Зайцев Василий Григорьевич, снайпер 1047-го стрелкового полка 284-й стрелковой дивизии 62-й армии, среди бойцов дивизии.  1942 г. Мамаев курган – господствующая над городом высота. Южное плечо кургана помечено на карте цифрой 102,0. Отсюда хорошо виден центр города, который почти полностью занят против-ником и весь разрушен. Поэтому легко понять наше стремление – держаться, если не на вершине, то хотя бы на южных скатах высоты и тем самым угрожать противнику ударами во фланг и тыл. Более выгодных позиций не найдешь во всем Сталинграде. Мы буквально видели через оптические прицелы затылки гитлеровцев, которые застряли в центре города. Но для того, чтобы начать активную «работу» по этим затылкам, надо было сначала обеспечить безопасность собственных голов с тыла, потому что выше нас, на вершине кургана, периодически появлялись пулеметчики и опытные снайперы противника. Там же гнездились вражеские дальномерщики, наблюдатели и корректировщики артиллерийского и минометного огня. Так что нам приходилось непрерывно наблюдать и вести огонь в двух противоположных направлениях. Впрочем, в Сталинграде это обычное дело. Тут часто трудно было понять, где фронт, где тыл. Все перемешалось. Разгадав хитрость фашистского снайпера с гильзой, мы обратили свои взоры на противоположную сторону – к подножию южных скатов кургана, изрезанного оврагами, в густых зарослях репейника, чертополоха, полыни и бузины. Теперь нас тут стало меньше. Виктор Медведев со своим напарником действует в районе мясокомбината. Шайкин и Морозов перешли в район льдохранилища, Абзалов и Насыров – в район тира. Пунктом сбора снайперов моей группы избрали низкий тесный блиндаж у вершины неглубокого извилистого оврага, который вел к реке Царица, к центру города.

– В прошлую ночь, – сказал я товарищам, – на дне оврага слышалось звяканье котелков. Там, кажется, какой-то водоем и густые заросли репейника… – Да, есть там заросли, – подтвердил Николай Куликов. – Что думаете? После обмена мнениями решили вести круглосуточное наблюдение за этим местом с двух сторон. Наступила ночь. Высоко в небе то и дело вспыхивали фонари осветительных ракет, вырывая из темноты отдельные предметы. Шайкин и Убоженко отправились по восточному берегу оврага, я с Николаем Куликовым – но западному. Мы полезли к самому обрыву перед зарослями на дне глубокой воронки. Ниже нас в ста метрах – фашистский блиндаж. На нем установлен пулемет – это мы знаем. На краю воронки лежали два убитых солдата, здоровенные, в итальянской форме – их мы увидели при вспышке ракеты. – Своих арийцев они подбирают, а этих бросили на съедение воронам, – прошептал Николай. – Ворон тут давно нет, так что эти «завоеватели» будут нашими телохранителями. Сидеть без дела на дне воронки и считать, сколько лопнуло разрывных пуль, – занятие скучное. Надо действовать, оборудовать ячейки. И мы, как кроты, начали выбирать землю с края во-ронки и подминать ее под себя. С каждым часом наша воронка становилась все мельче и мельче, а мы подымались все выше и выше. Хотелось курить, но «терпи, казак…» Все сильнее давала себя знать усталость, от напряженной работы в неудобном положении болела спина. Но дело подходило к концу. Моя нора удалась на славу. Теперь я мог сидеть, отдыхать, наблюдать и стрелять. Справа, у Николая, позиция оказалась не такой удобной, но он не жалуется, уже приготовился вести наблюдение: начало светать. Интересно, как дела у наших товарищей на той стороне оврага? Вот на площадку перед зарослями вынырнул солдат с ведром в руке и автоматом на шее. Ос-тановился, покрутил головой, кого-то поджидая. Вот ведь как бывает на войне: не знают люди, что жизнь их висит на волоске. Лицо солдата на прицеле моей снайперки. Я вижу его шевелящие-ся губы, белые ровные зубы, прямой, немного с горбинкой нос, бледное, чисто выбритое лицо. Появились еще два солдата, тоже с ведрами, и тут же скрылись в зарослях. Прошло пять минут. Солдаты с ведрами медленно поднимаются по ступенькам. Вода колышется, но через край не выплескивается. Ценят водичку, видать, дорого она им достается. Куликов шипит на меня, как разъяренный гусь: сам не убиваю фашистов и ему не разрешаю! – Силен тот воин, кто умеет себя победить, – шепотом отвечаю ему. Я твердо решил: в этот день огня не открывать. Надо узнать, есть ли на этом участке фашистские офицеры, какого ранга; определить подходы к роднику в зарослях. Нервы были натянуты до предела. Решил немножко отдохнуть, покурить. Спустился на дно окопа и только раскурил цигарку, как Куликов позвал меня: – Нет, ты только посмотри, что они, гады, делают! Я отложил в сторону цигарку, взял артиллерийскую трубу. Да, картина интересная, можно сказать, соблазнительная. На той самой площадке, где час тому назад стоял, как на выставке, солдат с ведром, теперь умываются офицеры. Разделись до пояса. Солдат поливает на спины из алюминиевой кружки. Рядом лежат три фуражки с офицерскими кокардами. – Ты только посмотри, главный, как им весело на нашей земле, – не унимался Куликов, – как они себя свободно ведут, а мы, хозяева, грязные, согнулись, как перочинные ножи, лежим среди трупов, нюхаем зловоние. Давай повеселим их, посмотрим, как они после нашей музыки будут смеяться! – Не трогай, пусть еще день поживут, даем им жизнь в рассрочку. И помалкивай, разговор мешает делу. Николай опять обиделся: – Нерешительный солдат только на танцах сам себя узнает. Мы еще недолго препирались – дали себе отдых – и снова притихли. На высоте 102,0 началась перестрелка. За водонапорными баками послышался гул танковых моторов.

