот весь этот Рурский бассейн так. Приезжаем в какой-то лагерь. Вот там он ударил мальчишку одного, ну, ему лет 16-17 было пареньку этому, он сбежал из нашего лагеря, он меня взял в качестве переводчика, забрал его, и всё, больше этого он и не тронул, этого пацана. Приехали и отправил, чтоб тот пошёл на работу там, на следующий день, вот такое дело. Всю дорогу он его ругал за то, что тот... И до самого последнего, до дня освобождения, я ж говорю, что он ни одного в концлагерь не отправил, были у нас случаи, когда ребята убегали, возвращали, все, но так и они оставались работать в нашем лагере.

Он же этот … /шум/ он же организовал поездку в другой лагерь, в этом же городе, в центре города, ну, не в центре города, ну… ближе к центру, находился большой металлургический завод. Назывался он «Бохумер ферайн», э-э по-моему, тоже крупповский, я на шахте крупповской работал, «Бохумер» тоже был крупповский. Это металлургический завод от руды и до… стального сортамента этот завод выпускал, и вот он привез туда, там я даже своего э-э там знакомого встретил, мы с концертом там выступали, пели песни наши. Ну, конечно, безусловно, «Катюша» была. Безусловно, Козин был, и «Маша» была, и «Осень, прохладное утро, небо как будто в тумане» было, и стихи читали.

Я помню один какой-то концерт у нас в лагере был. Была в бараке небольшая такая комнатка, вроде как зрительного зала, сцена, и там… выступали, значит, вот мы с песнями, а я читал, Лермонтова… (…?) «На смерть поэта». И когда дошёл до слов «а вы, надменные потомки», я повернулся в сторону Гитлера, ну, совершенно, как в «Молодой гвардии» получилось, к Гитлеру обращаюсь, потом, когда закончил, у меня мороз по спине пробежал /смеется/, а вдруг немцы поняли, но нет, обошлось, обошлось. Так что /смеется/ пропартизанил я на… по адресу Гитлера. Вот такая штука получилась, и к нам /вот?/ как-то вот начальник лагеря с уважением относился из-за того, что мы сплоченны.

А в 43-м году примерно, когда уже довольно невыносимые бомбёжки стали, ну, настроение у нас не то, чтобы упало, а вера в то, что мы останемся живы, уменьшилась. Ну и один э-э таганрогский паренек, Олег Фролов, вот недалеко от металлургического завода он жил, там так район назывался, так назыв… Касперовка. Проявил музыкальные способности и поэтические и сочинил песню о Таганроге, которая стала для нас она гимном там. Она нас объединяла, и другие ребята примыкали. Но он сочинил только два куплета, о том, как мы скучаем по Таганрогу, какой Таганрог, что мать скучает по нас, и вот мы вернёмся или не знает ни она, ни мы. Ну, с этим мы приехали в Таганрог, кто жив остался, Олег погиб. Олег погиб по стечению таких каких-то диких обстоятельств. Когда уже освободили, он перед освобождением убежал из лагеря. Бы… плохое у нас такое положение было шаткое – останемся мы живы, оставят нас в живых или нет, и вот он убежал. И в каком-то другом лагере пьяная компания его убила – закололи ножницами пьяные какие-то, ну, будем говорить, бандиты.

Среди, конечно, э-э вот российских, украинских, ну, восточных рабочих как называли, там, конечно, всякое отребье было. Освобожденные из… уголовники, которые за легкой жизнью поехали, что б не воевать .

И вот когда мы вернулись, я узнал, что Олег этот погиб, а у меня в голове осталось, я же вам не зря говорил, что у меня память хорошая, осталась мелодия в голове, и остались слова. Ну, нас в Таганроге здесь осталось, собственно, четверо из ребят.


{01:43:32}Трудно было жить не дома, трудно было жить по такому режиму, к которому мы не были приучены. Ну, и э-э действительно, питание было не русское там. Немцы могли довольствоваться тем, что им положено было. Нужно отдать немцам справедливость, что у них чётко было снабжение налажено: вот положено ему 5 грамм получить в день, допустим, свиного сала, он получит 5 грамм, вот положено...

