Предыдущая публикация
Головина Ольга Васильевна.
Остарбайтер, узница концлагеря Равенсбрюк.
Родилась я в 23-м году в семье рабочего.
41-м году началась война. Как мы её восприняли? Ну, восприняли, конечно: война – это война. Хотя мы, в общем-то, войну знали по книжкам, по спектаклям, по радиопередачам. И: «О, это ненадолго! Мы прогоним, мы выгоним». Но, к сожалению, война продлилась дольше. Я пошла работать. Пошла работать в домоуправление делопроизводителем. И когда… Да, ещё до этого, у нас дом был Дом чекистов, где жили работники ЧК, в основном. Поэтому, как только там, наверное, в июле, уже был приказ, чтобы семьи были эвакуированы. Мы не стали эвакуироваться туда, куда эвакуировали всех, а мы уехали на родину к родителям. Правда, папа, папа уже в это время был болен этим… раком легких. Он уже очень… И только по его настоянию я, мама и мой племянник, сестрин сын, которому было к тому времени два годика, мы уехали в Рязанскую область. Но я там долго не… Папа умер. Мы, вот допустим, сегодня уехали. Назавтра мама с сестрой двоюродной (а мы остановились в Рязани для того, чтобы пересадку сделать и проехать в это село) пошли позвонить. А сестра сказала, что папа умер.
И я все время рвалась домой. И, в общем-то, в эвакуации я была в конце сентября. Я с моей подругой, такая была Антонина Старожилова, она тоже москвичка. Мы с ней на попутных добирались до Москвы и приехали в Москву. Москву уже стали бомбить. Меня сестра в первый же день повела вечером, перед началом бомбёжки, как раз объявили, что воздушная тревога, повела в метрополитен. Ну, отсидели мы эту тревогу, и, идя домой, я ей сказала, что я больше не пойду в метро: там плохо, там дышать нечем. Люди сидели, даже отключались. Ток отключался, и там внизу, где рельсы, было битком набито, дышать нечем. В общем, ужасно! На второй день, когда была бомбёжка, я… мы пошли с ней в бомбоубежище. Я посидела там тоже и сказала: «Всё, там засыплет». Потому что попадало прямое попадание в дом, и многих засыпало, и далеко не все выживали. Я говорю: «Какая разница, где умереть! Но я буду дома».
И я все время рвалась домой. И, в общем-то, в эвакуации я была в конце сентября. Я с моей подругой, такая была Антонина Старожилова, она тоже москвичка. Мы с ней на попутных добирались до Москвы и приехали в Москву. Москву уже стали бомбить. Меня сестра в первый же день повела вечером, перед началом бомбёжки, как раз объявили, что воздушная тревога, повела в метрополитен. Ну, отсидели мы эту тревогу, и, идя домой, я ей сказала, что я больше не пойду в метро: там плохо, там дышать нечем. Люди сидели, даже отключались. Ток отключался, и там внизу, где рельсы, было битком набито, дышать нечем. В общем, ужасно! На второй день, когда была бомбёжка, я… мы пошли с ней в бомбоубежище. Я посидела там тоже и сказала: «Всё, там засыплет». Потому что попадало прямое попадание в дом, и многих засыпало, и далеко не все выживали. Я говорю: «Какая разница, где умереть! Но я буду дома».
И устроилась на работу, вот в домоуправление, делопроизводителем. Днём мы работали, а вечером, вот кто не был ещё призван в армию, кому ещё не было восемнадцати лет, и подружки мои – мы дежурили на крыше, сбрасывали зажигательные бомбы. Был даже такой случай, когда бомба упала в Варсонофьевский переулок, там было… поликлиника КГБ. Тогда НКВД ещё было. Потом на Петровку, там. И была такая сильная волна, а я с моей подружкой Вандой (ну, в девичестве она Адамович), мы с ней были на крыше, и меня с этой крыши волной сдуло. Но почему-то (я вообще, в принципе, я очень везучий человек и, вообще, я видимо очень счастливый человек) я не сразу упала, а я сначала упала на крышу над подъездом, над входом в дом, потом почему-то… А у нас так был дом буквой «П», и в середине был садик. Но сад, там была красивая очень, это давнишний, это когда-то была гостиница, по-моему, «Лондон – Париж». Что-то вроде этого. Там были… красивая ограда была. И вот я на эту ограду, а потом, почему-то, на цветочную клумбу. Я, правда… у меня был шок, но это ненадолго. Когда я пришла в себя, я увидела, что Ванда… ей было очень смешно. Она стоит, смеётся, потому что она видит, что я живая. Вот. Но вот был такой у меня случай.
А в 42-м году мой друг, с которым мы росли вместе, наши комнаты были напротив, он, вообще, с первого дня войны, он даже призывник был раньше, он был на фронте. И вот в 42-м году его мама получила первое извещение о его гибели. Конечно, все очень переживали, потом оказалось, что он ранен, что он в госпитале. Потом получили второе извещение, такое же. Опять он, слава богу, оказался жив. Потом третье. И тут я сказала: «Нет, я должна идти на фронт. Я должна идти воевать. Гибнут мои товарищи, с которыми я вместе, уже довольно-таки много погибло. Я должна идти, мстить за них». А уже из домоуправления я перешла работать в Радиокомитет, во Всесоюзный радиокомитет. И напротив… он находился на Пушкинской площади. И напротив организовался… организовались курсы радистов. Я поступила на эти курсы, но не проучилась ещё месяца, как из Горького приехал представитель из училища. Он назывался «сороковой отдельный запасной радиобатальон». Это были курсы, вот куда он стал приглашать, рассказывая, куда направляются после окончания этих курсов. На какие фронта, в какие-то: в разведку там, в партизанские, в штаб. И вот он стал набирать добровольцев. И я, естественно, записалась туда. Пришла домой. А мама не знала, что я была на курсах, никто не знал. Вот. Пришла домой, а надо было через два дня уезжать уже. Но вот сообщила родственникам, что я вот еду в училище. Ну, сами понимаете, как переживала мама. Правда, у меня мама – очень выдержанный человек. Конечно, не было слёз, не было истерики. Она сказала: «Ты – взрослый человек. Как ты считаешь, как твое сердце тебе велит, так ты и поступай». Я уехала в этот Горький, кончила это радиоучилище и была направлена на 4-й Украинский фронт, в часть особого назначения. Это – глубокая тыловая разведка. То есть нас сбрасывали с парашютов далеко за линию фронта… Ну как его назвать? Со старшим, который... Пока мы были на нашей территории, не все знали немецкий язык. Но, в основном, со знающими немецкий язык. А мы, как радисты. Вот.
А в 42-м году мой друг, с которым мы росли вместе, наши комнаты были напротив, он, вообще, с первого дня войны, он даже призывник был раньше, он был на фронте. И вот в 42-м году его мама получила первое извещение о его гибели. Конечно, все очень переживали, потом оказалось, что он ранен, что он в госпитале. Потом получили второе извещение, такое же. Опять он, слава богу, оказался жив. Потом третье. И тут я сказала: «Нет, я должна идти на фронт. Я должна идти воевать. Гибнут мои товарищи, с которыми я вместе, уже довольно-таки много погибло. Я должна идти, мстить за них». А уже из домоуправления я перешла работать в Радиокомитет, во Всесоюзный радиокомитет. И напротив… он находился на Пушкинской площади. И напротив организовался… организовались курсы радистов. Я поступила на эти курсы, но не проучилась ещё месяца, как из Горького приехал представитель из училища. Он назывался «сороковой отдельный запасной радиобатальон». Это были курсы, вот куда он стал приглашать, рассказывая, куда направляются после окончания этих курсов. На какие фронта, в какие-то: в разведку там, в партизанские, в штаб. И вот он стал набирать добровольцев. И я, естественно, записалась туда. Пришла домой. А мама не знала, что я была на курсах, никто не знал. Вот. Пришла домой, а надо было через два дня уезжать уже. Но вот сообщила родственникам, что я вот еду в училище. Ну, сами понимаете, как переживала мама. Правда, у меня мама – очень выдержанный человек. Конечно, не было слёз, не было истерики. Она сказала: «Ты – взрослый человек. Как ты считаешь, как твое сердце тебе велит, так ты и поступай». Я уехала в этот Горький, кончила это радиоучилище и была направлена на 4-й Украинский фронт, в часть особого назначения. Это – глубокая тыловая разведка. То есть нас сбрасывали с парашютов далеко за линию фронта… Ну как его назвать? Со старшим, который... Пока мы были на нашей территории, не все знали немецкий язык. Но, в основном, со знающими немецкий язык. А мы, как радисты. Вот.
