16 февраля 1943 г. <…> По нам периодически бьют шестиствольные немецкие минометы (в просторечии “геббельсы” или “ишаки”); ближе к вечеру им еще “помогли” и наши (они, видите ли, плохо сориентировались!). К счастью, попавшие в наше расположение свои мины никого не задели. Разумеется, брань в этот момент по рации стояла невообразимая. Наше командование выясняло отношения с командованием минометчиков. <…> 18 февраля 1943 г. День в палатке политчасти. Идриса Мамедова убило. Жаль. Пришлось мне его, можно сказать, второй раз похоронить. Оставила себе на память “Устав ВКП(б)”, надписанный им. А еще говорят, что человек, которого ошибочно сочли умершим, будет жить долго. Видно, на фронте это поверье не действует. Пришло письмо от Оксаны Томасевич. Пишу Оксане грустный ответ. Болят наши с ней души… Оксана — жена — не поворачивается язык сказать вдова — Алика Маслова, с которым Володя успел на фронте подружиться и с которым они погибли в один день. <…> Большинство разведчиков выбыло: убиты командир взвода Алексеев, рядовые Ненашев, Силкин, Тихомиров, сержант Рэм Громов. С Громова снята судимость, он посмертно награжден медалью. Ранены Зайцев, Гусев, Вишнев, Вишняков и др. Из 35 человек осталось 13. Плещеев легко ранен в ухо; завязанный кругом, через голову, похож на старую бабу, и от этого мне почему-то еще более противен. 19 февраля 1943 г. Штабные подразделения продолжают оставаться на том же месте. Говорят, взяли Мишкино и тут же снова отдали… Днем немцы двумя батальонами ходили в атаку. Наши подбили 6 их танков из восьми. Потери у нас страшные. Вечером сижу в палатке разведчиков — свожу воедино для ПНШ-2 сведения о наших убитых и раненых за последние дни (зачем ПНШ по разведке сведения о потерях в нашем полку?). Рядом разрывается мина — разведчики разбегаются. Я по городской ленинградской привычке остаюсь на месте: бежать стоит, если знаешь, куда есть смысл бежать. Таким образом приобретаю репутацию ужасно смелой. Глупости все! Свои самолеты кружат над нами — мы уже и их боимся: в этой чересполосице, того и гляди, отбомбятся по нам. Прибывает пополнение в аккуратных шинелях с погонами уже без петлиц на воротниках. Днем Маринин и Казаков через Кузькина предложили мне пожить у них — им достался каким-то чудом построенный на болоте блиндаж. Забота меня очень тронула, но я все-таки, поблагодарив, отказалась — неловко. 20 февраля 1943 г. В 4 часа утра меня поднял Налесный: “Ты давно спишь, а мне лечь негде”. И правда, обижаться не приходится: все ПНШ спят буквально друг на друге. Ему действительно не просунуться. Приказ сводному батальону идти в бой пока отменили. И слава Богу! Числом не взяли, а умения ведь нет! Только еще несколько десятков человек зря бы положили. Наша дивизия не выполнила ни общей задачи — блокировать Мгу, ни частной — взять пос. Песчанку. Потеряли всю дивизию, а с места не сдвинулись. Не война, а сплошное убийство! Нас уже пришли менять, а приказа о нашем уходе нет. Все с самого начала делалось совершенно бестолково. И теперь бестолковщина продолжается. Хорошо, что немцы не заметили, или у них стало туго с боеприпасами — перебили бы разом и тех и других. <…> 21 февраля 1943 г. В этот день два года тому назад Володя сделал мне предложение… Странно: я живу сразу в двух пространствах — в сегодняшнем дне и в пространстве моих воспоминаний. Пока продолжаю находиться на ППП. <…> На ППП, конечно, тоже холодно, но не так, как на передовой, потому что в палатках поддерживают огонь в железных печках. Раненые лежат на носилках. Ветер колеблет парусиновые стены. После нескольких суток недосыпа валюсь на пустые носилки в каком-то закутке палатки. Сверху накрываюсь полушубком, снизу, под брезентом ничем не застланных носилок гуляет ветер. И мне снится сон: я купаюсь в Черном море на мелководье, просто лежу в воде: сверху пригревает ласковое солнышко, а снизу вода почему-то ужасно холодная; я зябну, силюсь встать, но это мне никак не удается… Эта вязкая ситуация все длится и длится, но я все-таки наконец просыпаюсь… и с трудом прихожу в себя, начиная понимать, где нахожусь. Помогаю перевязывать; я — на подхвате — здесь подержать, там подоткнуть… Об асептичности в этих условиях даже думать не приходится: главным образом подбинтовываем ранее наложенные повязки. Зато наши первичные, свежие повязки — действительно стерильные. Раненые измождены, голодны. Все они промокшие, озябшие, иногда обмороженные. У одного пуля прошла бедро насквозь, не задев кость, и застряла на вылете. Так и торчит из бедра почти на всю свою длину! Кто-то по ассоциации рассказывает, что был случай, когда таким же образом застряла небольшая неразорвавшаяся мина, и хирург работал “на пару” с сапером. И ничего, обошлось. Холодно! Печка не спасает, потому что плащ-палатка, заменяющая дверь, постоянно полощется взад-вперед вслед вносящим и выносящим носилки с ранеными (по ходу дела почти непрерывно идет также и эвакуация). Белые халаты на некоторых переделаны из маскхалатов. И на меня тоже такой напялили; как и у других — поверх телогрейки: на полушубок не лезет, а прямо на гимнастерку — холодно. Телогрейка тоже чья-то чужая (моя собственная вместе с вещмешком где-то среди штабного имущества). А санитары мечутся в полушубках нараспашку или внакидку. Один из военфельдшеров (не ленинградец) расспрашивает меня в свободную минуту почему-то о Григории Распутине. Рассказываю как могу.

