«Нас, полный телятник новобранцев отправили в Киев, потом в теплушках — в Тернополь и город Калуш, где стоял артиллерийский полк 152 мм гаубиц. Меня зачислили в полковую школу учиться на связиста-артиллериста. Главным «вооружением» связиста была катушка с проводом, весом до 10 килограммов и длиной километра в два, а потом все прочее. Дня за три до начала войны я заболел и попал в медсанбат. О войне никто ничего не сообщал. Нас подняли по тревоге с началом бомбежки. Немец бомбил непрерывно. Оружия у меня — никакого. От границы находились километрах в ста и оттягивались к Киеву. Расчеты передвигались с пушками, а связисты держались машин, возивших боеприпасы, ГАЗ да полуторки. И вот маневрировали от Перятино к Белой Церкви, от нее — к Перятино. Под артобстрелом, бомбежкой. Кончились эти маневры тем, что наши гаубицы немец превратил в металлолом. Двинулись к Киеву. Остановились в пригороде, в лесопосадке. Там из остатков разных частей и подразделений сформировали пехотные батальоны. Мой командир был вооружен пистолетом. Но на весь личный состав винтовок не хватало, мы ведь артиллеристы. Выдали нам по две гранаты… Пошли в атаку, С высоты — все как на ладони. Только мы вышли — как он нам дал! Шквальным огнем из минометов как накрыл! И сколько у него было мин — одному богу известно. Ребята падали замертво справа и слева. Кричали раненые от боли и ужаса. Засветло головы не поднять! Мы отошли с большими потерями ночью. Встали в полный рост и ушли без единого выстрела со стороны немцев. Ночь мы провели в балке, голодные, грязные, измотанные, злые. Давила безысходность. Обещали нас накормить. Куда там. Ночью же стало прибывать подкрепление — подходили солдаты, свежие, хорошо экипированные. Рассвело. Наступил новый день 6 августа. Того капитана, что нами командовал, уж не было. Я видел, как его убило. Появился новый командир, в отутюженном мундире, с кубиками на петлицах. «Сейчас, — говорит, — пойдем на село». Снова почти тем же путем — из перелеска вышли на луг, на пшеничное поле… Как он нам снова дал! Бил как на стрельбище по мишеням. Команда: «Окопаться!» Окопались под огнем. Нормальный окоп не выкопаешь: песок течет.

Минометы бьют, пулемет еще откуда-то с высоты поливает. Поле пшеничное, золотисто-белесое, черным стало от мин и воронок. Командира убило… Когда стемнело, покликали мы друг друга — пошли в балку. А до нее метров сто пятьдесят. И эти полторы сотни мы шли целый день. Глазам своим не поверили: в балке — две полевых кухни! При них — батальонный комиссар. Чего он при них делал?! Борщ по-украински — язык проглотишь! Колбаса, папиросы! Подходим, нас — ну, человек тридцать, до взвода. А повара: «Где батальон? Где батальон?» Расход-то у них рассчитан на батальон. А батальон на лугах да в поле лежит. Есть некому. Наелись мы, вернулись тут же в окопы и там беспробудным сном заснули: намаялись, сморило. Утром из Киева снова пришло подкрепление. Командиры одеты с иголочки. «Вперед! В атаку!» Все повторилось. У меня уже были винтовка, патроны, подобрал на поле. Песок! Жара! Минометы бьют! И в этот самый момент что-то произошло: в глазах потемнело, и приподняло будто меня, и о земь так шмякнуло, что ничего не пойму. Открываю глаза: перед самым носом — воронка, в ней, в глубине мина торчит, а песок на мину струйками сыпется! Не разорвалась… Четвертый день. Атака. А я саперную лопату посеял. Она сбоку на ремне крепится. Схватился, было, за нее, чтоб окопаться, а лопаты нет! Куда деваться?! Увидел воронку, добежал и — в нее! Когда обстрел поутих, я разглядел метрах в ста автоматчика, рядом с ним куст. А из куста пулемет бьет, наших ребят косят, сволочи. Прицелился я хорошенько — бац! Промазал. Автоматчик всполошился и куда-то исчез. Я присмотрелся, а у него поблизости погреб, и он в этот погреб ныряет. Если б с оптическим прицелом винтовка была!.. Вдруг у пулеметчика патроны кончились, и он убежал, скрылся за какой-то халупой. Я жду, держу это место на мушке. Появился, но поступил хитро: перекидал магазины к пулемету, не высовываясь. Думаю: «Все равно пойдешь, куда денешься!» А он не пошел, подпрыгнул и, описав дугу в воздухе, скрылся в погребе. Я ударил, да куда там!.. После боя командиру рассказал, нарисовал, пулеметное гнездо. В общем, раз семь за все это время мы ходили в атаку. А вечером возвращались в балку. Нас ждали две кухни. И каждый раз есть было некому: новый батальон оставался лежать под высотой.