/ Это 43-й, лето было. Не помню. Вообще-то, можно в документах посмотреть. Вот. И вот в 43-м году я попала в нашу часть. Мне дали нашего (ну как его назвать?) старшого, что ли. Сначала одного, потом почему-то заменили другим, а в 44-м году, вообще, дали группу венгров. Старший – Эрлей Зольтан – он знал русский язык, он с 41-го года был у нас в плену. И был в партизанском отряде. У него даже была медаль «Отличный партизан». И ещё трое, но, по-моему, они не все были венгры, но знали венгерский язык все. Вот меня определили в эту группу. И уже в октябре, в начале октября… Нет, не в начале. /Кашляет, пьёт воду./ Сейчас скажу, когда. По-моему, 13-го октября нас послали на задание в Венгрию, но нелегально. Документы у нас были липовые <---> Это самое… Ой!
О. Г.: Да, мы прыгали с парашютом. Была очень неудачной. Один у нас сломал ногу, из товарищей. И когда мы приземлились, и все собрались, узнали, что он сломал ногу. Это Бела его звали. Сейчас. Фамилия, по-моему, Барток. Вот. Мы должны были узнать, где мы, несмотря на то, что вот этот Эрлей, наш старший, он, вообще, из Будапешта. Но это – горы, лес, поэтому сразу не определишь. И одного… Да, я забыла сказать, что два из этих венгерских товарищей были одеты в венгерскую… солдатскую венгерскую форму. И вот одного из них послали мы вниз. Внизу, видимо, была каменоломня, или я не знаю, что там. В общем, какое-то селение. А мы на горе приземлились. Послали узнать, где мы, что мы. И мы не нашли вещевого мешка, в котором и дополнительное питание для рации, и одежда для нас, и питание на первое время для нас. Вот. Он спустился вниз и, надо сказать, что очень быстро возвратился. Сказал, что вещевой мешок упал прямо перед комендатурой, и уже собирается отряд для того, чтобы идти на поиски. Но мы, конечно, быстро собрались и стали подниматься в гору, чтобы уйти. Там, где побольше, где кустики, чтобы не очень было видно. В общем, спешно собираться.
О. Г.: Вот двое вели на… тащили на себе, но он помогал, естественно, этого Белу, который говорил, что бросьте меня, бросьте меня. Но не бросили. Но он вырвался и скатился с горы. И, конечно, бежать за ним никто не стал. Надо было уходить всем остальным, а стрелять – это опять показать, где ты есть. В общем, мы долго поднимались в гору. И уже невозможно было, потому что тяжело. Во-первых, мы с оружием, а у меня и вовсе. Правда, аппаратик, «северочек» – маленький и нетяжелый, но зато батареи – БАС. Там три батареи, они огромные и очень тяжелые. Понимаешь? И мы нашли такое, где побольше было кустарника. Легли. А двое, вот которые были одеты в военную форму, они сидели. Ну, я легла. Естественно, достала пистолет, приставила к этому… Но что? В плен сдаваться? Мы уже знали к тому времени, что это такое. Но нам повезло. Спасло, видимо, то, что сидели эти, в военной форме, наши два товарища. Прошли стороной, но, видя их, перебросились несколькими фразами. Они решили, что они устали и присели немножко отдохнуть. И когда уже преследователи ушли, мы поднялись наверх горы. Тоже где-то там пересидели день, наблюдая. А внизу увидели лесничего, дом лесничего со всяким хозяйством. Мы решили понаблюдать, что там. Это же осень! Дожди! Мы все мокрые, все холодные, голодные. У нас только при себе были там ну две плитки шоколада. И больше ничего не было. Решили понаблюдать и, возможно, спуститься. Хотя бы кто-то… Понаблюдали за домом этого лесничего, увидели, что один только работник остался в другом доме, в специально, видимо, предназначенного… А ещё двое или трое, я точно не помню, они ушли. И мы ночью пришли к этому лесничему. Он нас очень хорошо принял, но это, в общем-то, и не мудрено, потому что вооруженные люди пришли /cмеётся/. Нам дали возможность помыться, обсушили нас. Но это всё по очереди, естественно. Высушилась у нас одежда. Даже мне предложили лечь на кровать. Я говорю, что нет, я раздеваться не буду, а ложиться на кровать в одежде – это нет. Но они там что-то сверху подстелили, и я так, полулежа, посидела. А лесничий в это время разговаривал вот с нашими товарищами, с Золей, в основном. Сказал, что да, вот здесь прошли, карательный отряд, что они ушли далеко, что он покажет нам путь, где они не должны идти, эти вот, где все свободно. Он послал, оказывается, сына посмотреть что, чего. Ну, в общем, короче говоря, верили мы, не верили, но попробовали всё-таки. Действительно, никто, никого нет.
:Мы добрались, уже поднялись на новую гору, где с горы был виден Будапешт. Ну, конечно, ликовали! И как… погода дивная: солнышко, тепло. Ну и мы, конечно, так: что-то верхнее сняли с себя, то, что намокло, и установили режим, что двое будут стоять на часах (или сидеть там), а остальные будут спать. У нас… Да, я не сказала, что два радиста было: я и ещё Вадим, тоже из нашего училища и из нашей же части. А остальные будут спать. Я уже не помню, кто стоял на часах, только проснулась я от пинка в живот. Я села и ничего не пойму: мои товарищи – связанные, скрученные. Оказывается – дети! Внизу каменоломня, дети играли и взобрались на гору. И увидели! А эти два наших постовых (мы несколько ночей не спали), они, видимо… их солнышком разморило, и они тоже уснули. И они побежали вниз и сказали: «Там какие-то чудные люди сидят, кто-то в форме, кто-то с оружием». Ну и те поднялись и нас взяли в плен. Ну, конечно, скрутили руки и спустили нас вниз. И там, внизу, была комендатура, стояла какая-то воинская часть. Нас поставили к стенке. Но постольку, поскольку мы, я языка не знала, я не знаю, о чём они там говорят. А рядом со мной стоял Зольтан. Я говорю: «Золь, чего они говорят?» Он говорит: «Нас хотят расстрелять». Вы знаете, не могу сказать, что был страх, а вот верю в то (и поверила), что вот пролетает вся жизнь. Вот что, ой, какая она ещё короткая и как будет реагировать мама. Это было самое главное.
О. Г.: Да, мы прыгали с парашютом. Была очень неудачной. Один у нас сломал ногу, из товарищей. И когда мы приземлились, и все собрались, узнали, что он сломал ногу. Это Бела его звали. Сейчас. Фамилия, по-моему, Барток. Вот. Мы должны были узнать, где мы, несмотря на то, что вот этот Эрлей, наш старший, он, вообще, из Будапешта. Но это – горы, лес, поэтому сразу не определишь. И одного… Да, я забыла сказать, что два из этих венгерских товарищей были одеты в венгерскую… солдатскую венгерскую форму. И вот одного из них послали мы вниз. Внизу, видимо, была каменоломня, или я не знаю, что там. В общем, какое-то селение. А мы на горе приземлились. Послали узнать, где мы, что мы. И мы не нашли вещевого мешка, в котором и дополнительное питание для рации, и одежда для нас, и питание на первое время для нас. Вот. Он спустился вниз и, надо сказать, что очень быстро возвратился. Сказал, что вещевой мешок упал прямо перед комендатурой, и уже собирается отряд для того, чтобы идти на поиски. Но мы, конечно, быстро собрались и стали подниматься в гору, чтобы уйти. Там, где побольше, где кустики, чтобы не очень было видно. В общем, спешно собираться.