Когда одни отправлены, а другие еще не доставлены, случается перерыв, сразу слышатся смех и шутки… Всем нужна разрядка. В какой-то момент, укрывшись с головой полушубком, я опять прикорнула на тех же самых пустых носилках, и тут прибежавшие за очередным раненым санитары, не разобравшись, схватили носилки, на которых я уже успела заснуть, и едва не эвакуировали меня в медсанбат; я очнулась в тот момент, когда они задрали носилки, чтобы половчее всунуть меня в машину, и, завопив, всех напугала и насмешила… Хохот стоял невообразимый! <…> 22 февраля 1943 г. И этот день провожу на ППП. Вечером возле ППП жду, когда привезут ужин, разговаривая с воентехником Зацепиным. Он в первую блокадную зиму потерял в Ленинграде жену, умершую от голода, а четырехлетнюю дочку взял к себе в часть. Три месяца, пока стояли в обороне, она жила с ним в землянке. “Девочку дома объедали соседи, └отоваривавшие“ ее детскую карточку, когда мать умерла, — рассказывал Зацепин, — завернул ее в одеяло и увез… Днем прихожу в землянку: └Катюша, связной принес обед?“ — └Да, папочка, я проголодалась и съела“”. — “Вот такой ленинградский ребенок”, — сказал Зацепин. И надолго замолчал. Я не отважилась спросить, что было дальше… Наверно, ему пришлось определить ее в детский дом. Уцелела ли она там? <…> Минувшей ночью на КП сводного батальона, который в бой так и не послали, но и с переднего края не вывели, прямым попаданием убило майоров Сухова и Бейгула, а также ст. л-та Фогеля (ПНШ-1 нашего полка). Их изуродованные тела привезли на дровнях к ППП. Это было при мне. С Бейгула кто-то успел стянуть валенки. У Фогеля спустились брюки — видны были желтое тело и редкие волосы в нижней части живота. Жуть! Кто-то натянул край полушубка — прикрыть наготу, но заледеневшая пола приняла прежнее положение. А глаза убитого, черные, увеличенные, страшные, остановившимся взглядом смотрели на нас. Из присутствовавших никто ни слова не сказал. 23 февраля 1943 г. Утром вернулась на передний край. Никаких приказов не поступило. Никому. Как бы стоим в обороне, но без оборонительных сооружений. Немецкая пехота затаилась. Там, вероятно, ждут прояснения наших намерений, ведя периодический обстрел из минометов. Раненых много. Перевязочные пакеты в моей сумке быстро убывают. Днем возвращаюсь на ППП — немного обогреться и пополнить опустевшую санитарную сумку: я израсходовала даже собственные индивидуальные пакеты из моей полевой сумки (а ведь я — только “придача” к штатным санитарам, у которых сумки побольше и навыки получше, но их не хватает). Прошла уже больше километра, когда воентехник Зацепин увидел меня на дороге и соблазнил горячей (!) кашей, которую они только что сварили у себя на ППП. Перепрыгиваю кювет и немного в стороне от дороги захожу в палатку ППП. Она — большая, хочется сказать “стационарная”: из двух слоев ткани, с печкой промышленного изготовления (не какой-нибудь переделанный бидон) и с окном. Под окном из-под внутреннего полотнища палатки торчат несколько перевязочных пакетов (кажется, эти пакеты — единственное, что в последние дни может представлять для меня интерес). И именно в этот момент разорвавшийся после затишья снаряд выводит из строя расположенную рядом 107-миллиметровую пушку с ее расчетом. Другие снаряды разрываются на дороге, по которой я только что пришла. Раздается крик: ранен солдат, чинивший пушку по другую сторону дороги. Я хватаю перевязочные пакеты, замеченные мною под окошком, и выскакиваю из палатки на этот крик (до каши дело не дошло, но соблазн ее поесть увел меня с опасной дороги в самый острый момент). Чтобы подобраться к солдату и остановить кровь, перетянув ему раненую руку его же собственным ремнем, приходится лезть под пушку. И тут рядом слева от нас рвется мина. Впервые с тех пор как я на фронте, проносится мысль: “Это — моя!” Вокруг сразу становится совершенно тихо и как-то даже мирно… Солдата моего убило. Моя помощь ему уже не нужна. Распрямляюсь. Делаю несколько шагов… По-прежнему кругом тишина. Но вдруг кто-то хватает меня и сдергивает с дороги в кювет. Это — Зацепин. “Вы ранены!” — орет он мне в ухо. Я провожу рукой по лицу — оно все в крови! Но я не только ранена, я — контужена и совершенно ничего не слышу. Вот что означала эта особенная как бы мирная тишина… Зацепин ведет меня по той же дороге глубже в тыл. Постепенно я начинаю слышать. Глаза, руки, ноги — явно целы. Но что с лицом? Обстрел пока прекратился. Метров через 500 — большая палатка типа медсанбатовской, прямо целый зал. Здесь отогреваются и обсушиваются бойцы, которых небольшими группами по очереди снимают для отдыха с передовой. Зацепин предлагает зайти отдышаться. Но какое “отдышаться”? Уже на пороге меня останавливает густой дух сохнущих возле бочки-печки портянок, разутых ног, взопревших тел… И мы с Зацепиным плетемся дальше по дороге. Опять палатка, на этот раз — маленькая, принадлежащая ППП какой-то другой дивизии. Вокруг только что доставленных прямо с дороги раненых хлопочут два врача. Им не до меня. По моей просьбе санитарка дает мне зеркальце, вату и воду (вода налита в котелок поверх недоеденной пшенной каши). Я разглядываю себя, пытаясь определить масштаб бедствия. Смываю кровь с лица (она перестала течь почти сразу), выдергиваю с некоторым усилием из мочки левого уха застрявший осколок величиной с гривенник, но потолще и потяжелее. Почти не больно. И я уже, хотя и плохо, но слышу, и — главное — начинаю нормально соображать. То, что вся физиономия усеяна осколками, как крупными черными выпуклыми веснушками, меня как-то не волнует. Опять выходит — дешево отделалась! Между тем Зацепину надо возвращаться. Я благодарю его, и он уходит. Потом мои “веснушки” как-то затянулись, но позже еще несколько лет осколки выходили по одному: сперва образовывался как бы прыщик с кусочком металла на макушке, потом он отваливался, не оставляя следа; последним, лет