Теперь я хорошо разглядел, куда уходят фашисты. С площадки они спускаются в траншею и исчезают под берег оврага – в блиндажах. Там им не страшны ни бомбежка, ни обстрел. Эту часть овражного берега они превратили в крепость. Подступы к подземным укрытиям прикрываются дзотом с двумя пулеметами. Амбразуры дзота задвигаются стальными плитами. Блиндажи и дзот связаны между собой траншеей, по которой часто бегают солдаты. Уже полдень. Мучают жажда, трупный запах. Уходя от своих, мы не рассчитывали, что задержимся, и продуктов не взяли. Заработал пулемет. Мы хорошо видим его. Через наши головы засновали пули. Уж очень соблазнительный момент. Установили прицелы на триста метров, выстрелили одновременно. Пулеметчик продолжал свое дело. Будто мы стреляли в него холостыми патронами. Бой на нашем участке прекратился так же внезапно, как начался. Мы с Николаем сидели молча. Нас грызла совесть за промах. В голову лезли разные мысли: потерялась острота зрения, испортилась оптика, нарушилось дыхание, стал «дергунком» – разучился плавно нажимать спуск… Смотрю на Куликова. Он уронил голову на край каски, сопит. Тоже разгадывает причину промаха. – Ладно, Коля, поспи немного, – говорю ему для успокоения, а сам уже ругаю себя на чем свет стоит: мы же стреляли сверху вниз, а в таких случаях расстояние всегда скрадывается, тут нельзя верить глазомеру с первого взгляда, надо накидывать минимум одну восьмую к привычной сумме метров! И еще одно: от бесконечного огня из всех видов оружия воздух нагревается и колеблется, получается зрительный мираж, он порой обманчиво приближает цель к глазам. На это тоже надо давать поправку или делать пристрелку, хотя бы по ложным целям. В овраге снова заработал фашистский пулемет. Куликов прильнул к оптическому прицелу своей снайперки. – У меня прицел триста пятьдесят, ты передвинь на четыреста, – подсказал я. Прицелились, опять ударили вместе. Пулемет замолчал. Убил пулеметчика Николай. Моя пуля не долетела.