О. Г.: Вот двое вели на… тащили на себе, но он помогал, естественно, этого Белу, который говорил, что бросьте меня, бросьте меня. Но не бросили. Но он вырвался и скатился с горы. И, конечно, бежать за ним никто не стал. Надо было уходить всем остальным, а стрелять – это опять показать, где ты есть. В общем, мы долго поднимались в гору. И уже невозможно было, потому что тяжело. Во-первых, мы с оружием, а у меня и вовсе. Правда, аппаратик, «северочек» – маленький и нетяжелый, но зато батареи – БАС. Там три батареи, они огромные и очень тяжелые. Понимаешь? И мы нашли такое, где побольше было кустарника. Легли. А двое, вот которые были одеты в военную форму, они сидели. Ну, я легла. Естественно, достала пистолет, приставила к этому… Но что? В плен сдаваться? Мы уже знали к тому времени, что это такое. Но нам повезло. Спасло, видимо, то, что сидели эти, в военной форме, наши два товарища. Прошли стороной, но, видя их, перебросились несколькими фразами. Они решили, что они устали и присели немножко отдохнуть. И когда уже преследователи ушли, мы поднялись наверх горы. Тоже где-то там пересидели день, наблюдая. А внизу увидели лесничего, дом лесничего со всяким хозяйством. Мы решили понаблюдать, что там. Это же осень! Дожди! Мы все мокрые, все холодные, голодные. У нас только при себе были там ну две плитки шоколада. И больше ничего не было. Решили понаблюдать и, возможно, спуститься. Хотя бы кто-то… Понаблюдали за домом этого лесничего, увидели, что один только работник остался в другом доме, в специально, видимо, предназначенного… А ещё двое или трое, я точно не помню, они ушли. И мы ночью пришли к этому лесничему. Он нас очень хорошо принял, но это, в общем-то, и не мудрено, потому что вооруженные люди пришли /cмеётся/. Нам дали возможность помыться, обсушили нас. Но это всё по очереди, естественно. Высушилась у нас одежда. Даже мне предложили лечь на кровать. Я говорю, что нет, я раздеваться не буду, а ложиться на кровать в одежде – это нет. Но они там что-то сверху подстелили, и я так, полулежа, посидела. А лесничий в это время разговаривал вот с нашими товарищами, с Золей, в основном. Сказал, что да, вот здесь прошли, карательный отряд, что они ушли далеко, что он покажет нам путь, где они не должны идти, эти вот, где все свободно. Он послал, оказывается, сына посмотреть что, чего. Ну, в общем, короче говоря, верили мы, не верили, но попробовали всё-таки. Действительно, никто, никого нет.
:Мы добрались, уже поднялись на новую гору, где с горы был виден Будапешт. Ну, конечно, ликовали! И как… погода дивная: солнышко, тепло. Ну и мы, конечно, так: что-то верхнее сняли с себя, то, что намокло, и установили режим, что двое будут стоять на часах (или сидеть там), а остальные будут спать. У нас… Да, я не сказала, что два радиста было: я и ещё Вадим, тоже из нашего училища и из нашей же части. А остальные будут спать. Я уже не помню, кто стоял на часах, только проснулась я от пинка в живот. Я села и ничего не пойму: мои товарищи – связанные, скрученные. Оказывается – дети! Внизу каменоломня, дети играли и взобрались на гору. И увидели! А эти два наших постовых (мы несколько ночей не спали), они, видимо… их солнышком разморило, и они тоже уснули. И они побежали вниз и сказали: «Там какие-то чудные люди сидят, кто-то в форме, кто-то с оружием». Ну и те поднялись и нас взяли в плен. Ну, конечно, скрутили руки и спустили нас вниз. И там, внизу, была комендатура, стояла какая-то воинская часть. Нас поставили к стенке. Но постольку, поскольку мы, я языка не знала, я не знаю, о чём они там говорят. А рядом со мной стоял Зольтан. Я говорю: «Золь, чего они говорят?» Он говорит: «Нас хотят расстрелять». Вы знаете, не могу сказать, что был страх, а вот верю в то (и поверила), что вот пролетает вся жизнь. Вот что, ой, какая она ещё короткая и как будет реагировать мама. Это было самое главное.
Но нас не расстреляли. Пришёл, приехал какой-то там главный офицер и сказал, что «партизан, их надо пытать, а потом вешать». Нас, в этот вечер нас не отправили никуда, мы ночевали там, в комендатуре. А наутро нас, значит, сунули в машину и повезли в Будапешт, в гестапо. Нас привезли в гестапо. Ну постольку поскольку Золя был венгр, он прочитал и говорит: «Нас везут в гестапо». А у меня ещё был такой случай. У меня… Нам давали одежду, выдавали, а вот последнее время стали на заказ делать. И вот у меня были брюки и сапоги. И попросили, чтоб сделали поглубже карман. И вот в этом одном из карманов у меня лежала граната. И почему-то, вот когда меня ощупывали, на эту гранату не наткнулись. Я думаю: «Гестапо. Ну, граната при мне. Взорву и мало ли – и сама погибну, и кто-то ещё из этих гадов тоже погибнет». Но не получилось, потому что в гестапо обыскали, но так, как надо. Гранату эту нашли, дали хорошо по физиономии, ну отправили в камеру. На следующий или в этот же... В этот же день вызвали на допрос. Стали спрашивать, кто мы, что мы. Я сказала, что я вот – радистка.
Да, а когда ещё нас взяли, схватили и в комендатуру привезли, то там, разговаривая между собой, эти вот военные… В плен взяли не немцы, а венгры. Были же, они же воевали на стороне немцев, фашистов. Вот. Пошёл такой слух, что мой «северочек» куда-то пропал, один только остался. Вот Вадима. А мой куда-то пропал. Видимо, вот эти гражданские, которые помогали тоже, решили: как хорошо – приёмничек. Послушать, всё. Я не знаю там. Короче говоря, не было его. Вот. Меня стали спрашивать: кто я, что я? Я сказала, что вот нашу группу послали, чтобы... Ну, как агитаторов, чтобы агитировать местное население, что русские – не варвары, что они детей и женщин не убивают и с мирным населением они не воюют. Но там, конечно, стали бить: «Что ты врёшь! Такого не может быть! Ты – партизан, разведчик». Но я держалась на своём, говорила так, как есть. Тогда они стали меня склонять работать на их стороне. Я говорю, что я не могу вот так. Нас спешно готовили. Ведь советская, тогда Красная Армия, движется форсированным маршем уже по не своей территории. И поэтому я не совсем запомнила код. И он у меня в рации. Но я не сказала, что он пропал, что я знаю, что моя аппаратура пропала. Я говорю: «Вот, если будет, я, пожалуйста, может быть, и буду работать». Но они долго тянули, потом сказали: «Нет, мы нашли твой код, мы нашли твою, это самое, шифровку, и будет работать наш, потому что мы тебе не верим». Ну, не верите – не верьте. Потом вызывали, спрашивали. Били по каждому поводу. Вот свитер. Ой. Свитер. Он ручной вязки был. Они говорили: «Это чей? Это немецкий, французский, английский? Из Америки?» Говорю: «Нет, это наш». Бьют: «Врёшь». Сапоги. У меня хромовые сапожки были. «А это чьё?» – «Наше».
Я говорю: «Господи, – думаю про себя, – ну что же это вы там?» Может быть, и не выдержала, но такая злость взяла. Думаю: «Да что же они из нас делают?» Каких-то, действительно, совершенно из Тьмутаракани, как будто все живут: все неграмотные, все неученые. Ещё, кроме этого, иногда некоторые солдаты, особенно там был охранником чех, по-моему, потому что он на чешском языке говорил. Он подходил ночью к камере и говорил: «Ольгица, а правда, у вас детей едят?» Я говорю: «Правда. Видишь, какая у нас маленькая армия? А движется. Детей-то нет, населения прироста нет. Посмотри, куда дошли?» Или там: «А, правда, у вас на медведя с рогатиной?» Я говорю: «Правда, и с рогатиной и на фашистов идём». Поэтому думаю: «Господи, ну что же такое-то?»