через десять, вылез осколок из верхней губы, оставив после себя небольшой шрам. Следует добавить, что в этот момент я не знала двух вещей. Во-первых, мне (в который раз!) крупно повезло, что, отвращенная “русским духом”, я не задержалась в палатке для обогрева: почти сразу же в нее попал тяжелый снаряд, разворотивший печку и вызвавший пожар, в котором погибло несколько человек, потому что из горящей палатки очень трудно выбраться! Во-вторых, я не подозревала тогда, что самый крупный из попавших в меня осколков пришелся гораздо ниже и засел вблизи тазобедренного сустава. В дальнейшем мне пришлось из-за него дважды лежать в госпитале и даже после его извлечения периодически испытывать довольно сильные боли. Даже теперь я совершенно не могу лежать на левом боку. Еще утром, до всех переделок, я впервые видела собак-санитаров, запряженных в низкие санки, похожие на носилки. Их сопровождала ладная девчонка с автоматом. Конечно, с помощью собачьей упряжки вытаскивать раненых с передовой куда быстрее и легче! Это гораздо менее мучительно и для раненых и для санитаров, которыми так часто бывают женщины. <…>

2 марта 1943 г. Просыпаюсь позже, чем следовало, и мчусь проводить занятия с разведчиками (2 часа). Занятия посетил майор Булычев. Новый состав разведчиков кажется мне удачным. Ребята довольно толковые. Занятия идут хорошо. Булычев остался доволен. Собираюсь идти в Политотдел, чищу сапоги и поднимаюсь снова на второй этаж, чтобы мне там поставили на командировочном предписании шифр (в армейском быту он называется “жучком” и представляет собой две периодически меняющиеся буквы в одном из верхних углов бланка командировочной). Жучки у нас ставит очень симпатичный человек, писарь Колдыбаев. Едва я успеваю подойти к его столу, как начинается обстрел. Несколько присутствующих офицеров, зашедших в стройчасть по разным делам, бросаются к окнам посмотреть, что происходит на площади перед домом. Я советую им отойти, чтобы не поранило стеклами: более серьезной беды от мелких снарядов, рвущихся поблизости, я не предвижу. Тем временем Колдыбаев ставит мне шифр. И тут же посередине комнаты разрывается новый снаряд: Колдыбаев ранен в голову. Подброшен взрывной волной и напуган начфин — он ползет на четвереньках по полу, а из носа у него течет кровь. Я стою как вкопанная на прежнем месте, ощущаю на лбу ожог и замечаю при прикосновении, что на его месте быстро вздувается здоровенная шишка! 6-й раз смотрю в глаза смерти. Настроение скверное. Убьют меня наконец. Ладно — видно будет. Доктор Озерская (откуда она только взялась?!) рядом, на площадке лестницы, перевязывает Колдыбаева, но он умирает у нее на руках. “Проникающее ранение”, — говорит она тусклым голосом. В полку все знали и любили Колдыбаева, такой был славный, добрый, безотказный и скромный человек… <…> 3 марта 1943 г. Вторая годовщина нашей с Володей свадьбы. Велик ли срок? В мирных условиях пролетел бы как день. А как давно это было — кажется, в другой жизни… Как грустно… <…> 9 марта 1943 г. Утром — занятия с разведчиками. Затем, как часто случается, — просто разговор. На этот раз — с командиром отделения Ковалевским. Он пишет стихи, не бог весть какие, похожие на не очень складные фольклорные, с той разницей, что автор известен. Днем пронесся слух, что мы перебираемся в Петро-Славянку. Вечером слух подтвердился: стали сниматься с места. Перемещение осуществляется пешим порядком. Переезжает только имущество. Машины снуют туда-сюда. Обычная суета. Сплю в старом расположении, в комендантском взводе, у печки. Меня трясет озноб, поднялась температура: очевидно, подхватила грипп; спасибо, что не дизентерию — в полку ею болеют сейчас повально. 10 марта 1943 г. На пароконной повозке саперов еду в Петро-Славянку. Здесь в одном из домов выделили комнату для женщин — приказал же Верховный Главнокомандующий заботиться о нашей сестре. Впрочем, большая часть “приказанного” совершенно неосуществима на передовой. Очевидно, все придумано людьми не то что не бывавшими на переднем крае, но даже не имеющими о нем никакого представления. Сообщение Совинформбюро о сдаче нашими восьми городов, в том числе Краматорска, Павлограда и Лисичанска. Немцы вышли к Северному Донцу. Мы здесь отбираем у них крохотные участки по топографической карте, а они там захватывают новые территории по карте географической! Когда же мы все это вернем?! Ночь. Клопы. Уж лучше спать в землянке, или на морозе, или в помещении вповалку с кем придется, только не с клопами. Я их панически боюсь! Вот что бывает, когда нет опыта проживания в коммуналке. 11 марта 1943 г. Находимся в Петро-Славянке. На мои занятия с разведчиками заходил зам. командира полка по политчасти Плотников. Похвалил. Днем переводила для политотдела трофейный немецкий дневник, потом готовила машинописный текст для дальнейших занятий. Сообщение Совинформбюро спокойное, без упоминаний о наших дальнейших уступках. И на том спасибо. <…> 25 марта 1943 г. Продремав ночь кое-как у костра, поутру начинаю разбираться, кто вокруг. Совсем рядом — расчет минометов “120”, которым командует сержант Клыков (я его давно знаю). Он — толковый и в своем деле весьма настырный; и речь у него образная: “побелел, как березка”, “глаза инда под лоб ушли” и т. д. Появился новый ПНШ-1, присланный на место Фогеля. Внимательно во все вникает. Обстрел тем временем продолжается (что-то нам не удается извлечь пользу из своего положения на возвышенности — военной техники, что ли, не хватает?). Опять много раненых, в том числе Булычев, Сазанов и Налесный. Персонал ППП полностью выкладывается, стараясь побыстрее эвакуировать раненых. Перевязывать то и дело достается и мне. Так что я не расстаюсь с санитарной сумкой. Сама не заметила, как меня в какой-то момент чиркнуло осколком по левой голени: увидела только, что сапог рассечен, но не придала этому значения. Больно не было. Однако довольно скоро я почувствовала какую-то странную пульсацию по всей ноге и общий быстро усиливающийся жар. Еле добралась до ППП. Доктор Колесов говорит: спускай шаровары! А я упираюсь: “Нет, пусть смотрит кто-нибудь незнакомый!” (Нашла время для капризов!) Позвали нового фельдшера. Я разделась, он взглянул и отшатнулся, как от зачумленной. Я даже испугалась. А дело было в том, что помещение ППП считается “чистым”, в нем обрабатываются свежие, неинфицированные раны, а у меня полным ходом шел воспалительный процесс и, следовательно, моя рана была заразной! Подбинтовали меня на скорую руку и усадили в кабину, увозившую раненых в наш медсанбат (МСБ-325). <…>