Вот я немцев не хвалю, просто чёткость у них, даже при таком состоянии, когда они вели войну на три фронта: против Советского Союза, против Англии и Соединенных Штатов в Ев… в Западной Европе, и против Англии и Франции в Северной Америке, у них всего было не много, но во всяком случае э-э аккуратности нужно отдать должное немцам, у них добросовестно все было поставлено. О чем я не мог бы ни в коем случае… ни в коем случае сказать это 20 лет назад. За это дело мог пострадать /тихо смеется/.

Ну… выкручивались ребята как? То картошку доставали… правда, овощи можно было покупать в магазине. Нам платили деньги марками, мало платили, ну, всё-таки высчитывали за содержание, за спецовку, за пользование электроэнергией, наверное, за уголь, то, что мы в бараках-то печками отогревались, э-э обогревались.

Климат там на Западе теплый довольно-таки, морозов почти никогда не было. Ну всю зиму мы проходили, ну, может, когда очень холодно пальто надевали почти демисезонное, а так в пиджачке или в куртке рабочей. Работали мы в куртках таких спецовочных, так что не холодно было. А ночи прохладные были, там сыро, и ночи прохладные были.

Иногда брали на погрузку – разгрузку картофеля, там доставали картофель, картофелем стали питаться, это уже в 43-м году, легче стало.

Меняли мыло на хлеб у немц… немок, они в первую очередь немки считали – чистота, для них мыла мало было по карточкам, они промышляли у русских. Они талончики такие желтые выдавали, давали им хлебные, ребята шли в магазин и покупали хлеб.

Хлеб в виде батонов у них был, плотный такой как, ну как какой хлеб? Вот в Ростове хлеб такой делают плотный, мелко, мелко… э-э мелкими порами он. У нас в Таганроге такой ноздреватый хлеб делается, ну, там такой, ну у нас тёмный хлеб, скажем, у нас хлеб так называемый «ароматный», вот примерно такой же, в виде батонов. Но, но иногда сопряжено это было с трагическими случаями.

Вот я не видел, но мне мои друзья рассказывали, что был такой случай в нашем лагере. Не доходя двести метров до лагеря, так нас от города отделяла м-м… насыпь железнодорожная, пригородного сообщения поезд ходил там, не часто, и бетонная стена. И внизу, лагерь расположён был, расположен был на месте бывшего отстойника, коллектора, отстойника сточных вод. Когда-то сточные воды были, потом его закрыли, и земля улеглась, там деревья росли. Рядом было поле, было, крестьянина, и здесь бараки были близко.

И вот, нужно было пройти через шлагбаум железнодорожный и вдоль этой вот, железнодорожного пути, вдоль стены бетонной, пройти еще двести метров, и лагерь был. Так вот не дойдя шлагбаума, метров двадцать-тридцать, а может, пятьдесят, была воронка от бомбы. И возле этой вой… воронки один какой-то гражданский немец, ну, по-видимому, нацист был ярый, останавливает нашего паренька, который идет в рабочей одежде, в спецовке, пощупал – нащупал у него булку хлеба. Подводит к воронке… воронке его застрелил, повернулся и пошёл. Вот так было.

А нам с приятелем повезло – мы к девочкам пошли в госпиталь, ну, больница, собственно говоря, но они там все госпиталями называют больницы эти. Костя лежал в этой больнице, ему аппендицит делали. А вот… в этой больнице сестрами работали, не сестрами вернее, а санитарками работали две девчонки наши, Надя и Полина. И вот мы пошли к ним вечером после работы. А это было время не летнее, такое прохладное время.