Где-то после второй атаки я пытался уговорить очередного своего командира не лезть на рожон днем, а попробовать ночью, ведь ночью, мол, они по нам не стреляют! Он мне ответил, что есть приказ, и его не обсуждают… Каких курьезов из-за суеты, несогласованности не было! Саперы молчком по траве растянули малозаметные препятствия, проволоку, витую большими кольцами. А мы, когда уходили ночью, в ней запутались. Она же, чем больше трепыхаешься, тем крепче тебя затягивает и держит. За балкой накопали огромные траншеи. 1 сентября нам стали давать водочки. Как бы сегодня сказали, для психологической разгрузки. Я уже был пулеметчиком. Таскал тяжеленный пулемет с диском. Комбат сколачивал группы, посылал их в разведку. Уходили они и не возвращались. В одной из групп ушел мой второй номер. Навсегда. 15 сентября разлетелась весть: «Оставляем Киев!» Вышли к городу, протопали по Крещатику. А немец уже был на окраине и давил почти со всех сторон. Ухали взрывы — саперы взрывали мосты. Наши войска удерживали коридор для выхода из города остатков армии, в том числе и нас. Идем группой, на нас прет машина, мы — на нее! Немец по машине шквальным как врежет! Сжег ее. Офицеры, кто в ней был, все погибли. Побрели мы, куда глаза глядят, то и дело попадая под обстрел и бомбежку. Держались леса. Он был набит повозками с барахлом, но людей не было. Вышли на болото, там — группа старших офицеров, остатки разбитых частей и подразделений. Они сколачивали отряд. Мы присоединились к ним. Один из полковников повел отряд на восток. Немец уж был впереди. Изредка нас по ночам кормили в селах. Немцы вели себя хитро в отношении к местному населению и проявляли подозрительную лояльность, чтобы иметь более или менее спокойный тыл. Они, например, отпускали «с миром» пойманных здешних, если за мужиками приходили жены и матери и просили отдать. Документальных каких-то доказательств не требовалось, так что женщины спасали и чужих… Через месяц вышли на станцию Солнцево, недалеко от Старого Оскола, где формировалась 40-я армия. Солнцево, на удивление, беда обходила стороной. На одном из построений дали команду: «Связисты-артиллеристы, шаг вперед!» Я задумался, пулеметчиком уж привык, и все-таки шагнул. Под Старым Осколом определили меня в дивизион 122-мм пушек на лошадиной тяге. Двигаясь в заданном направлении, периодически мы давали залп по местам вероятного скопления противника. Однажды на переходе остановились в селе передохнуть. Ни души. Морозно, тихо. Есть охота. Поймали курицу. Закололи. Варим суп. Вышел я, и как-то краем глаза заметил на поле черные кресты! Метрах в трехстах от села! Чешут четыре серых танка с крестами на бортах. Я залетаю в дом, кричу: «Кресты! Все — на улицу!» Нам повезло: прикатил артиллерийский расчет, в секунды выбрал позицию меж домами и подготовил пушку к стрельбе. Ударили раз! — другой! Один танк вспыхнул! Башня загорелась. А на броне сидели автоматчики, они попрыгали. Открыли огонь. Мы без пехоты — прикрыть некому. Все зависело от расчета пушки. Грохнули еще и еще… Только четвертый танк уполз. И наши лошадки помчали нас по сугробами подальше.