Когда мы наконец добрались, доктор Баранов осмотрел и толком перевязал меня. Тут только выяснилось, что у меня два ранения: старое ранение ягодицы, полученное месяц тому назад одновременно с мелкими ранениями лица, и сегодняшнее ранение голени. Незамеченное и нелеченное старое ранение привело к воспалению и к образованию свища, а новое обострило процесс. В результате у меня подскочила температура и резко ухудшилось общее состояние. Вместе с другими ранеными меня тут же перевели из МСБ-325 в ППГ-737. 26 марта 1943 г. Ночью нас всех из ППГ-737 в селе Рыбацком отправили санитарным поездом в Ленинград, в большой эвакогоспиталь на территории Александро-Невской лавры. У меня высокая температура. <…> 27 марта 1943 г. Привезли нас в распределительный госпиталь в Александро-Невской лавре еще затемно. Чистота. Уют. Постельное белье! Внимательный и ласковый персонал. Большая палата поутру оказалась светлой, с видом на Обводный канал. В тот же день меня санитарным автобусом эвакуировали в ВГ-1171 на Советском (позже Суворовском) проспекте, 63. Это еще дореволюционный гарнизонный госпиталь с палатами человек на 20. Холодно. Много тяжело раненных. Как “ходячая” сразу включаюсь в уход за ними. Здесь это принято: то ли потому, что персонала не хватает, то ли потому, что он разболтан. <…> 28 апреля 1943 г. <…> Еду на Заневский, оттуда с Мусатовым в 85 ОПС. Знакомлюсь с экипажами обеих машин. Разговариваю с пленными, привлеченными к пропагандистской работе. Их трое. Эта беседа в присутствии начальства — в какой-то мере экзамен, который не всякому “по зубам”, но для меня не представляет никаких трудностей. 29 апреля 1943 г. Являюсь в штаб 85 ОПС со всеми документами (финансовым, вещевым и продовольственным аттестатами и пр.). Меня оформляют диктором-переводчиком ЗВС-200 и направляют жить на частную квартиру по адресу Благодатный пер., 31, кв. 8. <…> 30 апреля 1943 г. Утро в 85 ОПС. Здесь, в Благодатном пер., теперь будет мой “дом”. Приходит получше познакомиться л-нт Старков, командир ЗВС-200. Никакого начальника из себя не строит. У нас моментально налаживается товарищеский контакт. Надеюсь, будем друзьями. <…>

2 мая 1943 г. Утром — мой первый выезд. Старков, Унрау, Мягков, Латышев, военнопленный В. Дерлиц (W. Dorlitz) и я едем работать на ЗВС-200. ЗВС, в отличие от МГУ, даже не автобус, а грузовичок-полуторка, превращенный в небольшой фургончик и снабженный выносными громкоговорителями. Внутри фургончика — аппаратура, подобие стола и пара скамеек. Пока едем от Благодатного пер. до передовой, разговариваю главным образом с Дерлицем. Контакт с ним у меня устанавливается очень легко. Наверно, он чувствует, что я не питаю к нему личной ненависти. Впрочем, с личной ненавистью к немцам я чаще сталкивалась в тылах. Бойцы же, если им суждено было вернуться из разведки или после атаки да еще с пленными, сперва берегли их, проводя мимо своих, как свою боевую добычу, но, доставив по назначению, тут же начинали делиться хлебом, бежали для них за кашей и начинали разговор “на пальцах” — дескать, женат — не женат, сколько детей, рабочий или крестьянин и т. п. Узнаю от Дерлица много интересного; к тому же — практика в немецком языке. Днем отдыхаем, а ночью работаем все вместе из Авиагородка. Программа привезена из Политотдела — остается только грамотно и отчетливо ее прочесть, не слишком отдаляясь от микрофона и не слишком приближаясь к нему, не форсируя при этом голос. Если не слишком долго подряд, то даже и не очень утомительно. Мои спутники говорят, что слышимость у противника, скорей всего, неважная — ветер дует вдоль переднего края. 3 мая 1943 г. Днем знакомлюсь с программой дальнейших передач, разговариваю с л-том Иваном Ефремовичем Гончаровым, комендантом 749-го сп 125-й сд, в чьем расположении мы в данный момент находимся, а также со ст. инструктором этой дивизии по работе среди войск противника л-том Львом Биргом. <…> Вечером работаем из Авиагородка: Унрау и Дерлиц — на ранцевой установке (есть и такая; она маломощная, зато с ней можно по ходам сообщения близко подойти к переднему краю), а я со Старковым — на ЗВС-200, поставленной около Командного Пункта 2-го б-на 749-го сп. Боевое охранение полка сообщает по полевому телефону, что слышит нас хорошо; значит, у противника тоже хорошая слышимость. Мне кажется, что я наконец делаю нужное дело. 4 мая 1943 г. <…> Днем работаем из Авиагородка. Ночью выезжаем на ЗВС-230, чтобы встать поближе к переднему краю. Ничего хорошего из этого не получается: попадаем под обстрел! Радиатор нашей машины получает “сквозное осколочное ранение”, и из него, естественно, вытекает вся вода. Чтобы как-то выбраться из зоны обстрела, Латышев, оберегая мотор от перегрева, примостившись на “крыле”, на ходу (конечно, медленном) поливает его из ведра водой, зачерпнутой в канаве. Водитель обогнавшей нас машины, спешивший поскорей убраться с опасного участка, и не подумав взять нас на буксир, мгновенно исчез. А Унрау еще долго с немецкой основательностью объяснял нам, что следовало не так, а как-то иначе попросить этого негодяя о такой естественной услуге. А мы дружно над ним смеялись. В итоге аппаратуру перенесли, и мы с Дерлицем работали