Мы пошли к ним на свидание. Ну, ходили, ходили, часов в 10 мы возвращались. Здесь затемнено все, и вдруг нас останавливает полицейский. Ну, мы (оп…?) рассказываем, куда мы идем, все это я рассказал, Костя молчит, он же немецкого не знал, я объясняю ему. Он приводит нас в полицию, в полицейский участок, и здесь тревога воздушная, ну, частые были тревоги, ну не бомбили тогда, в тот, ту минуту, ну во всяком случае – тревога. Я объясняю, он нас принял за поляков, поляки пользовались более-менее такими льготами, преимуществами, по сравнению с нами. И когда заг… сирена загудела, он нас «Вон!», и выгнал. И мы с Костей, с этими, уже знаем дорогу, такими местами, да еще во время тревоги более спокойно можно было. И пришли к себе. Вот нам повезло. Мы не убежали, мы говорили, что вот в том лагере мы работали, мы там ходили проведывать товарища, который в больнице лежит. Ну врали, но почти реально врали. И так мы и благополучно пришли.

{Но в это время уже вот в 43-м году, в 44-м – частые бомбёжки, разрушали, причем, вот как я теперь убедился, это в действительности так – англичане, правительство английское, верховное командование английское, американское преследовало цель запугать немцев гражданских. И вот сейчас по программе «Дискавери» как раз это подтверждается. Они бомбили и выжигали жилые кварталы.

Вот на ту шахту, на старую, где я работал, несколько бомб упало только на коксохим. Там старая, совершенно э-э старая технология была. Другая шахта недалеко, в обратную сторону, в противоположную сторону, западнее была от нашего лагеря, на таком же примерно расстоянии, более мощная шахта и там э-э… электростанция тепловая была. И коксохим больше был, но более современный – ни одной бомбы не упало. А вокруг дома жилые выжженные были. Вот недалеко от нашего лагеря. Между нашим лагерем и… м-м шахтой было предприятие синтетического топлива, довольно современное – ни одной бомбы не упало.

И вот во время этих бомбёжек, немцы куда – в бомбоубежище. Наши лихие ребята во время бомбежки доставали где-то повидло предварительно, газеты, намазывали на стекло витринное, что б шума особенно не было, и брали то, что им хочется. Я пользовался тоже этим, у меня рука не поднималась, но я питался этим. Меня до войны мой товарищ школьный обучил ремонту часов, с будильников начал он. И я у себя в лагере ремонтировал часы, и за это мне приносили, и немцам ремонтировал. Я крестьянину такие настенные часы отремонтировал, он мне картошки давал несколько раз, молоко такое полное как… неснятое молоко, вот, а, цельное… цельное молоко он мне давал в качестве платы.

Так что мы уже в 44-м году жили довольно безбедно. Лагерь у нас небольшой, нас было 300-400 человек, поэтому нам, наверное, повезло, более бесконтрольно поэтому мы жили. Там где большие лагеря были, там тяжелые были, там кормили чёрте чем, буквально немытыми овощами вареными, картошка немытая, бывало и так.

А нас питали вместе с женщинами с нашими, там, где женщины наши были, там кухня была, и там одно /время?/ жили итальянцы, по добровольному набору они жили. Это уже после того, как Муссолини был э-э… когда высадились в Италии союзники, вот после того америк… то есть немцы обвинили итальянцев в предательстве, и их э-э как бы считать стали военнопленными, понимаете?. А до этого итальянцы были на привилегированном положении, наравне с немцами, правда, немцы пренебрежительно к итальянцам относились. И вот, они жили в этом месте, где кухня была. Может быть, поэтому нас регулярно… каждый день нам давали горячее. Ну, лучше, чем вот у других.



Вот по-разному, у кого как. Одна женщина у нас была, она была секретарем правления, рассказывает, что она недалеко от французской границы была в сельской семье, в одной. Ее родная сестра старше ее на два года, она – Ольга Евтеевна – 25-го, а Нина – 23-го года. Вот отношения совершенно разные. Ольга Евтеевна была как член семьи: у нее своя комнатка была в мансарде, она сидела за столом, питалась вместе с хозяевами. Хозяева бездетные были и страшно ее уговаривали остаться у них, у них как дочь, даже после освобождения.

А Нина находилась в другой семье, где жила она в сарае, и она – никогда ее за стол не… не допускали. Вот, пожалуйста, отношение какое было. Так что здесь тоже лотерея. Но, вот, обе де… обе наши вот, скажем… соучастники по несчастью они /не?/ отказались тут же сразу все домой, все домой ехать.