В общем, короче говоря, 7-го ноября вдруг стук в стенку морзянкой: «Посмотри в окошко». Там наверху такое маленькое окошко. Я смотрю – летит пепел. Не пойму, что. И какая-то там суетня, нас не кормили, не поили. Это до вечера. Потом все прекратилось. К вечеру пришел один из этих самых фашистов. Венгерских, правда. Плохо, но говорил по-русски. И принёс мне как бы гостинец: «Вот. У вас праздник. Мама, наверно, хоть и трудно, но, наверное, что-то печёт, что-то делает, как-то готовится отметить этот праздник. Вот я тоже принёс, чтобы ты здесь отметила». Я говорю: «Нет, мне не надо никаких подарков от фашистов. Я это есть не буду». Он: «Ну, как хочешь!» Я говорю: «Так и хочу». Он пошёл, а взяла этот пакет и швырнула ему в ноги. Он подошёл, а у него такая нагайка. Нагайка-то, она, вообще, длинная. А это? Ну, хлыст. Он, значит, как стукнет меня этим хлыстом. Ну и ушёл. А уже вечером, вечером... У меня в соседней камере... А там интересно было. Вот две камеры, выходила топка, видимо, буржуйка там была. И стены были решётчатые. И в соседней камере, он назвался, что он английский лётчик, но он говорит по-польски. Иван его звали. Вот он мне очень помогал. Он не очень расспрашивал, он ненавязчиво, кто я и что я. Но то, что я могла сказать, я сказала. А вот когда приводили с допросов, он мне говорил: «Ольгица, больно?» А я так, доползала до стенки, чтобы можно было сесть как-то… И, конечно, доползала именно до этой вот, где решётка была. Он мне: «Ольгица, больно?» Я ему говорила: «Больно». – «А ты пой». – «Что петь?» – «Ну, “Вольгу-Вольгу”» – «Что?» – «“Вольгу-Вольгу”» – «Что?» – «Ну, “мать земли родной”. Пой, тебе будет легче».
Ну и я тихо, про себя, там громко не запоёшь, потому что влетят надзиратели и дадут по шеям. Вот.И он вот подполз к этому самому и говорит: «Ольгица, ты знаешь, что советские танки…» Ну не советские – русские танки. Или советские? Да, всё равно. Не помню опять, то ли в Будапеште (а Будапешт делится на Буда и на Пешт), то ли в Буда, то ли в Пешт прорвались. «Ты видела, как горело всё?» Я говорю: «Видела». Ну… Да, это была танковая разведка, которая, в общем, конечно, отошла, отступила. И нас срочно перевели в тюрьму. В тюрьме я была, не знаю, дня четыре-пять. Вот так вот. Там со мной сидели в тюрьме девочки-югославки, которые были в партизанском отряде с Тито. Одна из них, Штефица, с которой мы очень подружились, она… её из госпиталя в тюрьму.
А вторая?.. Э-э, просто она… их вместе, их было шесть человек. Часть из них была не здесь, а где-то в другом месте. И вот эти две были э-э со мной. Штефица прекрасно знала немецкий язык, и венгерский язык, и югославский, естественно. И мы, как могли, объяснялись. <x>
О. Г.: Да. Вот Штефицу. Она пыталась научить меня венгерскому языку, а я её, естественно, пыталась научить русскому языку. Но постольку, поскольку мы были там, находились, недолго, нас через несколько дней направили (тоже был транспорт, ехали мы поездом) э-э в город вот Комаром. Там была подземная крепость. Ещё когда мы были в тюрьме, вот Штефица рассказывала, что в Комароме я встречу её подружек. Вот одна из них, Нада, которая э-э была беременной и в этом Комароме родила мальчика. Что там сидят сочувствующие нашей России э-э граф и графица. «Грофица», – она сказала. Что она попытается нас познакомить. Там более такой, свободный, режим. Э-э но, в общем, не знаю, насколько он был свободным, но выводить нас выводили, чтобы мы не просто сидели в этих камерах, а во внутреннем дворике мы так, вокруг, гуляли. Там было страшно, потому что, когда я поднялась наверх (там нары в два этажа), когда я поднялась э-э наверх вот как раз посмотреть этого Надиного ребеночка, то я никак не могла понять, что это? Солома, там солома была, но она чем-то, тряпками какими-то, была прикрыта, она вот так вот шевелилась. Я сначала думала, что дети зарыты в эту солому. Думаю: «Почему же голова, это самое?» А потом, когда пригляделась – это вши и клопы.
Когда выводили нас на прогулку, я вдруг увидела двух своих подружек по… Мы вместе кончали училище, учились в училище, и вместе были в одной части. Такую Тамару Бессуднову, вторую – забыла фамилию – Зина. Но мы не подошли друг к другу, хотя, в общем, был такой порыв, чтобы кинуться друг к другу. Вот. И… Но сделали так перемещения, вот Тамара с этой Зиной, что они оказались сзади меня, и стали спрашивать: «А как Вадим?» А ещё, будучи в училище, вот эта Зина и Вадим, они очень подружились, и у них любовь была. Я сказала, что я не знаю. Я видела Вадима вот один… до гестапо, потом я его больше не видела. Так, так же, как и не видела, вообще, больше никого из наших. Вот говорю: «Не знаю». Ну, опять-таки мы там недолго были. Правда, сводили меня в камеру, уж так, как там уж эта Штефица сделала. Вот познакомила она меня с графом и с графиней. Они очень сочувствующие были и даже… но надеялись, что вот их дети (они пожилые были), что их дети вот как-то сумеют их высвободить из тюрьмы. Я не знаю ихней дальнейшей судьбы . А вот через какой-то, небольшой очень, промежуток времени нас погрузили всех в вагоны, в товарняк. Причем, вот в моем вагоне были венгерские евреи, несколько цыган и вот югославки, и я одна русская. В вагоне мы сидеть не могли, в этом. Мы... В общем, было забито так, что мы вот стояли спина к спине друг к другу. Когда нас привезли в Будапешт, это я уже потом узнала, то есть в этот, извините, в Берлин, я узнала потом. Когда в Берлин привезли, там начались бомбёжки. И, естественно, наш состав бросили, закрыли всё. Но когда открывали, там что-то, я не знаю, то ли пить давали, тоже не помню, я прочитала, что это – Берлин. Нас бросили, и бомбы рвались вот прямо, буквально вот в нескольких шагах от нашего состава. Конечно, была паника ужасная, но вот мы со Штефицей оказались очень мужественными. И мы всё время говорили, вернее, я говорила: «Не волнуйтесь, это же советские войска, наши бомбы, русские. Они знают, что мы едем в этих вагонах. Нас не будут убивать, мы не попадём под бомбёжку». Что оказалось, так и было, что нас ничего. Только единственное, что вот вагон на рельсах подпрыгивал. Вот. Кончилась эта бомбёжка, и состав тронулся.
И вот нас привезли в город Фюрстенберг. Этот Фюрстенберг – город, где на окраине его находился концлагерь Равенсбрюк. Концлагерь Равенсбрюк – это сугубо женский лагерь. Мужчин в этом лагере не было . Э-э <---> Открылись огромные… огромная четырехметровая, если не выше, стена, наверху – проволока в два ряда с током высокого напряжения, и – брама, как они назвались – ворота открылись, нас ввели в этот лагерь. И мы пока стояли, и… а это было уже утро, и шла колонна женщин, видимо, на работу за пределы лагеря. Потому что я услышала голос: «Русские есть?» Я говорю: «Есть».– «Ты кто?» Я говорю: «Военнопленная». – «Откуда?» – «Из Москвы». – «Хорошо, будет доложено».
И всё. Нас пропустили через баню, то есть раздели нас, вывели, а это уже, считай, зима. Вывели нас… Глубокая осень. Вывели нас на улицу, и мы в эту баню должны были лезть в окно, через окно. В окно мы влезли, и там душ, который перемежался: то с горячей водой, то с холодной водой. Э-э при этой бане работала одна наша военнопленная, Галя Матузова такая. Она – киевлянка. Когда я оттуда уже вышла, там давали уже не полосатую одежду, а гражданскую, но сзади, на спине, было вырезано… крест такой, и вшита совсем другая материя.
И, значит, вешали нам такой вензель красный, где было написано: вот у русских – R, у военнопленных Совета унион – SU – и номер. И когда я уже стала выходить из бани, вот эта Галя мне шепчет: «Я что-то из твоей одежды оставила, принесу в карантинный блок». Говорю: «Хорошо».