в Авиагородке с другого места. <…> 15 мая 1943 г. В строевой части 85 ОПС ст. л-т Аристархов отказывается оформлять меня как командира, потому что я не проведена приказом по армии. Что называется, по-армейски: “Поматросили и бросили”, дело до конца не довели. Господи, ведь, кажется, м-р Лазак дал недвусмысленные указания, и я воображала, что теперь-то уже все будет в порядке. Еду к майору Генкину. Он как-то на время утрясает дело. Мне дают заполнить листок по учету комсоставских кадров, и майор предпринимает меры, чтобы меня провели этим самым приказом, которого не хватает Аристархову. Аристархов здесь совершенно прав. При заполнении листка по учету кадров выяснилось, что я, находясь на фронте больше года, успев (и не раз) принять участие в боевых действиях и дважды по ранению полежать в госпитале, не давала присяги! Писарь нашел ситуацию неловкой и по собственному усмотрению записал в анкете произвольную дату принесения мною присяги — 1 мая 1942 г. (через 20 дней после моего призыва). Выбор был сделан логично: присягу принимают в начале службы, по праздникам, в торжественной обстановке. Дело только за тем, что я вообще не присягала: ни тогда, ни тем более позже, раз какая-то дата присяги уже была записана. Но и без всякой присяги я знала, что, если на мою страну напали, мое место — на фронте! <…> 13 июня 1943 г. Днем ложусь в ЭГ-5115. Сколько помню, где-то рядом с нашим 2-м эшелоном, тоже на Заневском пр. — скорей всего, это был госпиталь 42-й армии. На этот раз рентген показал присутствие “инородного тела” в моей многострадальной левой ягодице, около тазобедренного сустава. Милейшая женщина-хирург у меня на глазах (я не дала укрыть себя с головой и наблюдала за ее действиями) под местным наркозом сделала довольно длинный разрез и извлекла осколок и какую-то отвратительную, закрученную спиралью, как стружка, железяку с клочьями гнилой ваты от моих брюк. Этой дрянью, вероятно, была начинена мина, которой меня ранило 23 февраля, во время нашей первой операции под Красным Гором. В разрез врач высыпает довольно большую пробирку белого стрептоцида, накладывает швы и наклеивает поверх многослойную марлевую заплату. Пока рана зарастала, меня успели вылечить от моих женских хворей, вызванных собачьей бивуачной жизнью. Место ранения осталось болезненным на всю оставшуюся жизнь: я и теперь не могу не то что лежать на левом боку, но даже прилечь на него. А во время войны и в первые годы после бывали такие болевые приступы, что без их лечения я и ходить не могла! <…> Записная книжка № 3 С 6 июля 1943 г. по 1 января 1944 г. <…> 12 июля — 17 июля 1943 г. Продолжаю работать на стационаре у Кемпфа. Вряд ли немцы знают, что мы находимся именно здесь: ведь наша станция не звуковещательная, а звукоусилительная — ее не запеленгуешь! Но рядом с нами стоит тяжелая батарея, которая время от времени ведет огонь. Естественно, что ответный огонь может угрожать и нам. Пока прямых попаданий не случалось.

18 июля 1943 г. Сюда же, к Кемпфу, приехала и встала рядом наша МГУ-1000. Придумали использовать ее работу для обеспечения разведки боем. События развиваются следующим образом: сперва мы с Владимиром Мусатовым работаем на стационарной ЗВС, потом значительно более мощная МГУ довольно долго передает музыку, а под конец наши разведчики не втихую, а открыто, с боем, врываются в передовой окоп расслабившихся немцев и, никого не потеряв, похищают пленного. Он — первый на участке нашей 42-й армии после большого перерыва, в течение которого попытки взять пленного по обычной “методике” кончались потерями, не принося удачи. Это “сокровище” сразу увозят в штаб армии, так что я его и в глаза не видала, хотя, можно сказать, лично способствовала его пленению. Знаю только, что при допросе в Политотделе он среди прочего показал, что наш стационар они слышат часто, что у женщины-диктора (у меня?) небольшой русский акцент, а у остальных дикторов — большой. Что их берет за душу, когда рассказ о том, как их ждут дома и как им плохо здесь, ведется женским голосом. Однако приказы Главнокомандующего женским голосом читать не подобает! <…> 23 июля. 1943 г. В ночь на 23-е мы выехали на МГУ на участок 125-й сд. Я работаю с л-том Львом Биргом, поскольку это “его” территория, он здесь ст. инструктор по работе среди войск противника. Чередуем музыку с текстом. Потом даем только музыку. Через три часа немцам, очевидно, начинает казаться, что с нашей стороны никаких подвохов уже не будет, и некоторые даже пускаются в пляс возле своих землянок (так доносят по телефону с переднего края разведчики из нашей боевой группы). Вот тут-то раздается приказ, и наша боевая группа бросается вперед! (Своими глазами мы этого, конечно, не видим, но телефонная связь продолжается.) У противника объявляют боевую тревогу, но поздно. Наши успевают схватить несколько пленных и ретироваться без потерь, даже раненых не было! Мы с Биргом тем временем, закончив свою работу, отправляемся на КП батальона. После прекращения боевых действий, уже на рассвете, МГУ привезла нас на Благодатный, в полк, где мы побаловались в моей комнате чайком. И на сей раз день моего рождения (мне исполнилось 24 года) не остался незаметным, рядовым днем. В прошлом году 23 июля началась Путроловская операция (хотя и на крохотном участке, но в ту пору, после долгого затишья, единственное активное и успешное действие на Ленинградском фронте). А нынче в этот день была предпринята глубокая разведка боем с предварительным обеспечением звуковещательными средствами. Опять-таки первая! (Та, что была 18-го, считается всего лишь пробной.) Замечу, кстати, что в прошлом году самой первой на Ленфронте после зимы была все-таки не Путроловская операция, а операция в Старо-Паново, но она оказалась безуспешной, и я тогда о ней даже не знала, да и сейчас в подробностях не знаю. День моего рождения еще только начинался, но Песоцкий сперва не хотел отпускать меня домой — а вдруг я потребуюсь начальству. Я надулась, полагая, что нечего ему бояться взять на себя ответственность в таком пустячном деле. Он был недоволен, но рискнул! <…>