Вот я когда был председателем, мы ездили в Неклиновку, беседовали, выявляли мы, хотели узнать, что ведь 27 тысяч забрали немцы на принудительные работы из Таганрога и близлежащих сел, это вот Николаевка, Петрушино, Поляковка… этот Неклиновка, Фёдоровка, Ефремовка, это вот все. Но вернулось порядком.

На 98-й год осталось, у нас зарегистрировано было, более 3,5 тысяч живыми. Но, правда, это не только те, кто из Таганрога, а много из Ростова, то есть из Украины переехали жить в Таганрог. Правда, некоторые из Таганрога оказались, остались жить… Ну, вот я ж, например, уехал на Урал работать, я мог бы остаться там, вот некоторые тоже так.

Вот так мы жили. Последнее время бомбили здорово. У нас погибло несколько человек. Вот несколько случаев. (…ш?) Мы днем на шахте – приходят в вечернюю смену ребята и говорят: «Володю Жданова убило». Он должен был работать во второй смене на сортировке угля, ему не было 18-ти лет. Вот это немцы соблюдали, раз нет восемнадцати, в шахту не посылали. А транспортёрная лента такая металлическая идет. Все, что приходит из шахты и нужно отбирать оттуда руками, породу отбрасывать. Вот они на транспортёрной ленте работал он, он должен был во вторую смену, ну в ночную смену, по 12 часов работали.

А был он днём дома. Налёт. Бомбили. Они, нужно ж было, пошли в бомбоубежище, а бомбоубежище сделано так: две стенки бетонные, ста… сантиметров 10 толщиной, такой же толщины перекрытия, и засыпано всё землей. Они пошли туда, падает бомба рядом, и их раздавило, а не пошли б они – живы б остались.

Другой случай, уже со мной. Ночью не ходили, не ходили, потом говорят: «Ну, пошли». Особенно рядом был у нас в соседней комнате сапожник из Мариуполя, он старше меня, Яша, Яша был. Ничего, он неплохой парень такой был, но когда бомбят, он так боялся бомбежки! «Ой, над нами летит, на меня» – причитал. «Яшка! Прекрати, замолчи, хватит, не дёргай нервы!». Он не может удержаться, дрожал весь. «Пойдём!». Пошёл я с ними, а бомбоубежище так метров 15 вот сделано, а выходы перпендикулярно, так что не продувалось так оно насквозь. /Шум/

{И вот бомбят, бомбят, все это трясётся там, Яшка этот причитает, «Яшка, замолчи, да хватит!». А в проходы видно зарево, горит там всё, ракеты сбрасывают, они бомбы освеща… осветительные сбрасывают, сигнальные ракеты бросают: красные, зёленые, как на Новый год, в праздник. Вот трясётся все, потом бах! – и всё прекратилось. Ну, пошли мы досыпать, ну, с 12 или в два закончили или в час или в 12, я сейчас не помню. Приходим мы вечером с работы, ну, нас разбудили, и пошли мы на работу, приходим вечером с работы, думаем, что такое? Возле нашего бомбоубежища разрыто, и лежит пятисотка. И вытащили, приходил один там какой-то со значком… нацист какой-то, этих, арестантов, из тюрьмы приводил, они в полосатом. И вот они, заставлял он их выкапывать, они вытащили, он, вернее, он, наверно, вытащил сначала, он сам разряжал, взрыватель вывёртывал. Потом они выкатили её, и она лежала рядом с нашим. Как раз под нами она была, если бы она сработала – и кишок бы не осталось бы.

Вот один случай, это второй случай. Третий случай – это уже, наверно, осенью 44-го. Была у меня любовь такая, таганрогская девочка, Лидочка Ковалевская. Ну, чего?

И за ней я не ухаживал, так что у нее никаких перспектив, претензий ко мне не было. У нас общее с Лидочкой было – она любила петь, и знала очень много мелодий из оперетт, и чардаш э-э напевала, и знала музыку.