В бою у станции Ржава немец положил на болоте взвод наших разведчиков. Ни один не выжил. Минный налет перемешал людей со льдом и болотной жижей. С наступлением тепла началось разложение. Кажется, даже как-то договорились с немцами не стрелять, чтобы убрать и захоронить эти трупы. В тех же местах, в бою, когда мы расстреливали немцев из пушек, по мне бил снайпер: пуля чуть чиркнула по каске. Вздрогни я или качнись вперед — конец. В марте отправили меня на фронтовые курсы радистов. Личный состав курсантов — 22 девушки и 50 парней. Азбуку Морзе надо было знать не по «точкам-тире», а по мелодии. Срок обучения полгода. Но мы не доучились. Через пять месяцев немец пошел на Сталинград и Воронеж. Стали нас перебрасывать за Воронеж. Пешим ходом. Дошли до Дона. Переправа забита войсками. Командует ей полковник, никого не пускает. Переправа — плот: группа садится и подтягивается за веревку, переброшенную через реку. Самой кромкой берега мы пробрались к переправе. Не пускают ни в какую! Наш начальник пошел к полковнику, поругался, поорал: «Мы — спецшкола, вы за нашу задержку ответите!» и так далее… Полковник уступил, и мы переправились. Это был июль. Ночью немец развешивал на парашютах осветительные ракеты. А утром переправу давили немецкие танки, на бреющем проносились самолеты, уничтожая толпы людей и технику. Столько там народа погибло! Мы же успели уйти на несколько километров. 40-я армия стояла на обороне Воронежа. Попали мы на Воронежский плацдарм и держали его. Город немец взять не смог, танковые атаки его не имели успеха. Бомбовые удары хорошо «принимали на себя» ложные аэродромы с муляжами самолетов, которые воздушная разведка засекала как за настоящие. Нас спасали катюши. Давит немец, давит, а командир полка кричит по рации комдиву: «Дайте РС! Дайте РС!» Как дадут катюши залп реактивными снарядами через наши головы — море огня! Видно, как снаряды летят, иногда на перегонки. Залп — и нет никого: путь свободен. 45 дней удерживали плацдарм. Воронеж отстояли. Чуть нас там не завалило… Командир распорядился штаб перевести в подвал пятиэтажной школы связи. Большую его часть уже обживал медсанбат. Школа стояла почти у реки Воронеж. Перебазировались. И как пошла по нам палить артиллерия. Не переставая, бьет и бьет, будто немца кто надоумил. А может, и получил он разведданные. Самолеты заходят и заходят. Бомбил почти непрерывно. Сначала легкими бомбами. Потом тяжелыми, глубоко пробивающими грунт. В результате здание не выдержало, рухнуло! Штаб вместе с нами, и медсанбат с персоналом и ранеными завалило. Живы остались лишь те, кто оказался под перекрытием, лёгшим наискосок — одним концом на стену, а другим на пол. Аппаратура работала — связались с «внешним миром», доложили обстановку. Нам обещали помочь, но попросили потерпеть. Мы-то терпели, а медсанбат стонал и кричал: я видел раненого, вдавленного в пол вместе с койкой обоими концами лопнувшей посредине балки. Участь многих других была не легче. Живых и полуживых спасли саперы. Сутки они пробивались и по шурфам, проделанным в грудах кирпича и бетона, нас извлекали на свет.

15 октября, согласно приказу, полк был снят с места дислокации и маршем пошел на юг. К Сталинграду. Но об этом узнали мы позже. И чем дальше мы шли на юг, тем больше встречали войск. Донские казаки нас не привечали. В закромах у них кое-что было — и хлеб, и овощи; скотина была, птица. Но ни крошки солдатам никто не дал. Октябрь. Вместе с Суворовским, вторым связистом при штабе дивизии, месим грязь по дороге, прямо на нас летит «рама», немецкий самолет-разведчик. А они иногда на борт небольшие бомбы брали. И вот, — над головой, и сбросил бомбы. Как рвануло! Осколком меня по мягкому месту как приголубило! Я сначала, конечно, не понял, на том я или на этом свете. Но, когда поднялся, себя ощупал, вроде все цело, только бок страшно болит и штаны порваны. А Суворовский лежит и половина черепа у него срезана. 19 ноября подошли к Хопру, который уже был покрыт льдом. Когда огромную армию Паулюса зажали в тиски, ему на подмогу немец бросил танки. Но они не пробились. После разгрома немцев под Сталинградом нашу часть развернули на Курское направление. Перед началом Курской битвы я находился в распоряжении штаба батальона 187 гвардейского полка, в лесу, у Северного Донца. За форсирование Северного Донца меня наградили медалью «За отвагу». После артиллерийской подготовки рота связи миновала село, из которого только что выбили немцев. Тишина. Никого. За околицей — конюшня. Все на виду, открыто. Ротный мне говорит: «Посмотри!» Я — в конюшню, у меня карабин. Осмотрел ее вокруг, в помещении — ни души. Заканчиваю обход, завернул за угол, а оттуда на меня — здоровенный фельдфебель! С пистолетом! Столкнулись, было, носом к носу! Оба от неожиданности оторопели! «Стой!» — рявкнул я на него. Он пистолет бросил. Забрал я пистолет и сдал фельдфебеля командиру. Тут же, вижу, далеко в поле немец что есть духу бежит! Ротный говорит: «Догоняй!» Сел я на мотоцикл, карабин — на колени и вперед, за немцем. Догнал. Он, оказывается, от наших солдат улепётывал, а они бежали за ним, далеко отстали. Сдал командиру и второго. Вроде за пленных деньги давали. Но мне «премиальных» не выписали.