29 июля 1943 г. “В качестве нарушительницы правил ношения военной формы” попадаю на городскую гауптвахту. А через пару дней и в прессу. Правда, без упоминания моего имени. Зато с перечислением допущенных нарушений: высокие каблуки вместо низких, носки вместо чулок, широкие погоны вместо узких, положенных административному составу. Это я солнечным днем, идя по Невскому, напороласъ на углу Садовой на военный патруль, жаждавший “добычи” и радостно задержавший меня. На городской гауптвахте меня присоединили к целой группе офицеров, задержанных за похожие “провинности”, — это у бездельников из комендантского взвода сегодня такой рейд! Сперва нам читают мораль, а потом, ввиду того, что нас нельзя, как рядовых, заставить убирать двор, отпускают с миром… Пока мы в помещении комендатуры ждали “расправы”, со мной успел познакомиться весьма бойкий гвардии лейтенант Михаил Дудин, задержанный за то, что у него не был застегнут воротник гимнастерки. Высокий, блондинистый и какой-то разболтанный, будто все скрепляющие его шарниры разболтались, он развлекал меня забавными историями из собственной жизни. К слову привел чей-то отзыв о “Русских людях” Симонова, дескать, это — невыносимоновская пьеса! В числе прочего похвастался, как еще в школе вместо сочинения о Кочубее подал собственный стишок: “Богат и славен Кочубей, а чем — не помню, хоть убей!” — и как растроганный скрытой цитатой и ловкой рифмой школьный учитель поставил ему пятерку. <…> За болтовней время на “губе” пролетело приятно и незаметно — встреча доставила мне удовольствие, хотя от стихов Дудина как в газете “На страже Родины”, в редакции которой он служит, так и в сборнике “Фляга” я в восторг не пришла. В этот же день, 29 июля 1943 г., всем сотрудникам звуковещательных станций (и мне в том числе) приказом № 21 по Политотделу 42-й армии была поименно объявлена благодарность “за отличные результаты в работе”. Так там было сказано, но на самом деле имелся в виду не столько повседневный труд, сколько наш успех в прикрытии боевых действий разведывательных групп. Конечно, это принесло мне удовлетворение! <…> 7 сентября 1943 г. Передачи… передачи… передачи… Общим числом 15. Перед нами недавно сменился противник: вместо 215-й пд теперь 126-я (с Синявинского направления). Перебежчик-испанец воспользовался для перехода услышанными им нашими указаниями (можем гордиться: “хоть шерсти клок!”). Шофер нашей МГУ-1000 Кишкань награжден медалью “За боевые заслуги”. <…> 9 октября 1943 г. Выезжаем на МГУ. Работаем довольно долго. 10 октября 1943 г. МГУ стоит у Мясокомбината. <…> Здесь разговорилась с инструктором подива мл. л-том Кратиным. Он был в начале войны в 277-м Отд<ельном> арт<иллерийско>-пул<еметном> батальоне, знал Володю (запомнил и меня по моему краткому пребыванию там в августе — начале сентября в качестве санинструктора). Он подробно рассказал мне о боевой обстановке там, между Стрельной и Ропшей в середине сентября 1941 г. после того, как я вернулась в Ленинград. Меня и теперь это волнует не меньше, чем тогда, и все так же бередит душу. Когда мы с Володей в июне 1941 г. вместе записались в ополчение и Володю взяли, а меня — нет, я сразу стала добиваться, чтобы меня направили в ту же часть, т. е. в 277-й ОАПБ (теперь называют ОПАБ, может быть, потому что удобнее произносить, хотя наименование ОАПБ — 277-й Отдельный артиллерийско-пулеметный батальон подтверждается угловым штампом на разных справках той поры). И добилась. Получила направление от Василеостровского райкома РОКК (Российского общества Красного Креста) и прибыла в 277-й ОПАБ в августе 1941 г. Пробыла там некоторое время в качестве санитарки — делала все, что делали другие девчонки: помогала в санчасти, мыла полы, стирала и т. п. Но батальонное начальство меня упорно не оформляло: паспорт не забирали, ни в какие списки не включали, обмундирования не выдавали, оружия, конечно, тоже, — его и у бойцов-то большей частью не было. Правда, на котловое довольствие поставили. В целом я чувствовала себя “при деле” и даже урывками могла видеться с Володей; хотелось же мне только одного — зачисления. Однако в батальоне стояли “у власти”, наряду с кадровыми командирами, бывшие универсанты (их вообще в этом отдельном батальоне, сформированном из ополченцев, было очень много, как, впрочем, и студентов Академии художеств и других василеостровских вузов). Они прекрасно отдавали себе отчет в трагических перспективах своей части, очень плохо вооруженной и занимавшей крайне невыгодные позиции на участке между Стрельной и Ропшей в деревушках Райкузи, Павкуля и Разбегай. Не видя смысла увеличивать число предстоящих потерь, батальонное командование меня так и не зачислило — пожалели девчонку. Когда же на горизонте стали отчетливо видны пламя и дым горящей Ропши, мне и вовсе приказали немедленно убираться подобру-поздорову в Ленинград. 