И вот я сижу в бараке, у меня порвался рабочий ботинок, я шью. А здесь уже э-э в Германии было, уже до того дошло, так стали частые тревоги, что они предварительно давали одну тревогу, одну, потом вторую предварительную, а уже потом боевую тревогу, когда уже над головой сидят. И вот вдруг эта предварительная тревога такая, что где-то там проходят, может быть, сюда придут самолёты, прогудела она так: «У-у-у» – три раза и всё.

А я сижу, шью. Вдруг заходит Тося Сагойдачная, таганрогская, только из другого лагеря, да, Лидочка, эта тоже не из нашего лагеря была, но мы дружны были. К нам приходили, мы к ним приходили, таганрогские все девочки были, и это…и а мы ребята таганрогские. И вот она говорит: «Собирайся, я боюсь, собирайся, проведёшь меня». Они к нам пришли, и вдруг тревога, пошли все в бомбоубежище.

А в бомбоубежище уже не стали в наше ходить, а стали ходить в… на шахту, там под терриконом, под породой вырыли, работали и наши ребята, и немцы с вагонетками, выкатывали. Сделали капитальное бомбоубежище, несколько метров породы над головой, ну, и стали пускать, в начале не пускали нашего брата, а потом стали пускать нашего брата. Она говорит: «Пошли». Я говорю: «Тося, сейчас, закончу». Ну, заканчивал я ботинок, зашил там, где у меня распоролось, одел ботинки, и вышли мы.

Ну, и чтобы недолго идти, мы по железнодорожному пути вот этому, пригородного поезда, и пошли напрямик. Только мы выходим на улицу, осталось метров сто до бомбоубежища – самолёт летит, звук самолёта. А здесь немцы с фонариками, не с фонариками, с шахтёрскими лампами бегут, ну, правда, облачность сильная была – ни самолёта, ни звёзд, ничего не видно было, и самолёта не видно было бы, этих ламп шахтёрских. Паника поднялась, крик, шум.

А наши ребята пошли, раньше она мне говорит, они пошли пиво пить, и девчонки тоже с ними. Тоже это от шахты это, ну, сто метров, только в сторону от этого бомбоубежища. И они идут спокойно, ну они ж не немцы, они ж не боятся этой бомбёжки, идут спокойно, не пригинаясь. И здесь свистит бомба, а мы с Тосей уже выбежали, дорогу перебежали и бежим по дорожке, насыпанной из шлака, чтоб там место такое, грязное было, топкое.

У немцев, у них местами было очень сыро, у них такая, глинистая, земля, если дождь пройдет – то есть долго не просыхает. И вот мы бежим по этому, добежали до половины и здесь свистит бомба. Я Тосю толкаю как-то вправо, в сторону: я всегда рядом с дамой иду с левой стороны, вот старая привычка такая джентлеменская у меня. Я ее толкаю невежливо на землю, в сторону туда, и сам падаю рядом.

За этим бугром взрывается бомба, когда она взорвалась, взрыв в огромное дерево, искры, дыма вот на фоне темноты всей этой вырисовывается. Крик поднялся, мы с Тосей влетаем в бомбоубежище. Все начинают, когда успокоились все, немцы кричат, паника, успокоились, начинаем считать, кто из наших в бомбоубежище. Лидочки нет, Лёни Батраченко нет, Николая нет, я фамилию его забыл… и Сашка Сталинградский весь в известке выпачканный, весь в синяках.

Узнаем: по дороге идут спокойно Лидочка с Лёнчиком Батраченко, а Батраченко это как раз сосед был вот Олега этого, они с детских лет знакомы были. Идут спокойно, бомбы летит, они идут, как английские лорды. И Лидочке в сердце осколок, а Лёнчику в висок – наповал. Николаю – в спину, он еще не сразу умер, он еще вот следы остались, царапался по земле он. А одному украинцу из э-э Западной Украины, у него вот все внутренности, остался только один позвоночник, вот вырвало осколками. В общем вот такая штука. А немца ни одного не тронуло. Как они там /смеется/ высвечивали, никого ни с кем ничего, а вот наших вот, догеройствовались, представляете. Вот это я был, вот эти хорошо помню.