Нас повели в карантинный блок. Правда, мы ещё стояли долго на улице, потом привели в карантинный блок. Э-э… Через день вдруг слышу: «Где здесь русская?» Я говорю: «Я». Тоже, почему-то, я все время на верхних э-э этих полках нар находилась. Она поднялась, это была Тамара Булычева, тоже военнопленная. Значит: «Ты откуда?» Я говорю: «Я – москвичка». -- «О, я тоже москвичка. Будем стараться, чтобы ты на карантинном блоке была как можно меньше. Возможно, даже через неделю мы тебя заберём в свой блок, барак». И так и было. Даже меньше, чем через неделю, пришли девушки, забрали меня. И я поселилась уже на нарах третьего этажа. А там так: первый этаж было… можно было даже вот на колени встать, второй этаж – там сидя, ну а третий этаж – там уже, как хочешь. «Чичака» называлась.
И вот там моей подруге, которая на всю жизнь (к несчастью, уже почти никого нет в живых), такая Мария Петрушина, э-э она из Клязьмы, из Подмосковья. Была такая Зоя, она тогда была Ольнева, потом Зоя Захарова была, она, вообще, попала в плен в Севастополе. Она была медсестрой, попала в плен. Она была ранена, раненная попала в плен. Потом была Лида, мы её звали... У всех была кличка: Мария – «Москва», Зоя была «Граф», потому что она вся такая вот такая, но там мы все вот такие были, но она, несмотря на это, была фигуристая, а не совсем доской. Лида Назарова, честно говоря, я не помню, откуда. Звали её «Пушкин» из-за ее кудрявых волос. Когда я попала в плен, уже не стригли наголо. Вот. Вот Тамара Булычева, москвичка, и почему-то это, то ли потому что Тамара и Мария – москвички, да тут ещё и я, но называлась «семья москвичей».
Ну и мне стали рассказывать. Ну, во-первых, спросили, кто я, что я. Ну, я опять-таки, не вдаваясь в подробности, я ещё не знаю этих своих подруг. Ну, я им рассказала, что я из Москвы, что вот была в армии, вот попала там-то в плен. Они говорят: «Ой, вот, значит, вот у нас здесь пятьсот человек». Двести пятьдесят, как они называли, в ширпотребе, в битрибе вернее, в битрибе – это в лагере был ещё другой лагерь, так называемый, за стеной. Там немцы думали заставить вот наших военнопленных шить обмундирование на армию, фашисты, вернее. Вот. Но девушки отказались, категорически. И они стояли на аппеле, э-э под дождём, под снегом, на коленях (там земля – э-э уголь, в основном), на этих вот камнях всяких, углях. Но они категорически отказались. Никто не стал ничего шить. Поэтому они шили вот одежду для нас, ну и ещё что-то. Я не знаю что, но с обороной это не было связано. Доступ туда был очень ограниченный.
Ну и мне стали рассказывать. Ну, во-первых, спросили, кто я, что я. Ну, я опять-таки, не вдаваясь в подробности, я ещё не знаю этих своих подруг. Ну, я им рассказала, что я из Москвы, что вот была в армии, вот попала там-то в плен. Они говорят: «Ой, вот, значит, вот у нас здесь пятьсот человек». Двести пятьдесят, как они называли, в ширпотребе, в битрибе вернее, в битрибе – это в лагере был ещё другой лагерь, так называемый, за стеной. Там немцы думали заставить вот наших военнопленных шить обмундирование на армию, фашисты, вернее. Вот. Но девушки отказались, категорически. И они стояли на аппеле, э-э под дождём, под снегом, на коленях (там земля – э-э уголь, в основном), на этих вот камнях всяких, углях. Но они категорически отказались. Никто не стал ничего шить. Поэтому они шили вот одежду для нас, ну и ещё что-то. Я не знаю что, но с обороной это не было связано. Доступ туда был очень ограниченный.
Как я потом узнала, туда могли пройти вот две женщины, о которых я скажу обязательно. Э-э вот они только. Это Евгения Лазаревна Клемм, была старшая нашей группы. Она по возрасту была старше многих, ну трёх четвертей, наших девушек. И Сокова Александра Николаевна. Клемм – она знала несколько языков, э-э ну необыкновенная женщина. Это – человек с большой буквы, которая сумела вот нас, пятьсот голодных, холодных, избиваемых женщин, держать, как надо. В дисциплине. Не то что, а именно в дисциплине. Никто даже ни разу не сказал. Это был не приказ, это ничего. Именно вот это такой человек. От нее мы узнавали, что творится в мире. Почему-то она… Особенно, на фронтах. Почему-то она, получая немецкие фашистские газеты, могла между строк выудить. Мы знали, что продвигаются, мы не знали конкретно, где наши войска, но знали, что они продвигаются все глубже и глубже в Германию.
Мы знали, что расстреляли Тельмана. Кстати, в нашем концлагере находилась жена Тельмана – Роза Тельман – и его две дочери. Одну дочь в нашем же лагере расстреляли. Встречали, когда узнали военнопленные, что у нас Роза Тельман (я делаю отступление, это ничего?), вот они решили как-то вот показать солидарность. А как? Вот из этого пайка, который нам давали, решили, что мы вот… Ну, конечно, не совсем кусочками, но как-то порезали кусочки. А в субботу и воскресенье там давали эрзац-мармалад и маргарин. И вот они сделали крем из этого, и сделали ей торт. А ночью одна из наших девушек, а там, в середине лагеря, была клумба. Она была, в общем, могилой любимой собачки старшей надзирательницы. И там была клумба цветочная. И вот она умудрилась сползать, хотя собаки были выпущены, сползать на эту клумбу и небольшой, как бы веночек, это самое, букетик… И ночью, ночью… Но, правда, по договоренности со старшей по блоку. А старшими по блоку были заключённые. Вот. Надзирательницы уходили к себе домой, а старшие по блоку оставались постольку, поскольку они в этих же бараках жили. Договорились, и вот ночью мы приходили, пришли к Розе Тельман, и, значит, вот поприветствовали её и, в общем, выразили ей сочувствие.
Сидела у нас Густа Фучикова. Был такой Фучик, коммунист чешский. Была она у нас, но та сидела в том же… Там барак был разделен на две половины. В одном сидели иностранные, в основном, политические, а в другом сидели вот мы, были француженки, польки и чешки. Тоже, в общем-то, политические. Но, видимо, ну так вот, тех больше огородили, потому что те ближе по территории, что ли, там. И могли где-то связаться. Ну, что ещё?
Мы знали, что расстреляли Тельмана. Кстати, в нашем концлагере находилась жена Тельмана – Роза Тельман – и его две дочери. Одну дочь в нашем же лагере расстреляли. Встречали, когда узнали военнопленные, что у нас Роза Тельман (я делаю отступление, это ничего?), вот они решили как-то вот показать солидарность. А как? Вот из этого пайка, который нам давали, решили, что мы вот… Ну, конечно, не совсем кусочками, но как-то порезали кусочки. А в субботу и воскресенье там давали эрзац-мармалад и маргарин. И вот они сделали крем из этого, и сделали ей торт. А ночью одна из наших девушек, а там, в середине лагеря, была клумба. Она была, в общем, могилой любимой собачки старшей надзирательницы. И там была клумба цветочная. И вот она умудрилась сползать, хотя собаки были выпущены, сползать на эту клумбу и небольшой, как бы веночек, это самое, букетик… И ночью, ночью… Но, правда, по договоренности со старшей по блоку. А старшими по блоку были заключённые. Вот. Надзирательницы уходили к себе домой, а старшие по блоку оставались постольку, поскольку они в этих же бараках жили. Договорились, и вот ночью мы приходили, пришли к Розе Тельман, и, значит, вот поприветствовали её и, в общем, выразили ей сочувствие.
Сидела у нас Густа Фучикова. Был такой Фучик, коммунист чешский. Была она у нас, но та сидела в том же… Там барак был разделен на две половины. В одном сидели иностранные, в основном, политические, а в другом сидели вот мы, были француженки, польки и чешки. Тоже, в общем-то, политические. Но, видимо, ну так вот, тех больше огородили, потому что те ближе по территории, что ли, там. И могли где-то связаться. Ну, что ещё?