8 сентября 1941 г. (или 5-го, в тот самый день, когда Ленинград подвергся особенно жестокому обстрелу и загорелись Бадаевские склады) я вернулась в город. На следующий день я сообщила на филологическом факультете, где продолжала числиться, теперь уже на IV курсе, о своем возвращении. У меня сохранились какие-то отрывочные воспоминания о занятиях с А. П. Рифтиным, о каких-то поручениях, связанных с развешиванием материалов “Окон ТАСС” в витрине на ограде Университета и т. д. В целом, как я прожила до 1 октября 1941 г., когда узнала, что Володя погиб еще 16 сентября, я совершенно не помню. Врезалось только в память, что, узнав и не пролив ни одной слезинки, машинально, не понимая что делаю, съела в столовке тарелку отвратительно-красного борща и кинулась в Райвоенкомат опять проситься на фронт. Однако там за прошедшие месяцы успели опомниться и всех подряд, как летом, в ополченскую пору, уже не брали; впрочем, и тогда с девчонками были осторожны, а теперь — тем более. Сказали мне — вызовут, когда понадобятся переводчики. <…> 8 декабря 1943 г. В ближайшее время буду работать на ЗВС-200, а на стационар уже больше не вернусь, поэтому рано утром забираю свой продаттестат в Школе МНС 109-й сд. Завтракаю в чайной для военнослужащих (за 3 р. — кофе, 75 г. галет, 20 г. сахара). На стационаре у Кемпфа забираю свои вещи и тепло прощаюсь с Сергеичем. На обратном пути со стационара в город меня подвозит незнакомый майор, и мы разговариваем с ним об опасностях войны. Сперва еду к маме, потом возвращаюсь в полк. 9 декабря 1943 г. Еще вчера знакомый офицер на КПП по моей предварительной просьбе пропустил маму, и она ночевала у меня в 85-м ОПС. Утром проводила ее. Днем командир 85-го ОПС полковник Гендель сообщил, что меня на днях откомандируют. Узнаю, что вместо меня будет работать Унрау. Очень рада, что отпускают. Перед партсобранием и выездом на ЗВС-200 разговаривала с кап. Денисовым, в частности о приемах проведения допроса: как доступно объяснять, учитывая психологию пленного, что именно хочешь узнать и как спросить, чтобы ответ соответствовал реальным фактам. После партсобрания отправились на ЗВС работать на передний край. <…> 26 декабря 1943 г. В 12.00 приезжаю к Резнику (штаб 109-го ск пока находится в городе). Берет. Впечатление о нем и его людях неприятное. Исключение — пожилой лейтенант Горощенко, бывший Володин старший коллега и давний знакомый. Наплывают печальные воспоминания, связанные с Володей, с предвоенной жизнью. Поселить меня негде — отпускают домой. 27 декабря 1943 г. Утром возвращаюсь из дому в Разведотдел 109-го ск. Ничего похожего на РО 30 ГСК. Да и чему удивляться? Штаб 30-го ГСК генерала Симоняка, чья 63-я сд стала З6-й гвардейской за самое успешное участие в прорыве блокады Ленинграда, и сформирован-то был на основе штаба этой дивизии, где сумели собрать хорошо обученные, опытные и интеллигентные военные кадры. Сам начальник Разведотдела 109-го ск подполковник Резник и его капитаны, начальники отделений, — публика малообразованная и сильно пьющая. Особенно неприятен кап. Василенко — темпераментный тип с нахватанностью вместо образования, шпанским языком и поведением. О культуре даже и речи быть не может. А ведь мне предстоит иметь дело главном образом именно с ним. Ничего не поделать. Придется терпеть! 28 декабря 1943 г. Занимаюсь немецким. Читаю. Подыскиваю себе комнату в какой-нибудь из квартир, временно отведенных под штаб. Город сильно обстреливают. Беспокоюсь о маме. 29 декабря 1943 г. Весь день готовилась: собираюсь ехать консультировать переводчиков полков по заданию штаба армии. 30 декабря 1943 г. До обеда занималась. После обеда ездила домой. Маму не дождалась. Пришлось вернуться, не повидав ее. 31 декабря 1943 г. Рано утром приехала мама и вскоре уехала. Днем работала в отделе. В 22 ч. пошла в “генеральский дом” в кино. В 23.30 там же был офицерский новогодний ужин до 0 ч.15 м. Кинофильм — хлам. Ужин в смысле обстановки и меню — немногим лучше. В момент Нового года напряженно думала о том, чтобы он принес мне счастье, которое у меня не отнимет смерть. На офицерском новогоднем вечере мы с л-том Юрием Горощенко вспоминали Володю, которого он довольно хорошо знал. “Мне грустно и легко; печаль моя светла, печаль моя полна тобою…” Что пожелать себе на Новый, 1944 год? Лучше бы всего победы! Конца войны! Но я уверена, что в этом году ни того ни другого еще не будет! 1 января 1944 г. День как день. Слоняюсь без дела, пишу письма. Но в основном грущу. Грущу, но надеюсь. На что? Ну, хотя бы на военные успехи: полную ликвидацию блокады Ленинграда и дальше вперед, на Запад. Дорогу осилит идущий. Но ведь если не идти, то и не осилишь! А путь длинен… <…> 12 января 1944 г. Наступили бурные дни. Придется писать не всегда по числам и иногда даже не по порядку. Сегодня я еду к маме проститься, на этот раз всерьез. Мама наливает в мою фляжку (ту самую, мой трофей первого дня прорыва блокады) сбереженное ею “плодово-ягодное вино”. Это так называемое вино выдали холодным и голодным ленинградцам, чтобы было чем встретить Новый, 1944 год. Я сержусь, потому что хочу, чтобы мама сварила себе из него кисель, как сделало большинство: как-никак — немножко витаминов и несколько калорий. Но разве маму переспоришь! Мы знали, что предстоит решительное наступление, может быть, надолго, может быть… Но не будем о грустном! <…> Записная книжка № 4 С 13 января 1944 г. по 31 декабря 1944 г. 13 января 1944 г. Мы (т. е. Разведотдел штаба 109-го ск) выехали из Старой Деревни в район станции Предпортовая. Едва мы успели расположиться в бывших огромных печах кирпичного завода, как выясняется, что и у Резника и у меня то ли грипп, то ли ангина: у обоих подскочила температура и пропал голос. Ничего себе: нашли подходящий момент! Лекарств, конечно, никаких. Где санчасть, никто даже понятия не имеет. Тут меня осенило: я сняла с фляжки чехол, мы разогрели вино, мамино вино, от которого я так бурно отказывалась, и мы с Резником выпили его пополам. Трудно поверить, но помогло. Нам сразу полегчало! Наутро мы оказались вполне работоспособны. 14 января 1944 г. Я допрашивала первого здесь пленного (Хорста Нольте был взят на участке 189-й сд). Была свидетельницей собственноручного избиения его Резником. Очень противно. Я принципиально против таких действий! А допросу они могут только повредить: пленный, как это и случилось, желая умилостивить господина офицера и угодить ему, может начать изобретать показания, вместо того чтобы без затей давать прямые ответы на прямо поставленные вопросы. Физические меры воздействия унижают и того, кто их применяет, и того, по отношению к кому они применяются, и только вредят делу.