Последний день, последние дни перед освобождением, это апрель месяц, 12-го, 13-го числа нас снимают с работы, сгоняют всех… Да, лагерь наш разбомбило здорово. Рядом был лагерь военнопленных, и их тоже разбомбило, и там много жертв было, но, не… кажется, не удалось им убежать оттуда, из лагеря. Наших разбомбило, наших переселили частично в школу. Здание школы, не работало как школа, двухэтажное здание, уже месяца два там жили. А остальные там живут еще в бараках.

И вот 12-го или 13-го числа появляется какой-то фельдфебель полевой жандармерии с такой бляхой, его боялись, эту бляху боялись все: и немцы, и солдаты, потому шо они безраздельной какой-то властью располагали, вроде наших особистов они были. Появляется, и с солдатами он. И требует, чтобы конвоировать всех из нашего лагеря: и женщин, и мужчин, всех в каком-то направлении определенное.

Этот наш нацист, начальник лагеря что-то там объясняет им, в общем, он тянул резинку, или они знали, что уже даже некуда идти до вечера, до завтрева, вернее, вечером отпустили нас ночевать… в бараки.

А к… да, а к вечеру исчезли и солдаты, и этот фельдфебель с бляхой. Ну, мы переночевали у себя здесь как бы, стрельба, артиллерия обстреливала, а утром мы в 8 часов выходим, мы причём пришли с Иваном Шевченко на эту, на шахту ночевать, на шахте у нас будка была приспособлена и при угольной башни, так что мы защищены бетоном были от бомб и от артиллерийского обстрела. А утром выходим на… этот, на улицу из шахты, а американские солдаты уже идут мимо нас, не обращая внимания на нас. Ну, и после этого мы стали свободными. Поползли слухи, что нас там, на второй или на третий день, что вырезают лагеря русские, эсэсовцы, мстят они, правда ли, неправда ли, не знаю. Ну, много набросано оружия, мы понабирали фаустпатронов, гранат понабрали, ребята (к..?) патронов, то есть пистолетов, патронов достали. Ну, начали готовиться, дежурить стали. А потом другие ребята, потом на третий, на четвертый день разыскали американцев, как-то через переводчика попросили, чтобы нам охрану прислали. Приехали они на «Виллисе», четыре солдата охранять нас до утра, наши ребята угостили их как следует, и они, пьяные, проспали до утра, вся охрана была /смеётся/. После этого нас собрали из нескольких лагерей на берегу канала.

И вот начались наши мытарства, начали мы добиваться, чтобы нас отправили домой. В конце концов, в Дортмунде добились, шоб в Дортмунде встретились с нашим представителем, старший лейтенант приехал к нам, уже в форме, при погонах. Мы к нему так все, а он как-то осторожно к нам. Ну, в общем, встреча прошла не очень теплая, так это с прохладцем. Ну, он объяснил, что скоро нас будут вывозить.

И нас только в конце июня или в ию… начале июля только вывезли оттуда, привезли в Магдебург на пересыльный пункт. Ну, как-то получилось так: стариков, женщин и детей – на эшелоны и в Союз отправили, а нас, пригодных к военной службе пока оставили.

Ну, делать нечего, я опять любопытный стал, работает трансляция по этому лагерю. А это бывший немецкий военный городок, танковый городок приспособлен для пересыльного… нас кормят там, вечером концерты устраивают там бригада артистов, сколоченная из репатриированных. А днём ничего не делаешь.

А днём смотрю – работает э-э трансляция из радиоузла. Я по проводам нашёл радиоузел, захожу туда и говорю: «Ребята, а можно посмотреть у вас?» – «А что такое?» «Да, я, – говорю, – я до войны ходил в радиокружок во Дворец пионеров, просто интересно, что за аппаратура, какие детали у немцев тут». – «Ну, иди, смотри». Ну, я с ними разговариваю, разговариваю… разговариваю-то на профессиональном языке, а здесь время на обед. Я пошёл на обед, прихожу с обеда, они спрашивают: «Где ты был?» – «Обедать ходил». – «Вот, тебя лейтенант спрашивал».