Вот работа нам, военнопленным. Нас за пределы лагеря не выпускали. Мы работали только в пределах лагеря. Репатриированных, которых увозили, выпускали. Они работали: разгружали вагоны, там работали у фермеров. На заводах – нет, потому что я не знаю, может, на фабрике, на какой, которая не имеет отношения к обороне. Вот. А мы работали на территории лагеря. Какая там была работа? Вот у нас называлась «кессель-колонна». Это огромная телега. Когда-то давно, при царе горохе, хотя я это помню, были ломовые извозчики. Впрягались огромные бугаи, и там на эту вот телегу какой-то груз. У нас был груз такой: мы развозили еду по баракам. Это были вот такие вот… Как их? Баки, как молочные.
О. Г.: Да, бидоны, такие как... Тяжелые, вот такие, как молоко. Сметану, молоко. Вот такие огромные бидоны. Там, значит, утром был вот кофе, и ставился он – полная телега в три ряда. В эту «кессель-колонну» меня и вот Гореву Катюшу, с которой мы вместе кончались… кончали училище, и через месяц после того, как я прибыла в лагерь, прибыла и она, – нас устроили, значит, постольку, поскольку и Катя была в гестапо, и я прошла гестапо, здесь всё-таки свои девушки, где-то могут так помочь, незаметно для надзирателей, вот в эту «кесарь-колонну». Там же работала, в этой «кесерь-колонне», такая вот Зоя Ольнева, потом Захарова, Зоя Михайловна, которая вот нас туда и устроила. Мы, значит, тащили эту телегу на себе. Ну сколько нас было? Сейчас. Шесть, восемь... Десять человек. Но это было всё равно. Представляете, и ставить. Первые дни меня не поставили. Там мы где-то снизу, что ли, наверх поднимали. А потом, там чередовались, и Зоя уже не могла сделать так, чтобы... Второй ряд должна была ставить, первый и второй ряд, я. А у меня вообще руки, хотя я занималась спортом, а после гестапо у меня…вообще я очень ослабла, и у меня руки были слабые. Я, значит, первый-то ряд я поставила, а второй – стала поднимать бачок и чувствую, у меня разжимается. А рядом Зоя со мной стоит. Я ей говорю: «Зойка, у меня сейчас вырвется бачок, я не могу его поднять». Она мне: «Поднимай!» Я говорю: «Ну не могу!» Она мне: «Поднимай!»
И у меня – раз! А это был кофе, кипяток! И опрокидывается как раз в её сторону. Вот я хочу сказать, насколько мы, русские люди, солидарны, насколько мы чувствуем чувство долга друг перед другом. Зоя даже не пискнула! Если бы она хоть: «Ой», – вот так бы сказала, то надзирательница, которая тут же присутствует, ну всё. Мне-то было бы тогда, я не знаю что. Она даже не пикнула. И пока мы не развезли всё, Зоя ходила в этом чулке. И когда мы пришли в барак, то, снимая чулок, сняли и кожу Зоину на ноге. Но там, в этом, в санчасти, работали и наши врачи. Но они не как главные врачи, естественно, работали, но работали. И медсёстры там работали. Конечно, туда сообщили, и там какую-то мазь дали. Но, в общем, короче говоря, всё обошлось. И я, конечно, всю жизнь считала, что я Зое по гроб жизни обязана своей жизнью.
Была ещё там такая работа. Огромнейший каток, огромный. Он, наверное, ну несколько пудов весил. Им укатывали. Зачем им укатывали территорию? Каждый день. Там работали совсем молоденькие девочки. Как они возили этот? И как они вообще? Ну, наверное, надорвались. Это было страшно.
Вот я хочу сказать вот о нашей… этой… Евгения Лазаревна в неделю ну два-три раза посещала наш барак вечером (то есть она в нашем бараке и была), где вечером, поздно, проводила с нами беседу. Даже вплоть до того, что мы историю партии учили. Вот. Она нам рассказывала, что во внешнем мире творится, вне лагеря. Она старалась подбодрить. Она, в общем, держала такой дух в нас боевой. А Сокова была нашей поэтессой. У нее были прекрасные стихи, просто прекрасные. Где-то у меня там есть книжка «Они победили смерть». Вот. Очень хорошие стихи. И вот она, например, там… праздники, как отмечались. Вечером, значит, мы тихо пели. Блоковая придет, скажет (была у нас блоковая – немка), скажет, уйдут все. Но мы к этому времени из этой вот крохи хлеба тоже делали типа торта какого-то, что-то. Но это, конечно, не на все двести пятьдесят человек. Вот, как мы называли, «по родине». Вот «семья москвичей», там «семья» кого-то ещё, ещё кого-то. И вот... Но пели, конечно, все, но тихо. Шёпотом пели. Пели песни. Даже в День советской армии, у нас Лида Рыбальченко, та спрыгнула с нар и чуть ли не в пляс пустилась. Так что… и были, я говорю, очень сплочённые. Когда организовывали какие-то «транспорты смерти», то если уж объявляли голодовку, то это – всё, это – намертво. Правда, некоторые до нашего приезда... В наш приезд был только один транспорт, больше не было. Потом набирали, но он, это я потом скажу. Вот. Но, в общем-то, это самое, жили очень дружно, очень сплочённо.
Потом к нам в барак пришла такая Саша Чернышёва. Она из репатриированных, она из Курска. Ее угнали в Германию и заставляли работать на военном заводе. И она, чтобы отказаться, она вкалывала себе иголки под ногти, травила руки и из-за этого попала в плен, то есть в концлагерь. И вдруг в один прекрасный день… То она просто так вот иногда заходила. Там по лагерю гулять особенно нельзя было, это категорически. Кончил работать – сиди в бараке. Она периодически заходила, она выходила за пределы лагеря, но, естественно, с колонной. И они, были такие дни, когда они разгружали вагоны. Она стала нам приносить одежду, она стала нам приносить сухофрукты, не фрукты, а овощи: там сухой лук, вяленый, там морковку, что, в общем-то, помогало тем, кто совсем ослаб. И постепенно, постепенно, и она оказалась в нашем бараке. И тут она уже тоже вошла в «семью москвичей», и уже у нее был более обширный этот самый.
Потом, уже в 44-м году… Нет, уже в 45-м, наверное, вдруг в лагерь… в лагере был транспорт. До нас дошло: привезли двадцать детей, советских, без родителей, и сопровождают вот тоже узницы. Там чешки, польки, в основном они сопровождали. И, значит, десять из этих детей, старше восьми лет, были отправлены на работы. А этих хотят кремировать, они – груз лишний.
Тогда пришла Евгения Лазаревна Клемм, вот она нам сообщила об этом. И организовали делегацию к лагерьфюреру. Девушки пошли с просьбой, требованием. Или я не знаю, что, как это назвать? К лагерьфюреру, чтобы этих десять детей не уничтожали, а отдали нам, советским военнопленным. Он долго кричал, топал ногами, что посмотрите на себя, вы сами скоро сдохните, вы ходите живые скелеты, на детей никакого пайка давать не будем – они считаются ликвидированными. Делегация наша сказала: «Пока останется жива хоть одна советская военнопленная, будут жить и дети». И он нам их отдал.
Эти дети сразу же нашли вроде бы как своих приёмных мам. Вот в «семью москвичей»: у нас была Галочка из Белоруссии, был Витя, не могу сказать, откуда он был, ему два годика было, два с половиной, ну крошечка ещё, его от мамы отделили, мама заболела, вот, и была… был Лёнечка. Вот, значит, Витечку маленького взяла Тамара Булычёва. Галочку взяла Мария Петрушина. Она – блондинка, и Галка – блондинка, обе беленькие. Ну, вот даже как подходит, как мама. Лёнечку взяла Лида. А вот Надя ещё была, это самое... Надя была и Лиля... Нет, не Лиля, а Надя и Стелла. Этих я, это не из «семьи москвичей», поэтому я не помню, кто их взял. Вот. А Лиля – нет, Лиля совсем из другого. Была у нас ещё девочка, тоже был вот «лагерь смерти». Она лежала в туберкулезном бараке. Ей уже тогда было лет пять-шесть, наверное. И когда вот узнала... А там же работала Вера такая, Бобкова Вера Сергеевна, медсестрой. И когда она узнала, что Лиля подлежит уничтожению, она её ночью выкрала, передала девушкам нашим в окно, и мы её прятали на чердаке, эту Лилю. Днем она сидела на чердаке, а ночью она спала между нами. Ну, тем, с кем она была. Но Вера не была в нашем бараке, поэтому... Эти медсестры, они были в другом бараке.