15 января 1944 г. Сегодня наши войска двинулись в наступление (в составе 125-й, 109-й и 189-й сд. Сейчас номера восстанавливаю по памяти и относительно 189-й сд, может быть, ошибаюсь). Взломали оборону противника на участке Урицк — Русское Койрово, затем заняли Красное Село, Урицк и др. Приказ Сталина войскам генерала Говорова (т. е. войскам нашего, Ленинградского, фронта). Наступление продолжается. Освобождены Петергоф, Стрельна, Пушкин, Гатчина. Много пленных. Их разместили рядом с нами, тоже в секциях кирпичных печей. Здесь, пожалуй, еще холоднее, чем снаружи. Но мы одеты в ватные брюки, полушубки и шапки-ушанки, а они — в традиционное немецкое суконное обмундирование и после недавней горячки боя, стуча зубами, жалуются на холод. Ну, это уж не наша забота — пусть пеняют на своего Гитлера! Ведем обстоятельные оперативные допросы. Разбираю трофейные карты. На них нанесена наша, но и их собственная обстановка. Рядом со мной сидит наш артиллерийский офицер, берет у меня данные и по ним указывает цели нашим расчетам. Очень устаю, почти не сплю, но удовлетворение очень велико. 15 января — 23 января 1944 г. Не по числам, может быть, не подряд, но запишу. Почти каждый день пишу маме (хоть пару слов, дескать, жива-здорова, чтобы меньше волновалась). Изредка бессмысленные стычки по инициативе Василенко. По инициативе начальника артиллерии представлена к Красной Звезде. Посмотрим, что из этого выйдет: за данные о подтопленной переправе на р. Тосне, несмотря на представление, я так ничего и не получила. И вообще я променяла бы награду на спокойное сотрудничество со своим непосредственным начальником. Но сие, к сожалению, от меня не зависит. <…> После серьезных успехов первых дней теперь идут кровопролитные бои с немецкими частями, прикрывающими отступление. Начало операции было хорошо подготовлено и очень эффективно, но в дальнейшем наши части стали бросать вперед без разведки, ведя недостаточно направленную артподготовку. Якобы подавленные огневые точки противника оживают, и потери оказываются чрезмерно велики. Но в целом отступление немцев в направлении Нарвы продолжается. Офицеры, взятые в плен до освобождения Кингисеппа, предполагали, что Кингисепп они удержат и рубежом их обороны станет река Луга. Один пленный (то ли он очень дальновидный, то ли очень напуганный, то ли хотел подольститься к нашему начальству) заявил, что отступление будет продолжаться в направлении Нарва — Рига — Кенигсберг. При допросах бывают и забавные моменты. Офицер СС датчанин Эрик Нильсен рассказал, что пошел служить в 18 лет из желания стать настоящим мужчиной, каким может быть только солдат, а когда разобрался, было уже поздно! Теперь он уже точно быть солдатом больше не хочет. Другой, оказавшийся венгром, плохо понимал по-немецки: когда ему велели сесть, он почему-то вообразил, что его собираются сечь, повернулся к нам спиной и стал спускать штаны… <…> Очень сильное впечатление произвела на меня переправа нашего Разведотдела через реку Лугу на следующий день после ее форсирования нашей пехотой. Поверх ледяного крошева были уложены в длину, концами впритык друг к другу довольно узкие доски, так что образовалось нечто вроде рельсов, расстояние между которыми соответствовало расстоянию между колесами автомашин. Машины медленно сползали с берега на эти “рельсы” и еще медленнее переползали по ним на другой берег. Двери машин оставались распахнутыми на случай, если водителю и пассажирам придется выскакивать. Я едва не умерла от страха еще на берегу, пока переправлялись другие, но виду, конечно, не показала. Учитывая состояние льда, зимнюю одежду и мое неумение плавать, перспектива была вдохновляющая! Но обошлось.

Зато на другом берегу нас встречал начальник артиллерии корпуса, который тут же пригласил меня поехать с ним посмотреть “что мы с тобой намолотили”. Он имел в виду укрепления и огневые точки, разбитые по сообщенным мною данным. Поездка была не такой уж долгой, но впечатляющей. Чувство, которое я испытала, когда была разбита выявленная мною при допросе подтопленная немецкая переправа через р. Тосну у ее впадения в Неву, здесь многократно усилилось. <…> 25 января — 26 января 1944 г, После взятия Красного Села почти ежедневно переезды: Красносельская подстава, Витино, Тресковицы, Совхоз в парке, Чирковицы, Ямсковицы, Кингисепп (по шоссе Ленинград — Нарва). 27 января 1944 г. Приказ о снятии блокады Ленинграда! Я счастлива! Счастлива, что мне привелось участвовать в боях по полной ликвидации блокады Ленинграда и внести свою хотя бы малую лепту в общий успех. Этот приказ вскоре размножили в типографии крупным шрифтом (в формате “Окон РОСТА”) и вручили каждому участнику. Я сохранила свой экземпляр. 28 января 1944 г. Немцы расстреляли жителей села Ямсковицы. <…> 31 января 1944 г. Прибытие в Ямсковицы. 24 трупа мужчин, женщин и детей так и лежат горой на снегу. Кошмар. <…>

Грустно. Очень одиноко. <…> Победное продвижение, конечно, радует, но груза печали с сердца не снимает. Сообщение об освобождении района, где погиб Володя, разбередило снова: ведь он остался там непохороненным. <…> 1 или 2 февраля 1944 г. Приказ о взятии Кингисеппа нашим корпусом! 2 февраля 1944 г. Мы в Кингисеппе. <…> Награждали перед строем. Получила медаль “За боевые заслуги”, но пришедшему вечером маминому письму обрадовалась больше. Медаль дали вместо ордена Красной Звезды, к которому я была представлена. Поскольку особенно не обольщалась — практика награждений мне известна, — то и разочарования не испытываю. <…> 4 февраля 1944 г. В ночь со вчера на сегодня нам сменили участок: предстоит обходное движение в направлении г. Нарвы. С Резником, Хижко и одним из офицеров разведки едем на “эмке” (легковой автомобиль М-1) до деревни Кривые Луки. Пробки. Мосты взорваны, хлипкие переправы, дорога разбита. Дивные леса, местами хмурые и густые, смешанные, местами светлые и сквозные березовые рощи. Временами дорога так узка, что голые ветви хлещут по машине. Порой лес отступает от дороги на несколько десятков метров. И вдруг в такой момент из-за отдаленных деревьев появляется группа немцев и бежит нам наперерез. Мы останавливаемся, схватившись за свои автоматы… Но наш страх напрасен: они ищут, кому бы сдаться! “Видите, хорошее наступление действует лучше всякой пропаганды”, — проносится у меня в голове. Мы сваливаем их оружие в багажник и расстаемся с офицером нашей разведки, которому хочешь не хочешь приходится пешком сопровождать эту компанию в тыл, хотя бы до встречи с каким-нибудь более многочисленным нашим подразделением. Вскоре мы добираемся до места назначения. А там — сплошное кишение, тоже, очевидно, непредвиденное: толпа человек в 300 военнопленных (немцы, грузины — откуда только взялись, власовцы…), вокруг небольшой отряд наших солдат — охрана. Я должна взобраться на машину и в рупор с усилителем объяснить этой толпе, что сейчас их всех пешком отправят в тыл, что шаг влево, шаг вправо — побег и т. д. Выполняю. Но в заключение как-то по-штатски спрашиваю: “Поняли?” (конечно, тоже по-немецки). На мое “Ферштанден?” я получаю из трехсот глоток такое единодушное “Яволь!”, что меня едва не сдувает с машины.