Наступили сумерки, и мы с Николаем направились в пункт сбора. Здесь жизнь шла своим чередом. Снайперы докладывали о своих удачах. Каждый убитый фашист – целая история… Принимал «трофеи» Охрим Васильченко. В руках он держал кусок фанеры и огрызок толстого плотницкого карандаша. – У меня, как у бывшего бригадира тракторной бригады, учет организован на «пять», – при-говаривал он, ставя против каждой фамилии цифры 1, 2, 3… Против моей Охрим поставил ноль. – У вас, товарищ главстаршина, я вижу, непорядок. Так будешь дальше работать – на черную доску попадешь. Солдат из третьего батальона принес ужин. Поставил рядом с термосом вещевой мешок, до отказа набитый патронами, гранатами, и торопливо убежал от нас. Незадолго до рассвета блиндаж снайперов снова опустел. По намеченному мною плану все разошлись на огневые точки. В этот день я решил блокировать фашистский дзот и «офицерскую» площадку силами трех снайперских пар. Себе и Куликову выбрал новую позицию, невдалеке от вчерашней. В моих руках перископ. Но с новой позиции дзота не видно. Оставляю на месте свою каску и отползаю чуть в сторону. Вот он, вход в блиндаж. Оттуда высунулась и сию же минуту спряталась рыжая голова в офицерской фуражке. Сообщил об этом ребятам. Все три наши пары разместились так, что можно переговариваться. Они обрадовались, замерли в ожидании цели. Рядом с блиндажом, в траншее, показалась фуражка. Виден краешек фашистской эмблемы. Фуражка постепенно поднимается, уже заметно всю эмблему до козырька. – Видишь? – спросил я Куликова. – Вижу. – Это фашистский снайпер в засаде, придумал дешевую приманку. Фуражка спряталась.

– Передержал, – заметил Куликов. – Почему на нашем участке появился снайпер? – спросил я. Николай пожал плечами: – А черт его знает. Видно, решил умереть раньше срока… – Это все правильно, но ты вчера срезал пулеметчика. В какое место ему влепил? – В голову, – ответил Николай. – Этим самым ты бросил их снайперам перчатку. Они твой вызов приняли. По точности попадания тебя узнали. Нужна кукла, похожая на тебя. Неяркое солнце слегка пригревало плечи, слабый ветерок приятно освежал лицо – последние ласковые денечки уходящей осени… Наступило время обеда. К блиндажу пробирался согнувшийся солдат. Оружия у него ника-кого не было, только один котелок мотался в руке. Мы обменялись впечатлениями и решили не трогать солдата – пусть живет, уж очень вид у него затрапезный, жалкий… Прошло еще минут десять или чуть больше, и тут из-за поворота траншеи показался здоровенный лощеный фашистский офицер. Следом за ним, закинув на плечо винтовку с оптическим прицелом, шел гитлеровский снайпер. Позади снайпера из-за поворота той же мелкой траншеи выходили еще два офицера. Один за другим прогремели четыре выстрела, и все четыре гитлеровца легли как подкошен-ные. Брошенная Куликовым перчатка так и осталась неподнятой. Соперника мы отправили в «крестовый батальон».

Проходило время, возле убитых никто не появлялся. Мы было заскучали. И вдруг на наш участок обрушился массированный огонь артиллерии и минометов. Мы забрались в свои подкопы, сидели и считали, сколько снарядов и мин разорвалось по-близости. Когда мина приближается к земле, ее хвостовое оперение свистит так, что кажется, буд-то кишки у тебя из живота тянут. Думаешь: «Вот, наверно, моя». А она, глядишь, ударила по дру-гой траншее. Показались девятки пикировщиков. Видать, важную птицу мы подшибли, коль авиацию вызвали. Одна из бомб угодила в нашу траншею. Изрядно потрепало взрывной волной. Васильченко и я оглохли, Куликов и Морозов отделались легким испугом.

Немецкая авиабомба падает на Мамаев курган (высота 102.0, в центре справа).   Больше двух часов авиация, артиллерия и минометы долбили наш участок. Когда все стихло, пришел возмущенный лейтенант Федосов. – Что это фашисты, как с цепи сорвались, что вы тут наделали?! От бомбежки и обстрела пострадала и батарея противника около железнодорожного туннеля. Деревянные щиты, что скрывали орудия от наших глаз, разнесло. Орудия стояли «раздетые». Возле них копошились расчеты. Вышли из укрытий и офицеры.

Вот теперь пришла пора поработать нам! Вскинув на бруствер винтовки, снайперы буквально расправлялись с орудийными расчетами. Первыми выстрелами уложили офицеров. Работавшие возле них солдаты остолбенели, не понимая, в чем дело. Азартный Двояшкин, а за ним и Шайкин заклацали затворами. Еще парочка фашистов ткнулась носом в землю. Только теперь там поняли, в чем дело. Оставшиеся в живых наводчики и заряжающие нырнули в укрытие. Теперь несколько дней не будут появляться возле орудий в светлое время, а ночью, как известно, из орудий можно расстреливать только темноту. Обезвредили мы их основательно. Вечером, подводя итог дня, я спросил: – Теперь ясно, почему нельзя было спешить вчера? – Готовь, главный, новый план, – ответил Николай Куликов.