В общем, короче говоря, этому лейтенанта нужно было человека, заним... понимающего в радиотехнике, отправить в комендатуру, обслуживать там радиоузел. И меня там несколько человек: фотографы, художники – собрали, на машине привезли в городскую комендатуру в Магдебурге и оформили нас как вольнонаёмными. Там, оказывается, открывается Дом офицеров гарнизонных, и вот нужна такая обслуживающая публика. Некоторые женщины там были библиотекарями взяты туда.

Ну, и остался я как… заведующий радиоузлом. Меня начальник этого Дома офицеров представил фирме, которая монтировала этот радиоузел, я у них курировал и с ними разговаривал же на немецком языке и на профессиональном языке, техническом. Сделал радиоузел, и я там еще поработал месяца два. И ликвидировали Дом офицеров, перебралось, перебросили штаб 3-й ударной армии, та, что Рейхстаг… Рейхстаг брала, и его перебросили сюда в Магдебург штаб, не ее, а вернее штаб ее перебросили в Магдебург. И они забирают этот Дом офицеров, оборудуют гарнизонный угол огромный в здании гимназии мужской.

А нас вон оттуда. А нам к этому времени одели форму и даже и присягу не принимали /понижает голос/, а так. Я…. в пионеры не принимали, в армию /смеется/ присягу не принимал, а прямо одели форму и заставили сидеть, писать списки избирателей. Уже близились выборы 46-го года в Верховный Совет СССР.

И вот с нами старший лейтенант сидит, у него почерк каллиграфический, вот он пишет фамилии, а мы по спискам выискиваем, чтоб по алфавиту до последней буквы получались списки избирателей. И вот мы составляли порядком, до почти до Нового года.

А потом заставили нас готовить избирательный участок. Это примерно такое строение трёхэтажное, на первом этаже – избирательный участок, а на втором-третьем – это комнаты отдыха. Художники рисуют портреты вождей и полит… Политбюро и маршалов, я оборудую, радиофицирую все комнаты, а остальные там еще фотографы, там лозунги пишут все это, в общем нашлась работа кому.

Ну, после выборов, выборы прошли нормально 6 марта 46-го года. После этого нас распределяют кто кого. Художников оставили рисовать, а меня прикомандировали к капитану Омельченко, который занимался контролем разоружения. И вот я в качестве… у него в качестве экскурсовода и в качестве переводчика и связного между представителем от немецкой администрации от бургомистерства.

Там был старший лейтенант, я фамилию забыл, немецкий инженер военный. Он был, служил в полиции, и вот с ним мы разъезжали по заводам военным. Там несколько заводов было, завод танков крупповский, танков и зенитных орудий был, патронный завод «Польта», на территории которого находился наш батальон охраны. Потом два или три завода еще: миноторпедный э-э и-и завод противотанковых пушек был. Порядком было. Ну, и очень много было бомбоубежищ сделано.

А по приказу Жукова, он был тогда командующий оккупаци…оккупационными войсками советской зоны оккупации, нужно было уничтожать все следы войны. Значит, доты, дзоты, потом какие-то там крепостные сооружения – ну, наверно, не исторической ценности – и бомбоубежища в том числе.

Прислали из командования группы советских войск сапёров на машине, и я в качестве экскурсовода и переводчика с ними разъезжал по городу, они организовывали взрывы вот этих бомбоубежищ. Я полицейских вызывал, полицейские договаривались, предупреждали э-э население… города, и вот… вот такая у нас работа была.

В. Н.: Ну что? Потом стали, э-э начали демобилизовывать, вот художников демобилизовали не старше меня были они, 17-го года, вот такое вот. И закруглились работы по этим, по взрывам, по всем и меня в батальон охраны, в пулемётный взвод.


В. Н.: В этом же городе, в ведении этого же самого… этой же самой комендатуры, при комендатуре есть батальон охраны и всех солдат, которые приводят… ведут службу, стали наводить порядок, что б они не жили при комендатуре, а жили они, находились в батальоне охраны, а уже сюда, в комендатуру, приходили как на дежурство, на посту стоять, все такое прочее. То у нас постовой стоял, он и жил при комендатуре почти и питался там же вот вместе с офицерами.