В общем, взяли этих детей. И… но тут уже весь лагерь нам помогал. Никто не просил, никакого клича не было, но все заключенные, абсолютно все, кто мог, все какую-то толику приносили. И дети вот жили у нас. Был Новый год, 45-й, и решили детям устроить праздник. Причём, дети были давно уже, мотались, ещё по нашей территории были в лагерях, поэтому они очень долго не имели никакой радости, никакой... В общем, ничего хорошего. И решили устроить им праздник. Я уже не помню, что. Но, по-моему... Это будет, конечно, наверное, голословно, если скажу. Что-то устроили где-то вне, какую-то аварию. Вот канализационную или, в общем, водопроводную.
О. Г.: По-моему. Но это, я говорю, это у меня уже, может быть, где-то это самое… Но, во всяком случае, за пределы лагеря вот Лиду и Машу вместе с одной из заключённых, которой доверяли, она, ну, типа блоковой, и с надзирательницей, они вышли за пределы лагеря. Опять не знаю как-то или не помню, может, и говорили, но Мария умудрилась вот такую вот ёлочку вырвать из земли и под своей одеждой, на голом теле, принести её в блок. И вот вечером из каких-то там, я не знаю, бумажек, тряпочек, чего-то такое, мы сделали им игрушку. И наверху, на этой «чичаке» устроили им Новый год. Вечером, поздно, уже все легли, тоже сделали им такие тортики, вернее, пирожные, из этих кусочков. И рассказывали им сказки, и пели им песни. В общем, для детей – они до сих пор это помнят. Кто, конечно, был постарше. Вот. Это был такой, очень памятный день, и для детей, и для нас.
Эти дети сразу же нашли вроде бы как своих приёмных мам. Вот в «семью москвичей»: у нас была Галочка из Белоруссии, был Витя, не могу сказать, откуда он был, ему два годика было, два с половиной, ну крошечка ещё, его от мамы отделили, мама заболела, вот, и была… был Лёнечка. Вот, значит, Витечку маленького взяла Тамара Булычёва. Галочку взяла Мария Петрушина. Она – блондинка, и Галка – блондинка, обе беленькие. Ну, вот даже как подходит, как мама. Лёнечку взяла Лида. А вот Надя ещё была, это самое... Надя была и Лиля... Нет, не Лиля, а Надя и Стелла. Этих я, это не из «семьи москвичей», поэтому я не помню, кто их взял. Вот. А Лиля – нет, Лиля совсем из другого. Была у нас ещё девочка, тоже был вот «лагерь смерти». Она лежала в туберкулезном бараке. Ей уже тогда было лет пять-шесть, наверное. И когда вот узнала... А там же работала Вера такая, Бобкова Вера Сергеевна, медсестрой. И когда она узнала, что Лиля подлежит уничтожению, она её ночью выкрала, передала девушкам нашим в окно, и мы её прятали на чердаке, эту Лилю. Днем она сидела на чердаке, а ночью она спала между нами. Ну, тем, с кем она была. Но Вера не была в нашем бараке, поэтому... Эти медсестры, они были в другом бараке.
В общем, взяли этих детей. И… но тут уже весь лагерь нам помогал. Никто не просил, никакого клича не было, но все заключенные, абсолютно все, кто мог, все какую-то толику приносили. И дети вот жили у нас. Был Новый год, 45-й, и решили детям устроить праздник. Причём, дети были давно уже, мотались, ещё по нашей территории были в лагерях, поэтому они очень долго не имели никакой радости, никакой... В общем, ничего хорошего. И решили устроить им праздник. Я уже не помню, что. Но, по-моему... Это будет, конечно, наверное, голословно, если скажу. Что-то устроили где-то вне, какую-то аварию. Вот канализационную или, в общем, водопроводную.
О. Г.: По-моему. Но это, я говорю, это у меня уже, может быть, где-то это самое… Но, во всяком случае, за пределы лагеря вот Лиду и Машу вместе с одной из заключённых, которой доверяли, она, ну, типа блоковой, и с надзирательницей, они вышли за пределы лагеря. Опять не знаю как-то или не помню, может, и говорили, но Мария умудрилась вот такую вот ёлочку вырвать из земли и под своей одеждой, на голом теле, принести её в блок. И вот вечером из каких-то там, я не знаю, бумажек, тряпочек, чего-то такое, мы сделали им игрушку. И наверху, на этой «чичаке» устроили им Новый год. Вечером, поздно, уже все легли, тоже сделали им такие тортики, вернее, пирожные, из этих кусочков. И рассказывали им сказки, и пели им песни. В общем, для детей – они до сих пор это помнят. Кто, конечно, был постарше. Вот. Это был такой, очень памятный день, и для детей, и для нас.
Дети все, конечно, остались живы. Ну, вот Витечка нашёл свою маму. Она его, вернее, нашла. Галя так и осталась при Марии. Лиля, которая вот туберкулезная была, она так при Вере Бобковой и осталась, она сейчас в Москве живёт. И жила в Москве, её Вера сюда привезла. Лёнечка с Лидой в Крыму. А Надя, она – ленинградка, её на лето увезли к бабушке в деревню на Украину, и там она попала в плен. Она вернулась в Ленинград. По-моему, папа у неё погиб, а мама ещё была жива. Но потом умерла и мама. Надя вышла замуж. Это я узнала только в последний раз, в этом году, когда была в Германии. Мы её больше не видели. А вот Стелла, которая тоже в Ленинграде, её там сначала... Но про Стеллу – это особо, если вы хотите, я расскажу потом. Это самое, Стелла с ней как-то где-то была связана, а потом я от неё в этот раз узнала. Я говорю: «Слушай, все пытаюсь каждый раз спросить, где Надя? Как она? И как её?» А она говорит: «А ты знаешь, она здесь. Тётя Лялечка, ты знаешь, она здесь». Я говорю: «Да? Вот бы хотелось ее видеть». И мы увиделись. Конечно, плакали, это самое, потому что ну шестьдесят лет не виделись, считайте. Это первое. Она вышла замуж и уехала с мужем в Израиль. А у неё мы остались в памяти на всю жизнь, когда мы… лагерь… Уже немцы подошли близко к лагерю. Все, кто мог идти, все заключенные, их выгнали из лагеря. И шли немецкие войска, потом шли мы, а за нами шли наши войска. В лагере остались только больные и их обслуга, которые не могли двигаться. И лагерь должны были подорвать. И вот когда уже нас освободили… И когда мы отступали, мы старались… Надя совсем была больная: плохая и ещё заболела. И мы старались ее утеплить. Все, у кого что, снимали с себя одежду и её… Уже потом, когда пришли наши, и мы вышли, ну это самое, вышли на дорогу, то там и одеяла достали. Её в коляске везли. А, с нами Галочка была! Галка в коляске, а как Надю? Мы нашли какую-то тачку, подстелили одеяла, там тоже её накрыли. И это у неё все очень запамятовалось. Вот. Ну, и потом, вот это вот такое вот с детьми.
{В лагере была очень такая дисциплина, страшная. Если у тебя…ты идёшь грязная, и тебе, не дай бог, встретилась надзирательница, тебя изобьют. Если у тебя развязался шнурок у ботинка, даже не развязался… Да, развязался, а уж если нет, тебя бьют. Ты должен быть аккуратным. В баню нас проводили только, вот когда мы попали в концлагерь. В умывальники, как правило, осенью, в общем, в холодное время окна были выбиты. Вода была только холодная. Но, несмотря на это (вот я говорю только за девушек-военнопленных, с которыми я непосредственно каждый день общалась), мы мылись под холодной водой до пояса, ноги, а… кофе горячим мыли голову и ступни ног.
О. Г.: Да. Нами прикрывали отступление фашисты. И уже надзирательницы, которые нас сопровождали, они стали бегать, что… говорить, просить стали одежду гражданскую, которой у нас там немного, а смена была. Нам вот приносили девушки, которые выходили из лагеря, одежду. Но, естественно, никто не давал этой одежды. А потом на вторую ночь, на вторую ночь, мы должны были ночевать. И там такой был котлован. И они стали ходить, надзирательницы, и говорить, что вот если… тут недалеко роща есть, и если вы хотите бежать – бегите. Мы будем стрелять, но в воздух. Что часть из нас, вот отступающих, и сделала. А другая часть не успела просто. Вот как раз «семья москвичей» вся попала, кроме Тамары Булычёвой, которая с Витечкой. Их освободили союзные войска. И там вот мать Вити нашлась.