После Северного Донца пошли на Никополь. Участвовали в жестоких боях за Славенск. Дивизия сражалась героически. И ей за это было присвоено название Славенской. Осенью 44-го пришли в Тирасполь. Погода стояла теплая, купались в Днестре. Мы взяли плацдарм и стояли там до весны. Потом прошли Бесарабию, направились в Румынию… Движемся однажды по дороге, темнотища! Догоняют мотоциклы, подсвечивают сзади — ничего не видно! Обошли колонну. Трое мотоциклистов. А комбат возьми да освети их фонариком — Немцы! Очередью им в след — двоих свалили. А третьему удалось бежать, темнота же. Чуть оторвался и не видно. Вообще Румынию прошли спокойно: она уже переметнулась на нашу сторону, король Михай разорвал договор с Германией. Потом пошли на Болгарию. Я — на трофейном мотоцикле. Пылюга — ничего не видать. Как студебекер дал по моему транспортному средству! — лобовой столкновение, — я от удара минут десять без сознания валялся. Потом головные боли начались. Границу с Болгарией перешли без выстрела. Был приказ: продукты нигде не трогать! А мне ребята бросили в люльку два мешка муки. Мне ни до них, ни до чего. Комбат, как назло, тут как тут! «А!.. Под трибунал захотел?!» «Да я, — говорю, — болею, не видел, не знаю!»… Он — своё. Потом присмотрелся ко мне, а у меня по лицу, наверное, видно было, что я не в себе. Махнул рукой, ушел! Лечили меня блинами из этой муки, хорошие были блины… Вышли когда на границу с Турцией, стали окапываться. Турция подтянула миллионную армию. Но столкновений не было. Как немцы покатились на запад, так все их союзники воевать фактически перестали. Нигде так не были нам рады, как в Югославии, когда мы шли на Белград. Сердцем чувствуешь: братья славяне.

Долго стояли в Венгрии, на Балатоне. Там были сильные и затяжные бои. Особенно в районе города Секешфехервар. Вражескую артиллерию, загонявшую нас в землю, утихомирили наши бомбардировщики, осуществившие боевой вылет из Карелии. Если бы не дальняя авиация, немцы нас вполне могли опрокинуть в озеро. Уничтожение освободителей Европы, то есть, нас, пулями, снарядами, бомбами старательно дополняли мадьяры, так называемое мирное население. Они добивали наших раненых чем ни попадя, издевались над ними, уродовали их кухонными ножами, вилками — жутко было видеть трупы. Берегом Балатона мы продвинулись к австрийской границе, но не перешли ее, остановились. Курортная местность, домики, как игрушки. Жили мадьяры крепко: добротные дома, скотины полон двор, на чердаках — колбасы, копчености, в закромах — хлеб, овощи… Но войны еще никто не отменял. Горя в Венгрии мы много приняли. Выходит однажды комбат из штаба… В бинокль глянул: ба! мадьяры штаб в обхват берут! А роты его вперед ушли! Тревога! Похватали мы штабное имущество, что не могли не взять и что успели, и тягу вниз по склону, только пятки сверкают, к железной дороге. Она проходила долочком, и по ней, единственной, можно было уйти в безопасное место. Бежать метров двести. Командир впереди, «свита» поспешает за ним. А связист «налегке», с радиостанцией на спине и потому шагов на пятнадцать-двадцать сзади. По нам уже бьют, и передо мной, то есть, по пятам основной бегущей группы очередь за очередью ложится, землю роют, — только ошметки грязи летят! Картина со стороны, возможно, и веселая, но нам было не веселья. Я, получается, за смертью своей вдогонку бежал. И это, спасибо, очень вовремя заметил на колокольне одной из кирх наш пулеметный расчет, который успел туда забраться. Пулеметчик открыл огонь по мадьярам, прижал их к земле и отсёк погоню на пару минут. Нам хватило, чтобы суметь оторваться: «ушли по шпалам». Вечером на новое место дислокации штаба звонит командир полка, требует комбата. «Доложить обстановку!» Я в наушниках, все слышу. Комбат докладывает: «Рот нет, связи с ротами нет». И сам — никакой. «Найди! — кричит полковник с многоэтажной аранжировкой приказа. — Не найдешь — расстреляю!». Комбат мечется. Не за себя — за роты переживает. Часы идут. Подразделений нет, на связь не выходят… Поздно ночью слышим — что за звуки?! Шлюп-шлюп, шлюп-шлюп… Размеренно и нескончаемо долго. Пока разглядели в потёмках да разобрали, в чем дело!… Господи, роты пришли! Все три, без единой потери! Комбат доложил. Командир полка ответил: «Утром — в наступление!» На Балатоне меня ранило. Всю войну прошел — Бог миловал. А тут — ранение в голень навылет. И так оно мне дало прикурить это «легкое ранение»», что не дай бог никому. Первую помощь мне оказали своевременно, и в медсанбат я попал удачно. Но загноилась рана — нога, как бревно! Лечили в Венгрии, в Самборе, в Румынии, в Фокшанах, и прочищали ее, и разрезали с обеих сторон. Окончательно долечили только в госпитале, в Казани.» источник: http://lifecmi.ru/obshhestvo/put-soldata/ #воспоминанияовойне