{ Ну, вот идет такая вот служба: в карауле стоять где-то нужно, то патрулировать по городу, то дежурить ночью с полицейскими вместе. Дело в том, что в… у нас погибло два офицера от рук бандитов. И как потом выяснилось нашим… отделом пропаганды, нашим политиком, из замкоменданта города по политчасти, вот этому отделу, удалось через коммунистов, через социал-демократов напасть на эту шайку. Там были и немцы, там наши уголовники были, в том числе, и они разбоем занимались по городу.

Создали еще такое дежурство: немецкая машина типа автобуса открытого, длинная с мощным двигателем, четыре полицейских, включая водителя и нас, три-четыре автоматчика. И вот, дежурим мы ночью в комендатуре городской. Вдруг тревожный вызов. Мы выезжаем. Немцы-то полицейские знают же город. Едем туда, застаем: телефоны перерезаны, немцы все в суматохе. Были русские солдаты, ограбили, то-то, то-то взяли, понимаете. Но мы никого не накрыли, вот не мы, а вернее не мы, я не участвовал в том, что б задержали кого-то, уже по пустому следу, но были вот такие случаи.

И мы дежурили э-э ночь. Ну, я немецкий язык знаем, никто ж не спит. Ну, и разговариваем. То свои между собой, то с немцами. А иногда мы патрулируем просто по городу. Ну, по городу патрулируем – солдаты, кто в самоволке, кто в командировке, то с немцами торгуются за водку или курево, то ли с немкой торгуются по любовным делам. Ну, забирают, как мы… иногда, если можно пропустить так, посмотреть сквозь пальцы, парень гуляет.

А иногда, ты ж подневольный, кто-то старший, задерживает, вот нашего и нем…немцев приводят в комендатуру. Нашего на гауптвахту, если он не… имеет документов увольняющих, да и с увольняющими – раз с немцами связан, значит, так в комендатуру, на гауптвахту. А немцев, что их держать, их отпускают. Ну, я, значит, полицейского и спрашиваю: «Вот такие случаи у нас будут?» – «Что вы, нельзя, это непорядок, нужно вести немцев в полицию». – «А почему?» – «Ну… нужно же порядок поддерживать». Немцы вообще-то дисциплинированные, но в следующий раз – в полицию. Падает на колени, чуть ли не землю целует – ради бога, не отправляйте. В полицию. Ну, жалко, отпустили. И в следующее дежурство. Опять же, не один день дежуришь и не один месяц там в Германии.

А потом объясняй, вот так и так, мы отпустили. «Что вы! Нельзя, это противозаконно». А почему они так боятся так полиции? А нас, говорит, когда привезут в полицию, по заду, не дубинкой, а у них кабель носили, врежут несколько раз, сколько там, 15, сколько раз положено, а потом спрашивают: «А чего ты к нам попал?»


В марте, в конце марта… 47-го года нас собирают и отправляют в запасной полк. Я уже 28-го или 29-го уже в Таганроге, марта. Приехал сюда.

Как было в Союзе, никто ж не знал. Кто в отпуск ездил, офицеры, ничего не говорили об этом. Да и настрого приказывали не распространяться, как здесь тяжело было.




В. Н.: Ну, мама во время оккупации работала то там уборщицей, то там уборщицей, то вот партизанила первые дни. Был приказ вернуться на свои рабочие места. Их послали в райком ленинский, порядок наводить. Она, мы, говорит, зашли, а там все учётные карточки валяются. Так они быстренько сожгли их, вы представляете. Вот какая безалаберность, бесхозяйственность была.

Вот так вот и нас 30 человек могли летать, и они остались здесь. Перед самой оккупацией Таганрога, перед самым занятием Таганрога, наш инструктор, потом уже после… после я...


В. Н.: Да, им немного еще осталось. В 70-х годах я только узнал: он приезжал сюда поездом из Ростова и самолёты по одному перегонял. Когда уже… уже перегонять он не мог, уже немцы ему на пятки наступали, он взял, эти самолёты сжёг.