И мы бежали. Бежали, спрятались, там тоже где-то от воронки было это самое, воронка была от бомбы или от снаряда. Потом вдруг затихло, и девушки стали рваться. Вот Зоя, Маша, которые очень давно уже были в лагере, с 42-го года, по-моему, они были, по лагерям мотались. Зоя даже в Майданеке была. Вот. Ну, мы стали уговаривать: «Куда вы пойдете? Ну, подождите ещё немножко, вот когда совсем всё. А вдруг? Почему-то там, какой-то… Ну, совсем перестанет, перестанут и тогда». Ну, действительно, там подождали ещё час, выскочили. Да, вышли. Из этого лесочка выходим на дорогу и смотрим: идёт… ну видно, что это – не немецкий солдат, человек какой-то. Ну и девушки, конечно, кинулись, а это – наш лейтенант. Его так было жалко потом. Он только стоял и говорил: «Бабоньки, я всю войну прошёл – остался жив. Оставьте меня живым теперь». Потому что каждому надо было дотронуться до него. Ну, хотя бы вот почувствовать что-то такое. Это было что-то! И когда… У него рукав был оторван, ещё что-то. По-моему, карман тоже был оторван, а сапоги блестели, как будто их ваксой начистили. Вот это вот – освобождение наше.
А что ещё про лагерь? Там целый день был… пахло гарью – целый день работал крематорий. Был такой случай. Это уже было к концу. Сказали, вот тоже Евгения Лазаревна, что будет последний, видимо, потому что знали, что это самое…«лагерь смерти». И мне поручили… Я не была в комитете этом – борцов сопротивления, но постольку, поскольку я была с югославками, и у меня там были подружки вроде бы уже, вот мне поручили пойти в этот барак, сказать, что мы будем протестовать против этого, что вот не дадим отправить на этот, в этот последний смертный транспорт. И я пошла. А это была весна, было прохладно, у меня ещё никакого пальто не было, естественно. А вот у Кати Горевой, ей вот принесла Саша и сказала, что: «А тебе, не было больших размеров и не было маленьких». А мы с ней одинаковые и по росту, и по конструкции. Вот. И я одела её пальто. А на пальто же тоже номер. И я попала – они устроили облаву. Вообще-то, по лагерю, я говорю, ходить, там передвигаться просто так, гулять, нельзя было. И они устроили облаву. И я попала в эту облаву, и попала под номером Кати Горевой. И я пришла. Но меня отпустили, но номер-то они записали. Я пришла и сразу говорю: «Девчонки, вот так и так». Ну, Катя сразу занервничала. Я говорю: «Чего ты нервничаешь?» «Но как же быть, номер-то мой?» Я говорю: «Ну и что? Буду я Катей». Но она тогда Кулаковой была. Я говорю: «Буду я Катей, какая разница? А ты будешь Ольгой, под моим номером, только и всего». Ну, узнала, конечно, и Евгения Лазаревна. Вообще, узнали все. И нас срочно запихнули в лазарет с какой-то там, не знаю, даже не помню, и, по-моему, мы даже и не знали, с какой-то болезнью. И мы там лежали несколько дней. Пока мы там лежали, из-за забастовки заключенных этот транспорт смерти был отменен. И мы на него не попали. Вот.
У нас были среди и военнопленных, и среди этих русских, репатриированных, были евреи. У нас была такая Марина Смелянская, у нас была Галя вот эта, Матузова, которая в бане работала. И вот был один из транспортов, куда чуть не попала Маринка, то есть она была уже вроде бы, как вот-вот схвачена, но её спрятали, и она вот была у нас в «семье москвичей». Днём она сидела на чердаке, а ночью мы с Катей сдвигали-раздвигали матрасы, и она между матрасами у нас спала. Вот.
Ну что? Страшно было. В этом же лагере, кроме вот этого второго лагеря, где была мастерская, был ещё бункер, куда сажали провинившихся. Вот наши там сидели. Вот при мне был один побег, бежали три девушки, но ни одна (и было несколько побегов ещё до нас), никто, конечно, не добрался до родины. И даже за пределы Германии. Они были очень быстро схвачены и обратно возвращены в лагерь, но они уже не были на территории лагеря. Они сидели в этом бункере, где окна были заколочены, где была там же параша, в этой самой, где они не имели права днём лечь. Они сидели или ходили просто. Ну, кормили там, в основном, водой. Это было ужасно! Э-э ну, пытались там как-то связаться, не знаю, через этих вот надзирательниц или блоковых этих. Но как-то, в общем, где-то что-то мы знали о них: что они ещё живы, что-то.
Но вот эти, которые вот при нас уже бежали, девушки, они, конечно, вышли и не так уж пострадали. А вот у нас такая Лёля была, она одесситка, тоже забыла фамилию её, она очень долго там просидела. И вот уже я… мы… я ездила – Марина Смелянская жила в Киеве, а мы дружили очень. То есть в Кишинёве, а я ездила к Марине.
О. Г.: И мы пошли в сторону лагеря. Но колонны с солдатами там, военные, проезжали, и вот в одной из колонн… Да, мы остановились поесть. Но они видели, какие мы тощие, изнурённые. Они, значит, нам, просто вот останавливались и давали есть. Тоже были такие голодные, что не соображали, что надо есть понемножку. Многие из нас заболевали желудком – переедали. Но оказывали помощь вот наши военврачи. И вот в одной из этих встреч ехали вот как раз работники военторга. И когда узнали, что мы военнопленные, а, видимо, уже знали, что к военнопленным во всех лагерях, даже к нам с уважением относилось немецкое командование. Даже к нам, вернее, даже они. Потому что они знали, что если «нет» – значит «нет». Если мы сказали «да», то это будет «да». Вот. И, видимо, это дошло до этих. И вот они нам предлагали: «Ой, военнопленные бывшие! Девочки, нам нужны работники, мы вот в военторг. Мы собираем там, правда, в основном, ценности, какие увезённые были. Но вы у нас оденетесь, откормитесь. Куда вы такие поедете к мамам, к родителям? Они же умрут, увидев вас. И оденетесь, хоть немножко, и что-то, может быть, домой даже привезёте». Ну и мы согласились.
И вот мы стали: вот Катя Горева, она была – у неё галантерея, у меня – ко мне привозили такие, дорогие: баккару, хрусталь, серебро, картины, но и привозили одежду. Вот Зоя, она была, свозили вина, почему-то. И вот у нее был винный погреб /смеётся/. Я не помню, где Мария работала. Но, в общем, не важно. Мы все где-то работали.
А. К.: А в чём заключался смысл вашей работы?
О. Г.: Вот мне привозили иногда уже зафиксированный товар, а иногда – просто вот ехали, было, что-то подобрали. И я должна была составить накладные, что они привозили. И эти накладные я отдавала потом там другому, начальнику. И это самое… Что-то нельзя было никуда, оно так и оставалось при военторге или отправлялось в Россию. Я не знаю куда. А вот если это была одежда, то это вот: кто-то демобилизовался, уезжал домой. Значит, приходили ко мне, я им по накладной давала гражданскую одежду. Потому что, естественно, приехать в разоренный Советский Союз и купить ещё было не на что. Пока устроится человек, да и жизнь была очень тяжёлая. Вот. Вот такая работа была. Я не знаю, что, почему это вот было по секциям, кому нужны были эти пуговицы? Я не знаю. Нет, вот серебро-то у Кати тоже было. Оно тоже отдельно было, там никому не выдавалось. Вот. Но мы не доработали года. Мы домой хотели. И мы подали, причём, тоже подали заявление, что мы это самое. И нас направили в часть особого назначения. То ли в СМЕРШ это называлось, то ли как. То есть нас привезли опять за проволоку, за забор. В туалет (туалет был на улице), в туалет ходили под конвоем первое время. Но, а потом, когда проверили, нас, конечно, освободили. Но проверили, проверили. Долго, мы месяц были на проверке. И вот дали добро приехать на родину.
Следующая публикация
Комментарии 7