«ВЕЛИЧАЙШЕЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ В МИРЕ» (Л.

Толстой)
27 января (9 февраля по н.ст.) 1904 г. началась русско-японская война.
Толстой встретил войну с горечью и тревогой. Острый вопрос, поставленный им в дневнике, — как мне отнестись к войне — был им для себя решён с первой же минуты: он без колебаний занял позицию решительного осуждения и отрицания войны.
Тяжёлые переживания начались для Толстого в первый же её день, когда молодые рекруты Ясной Поляны потянулись на призывной пункт. Толстой был на деревне среди тех, кто с рыданиями и причитаниями провожал своих близких. Впоследствии, в очерке «Песни на деревне», он ярко описал это печальное туманное утро, навсегда врезавшееся в его память.
Уже в первые дни войны Толстой расценил её как захватническую с обеих сторон, сулящую обоим воюющим народам неисчислимые бедствия. Филадельфийской газете «Норде америкэн», которая по телеграфу запросила его: «Сочувствуете ли Вы России, Японии или никому?» — он 22 февраля 1904 г. ответил:
«Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии».
Как это было всегда, когда в мире возникали тревожные события, в Ясную Поляну устремился поток писем с вопросом: как быть? Ответом на них стала статья «Одумайтесь!», в которой Толстой назвал войну «величайшим преступлением в мире». Лев Николаевич начинает свою статью выражением своего возмущения совершившимся фактом - объявлением войны:
"Опять война. Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей.
Люди, десятками тысяч вёрст отделённые друг от друга, сотни тысяч таких людей, с одной стороны буддисты, закон которых запрещает убийство не только людей, но животных, с другой стороны христиане, исповедующие закон братства и любви, как дикие звери, на суше и на море ищут друг друга, чтобы убить, замучить, искалечить самым жестоким образом.
Что же это такое? Во сне это или наяву? Совершается что-то такое, чего не должно, не может быть, - хочется верить, что это сон, и проснуться…"
Об огромной озабоченности Толстого военными событиями пишет и секретарь Толстого Xрисанф Абрикосов, проживший почти всю войну в Ясной Поляне. В своих неопубликованных воспоминаниях он рассказывает:
«Прежде всего меня поразил исключительный интерес, с которым Лев Николаевич следил за войной. В эти дни он часто ходил гулять или ездил верхом. Любимая его пешеходная прогулка была на Тульское шоссе. Там он встречал крестьян, идущих или едущих на базар, и с ними разговаривал о войне. Часто он ездил в Тулу верхом, чтобы купить свежую газету с новостями. Под конец войны, возмущенный враньем казенных писак, он на время бросил чтение газет. Но в начале войны он очень ими интересовался. Он удивлялся, как бессмысленно составлены царские манифесты, и говорил, что они наглядно обнаруживают неразумность правительства и отсутствие настоящих причин для войны».
Абрикосов воспроизводит некоторые неизвестные ранее разговоры Толстого о русско-японской войне. Так, рассматривая однажды в газете фотографию передовой позиции под Ляояном, где впереди окопов находилась яма и четыре ряда густой колючей проволоки, Толстой обратил внимание на острокаменную почву местности и сказал:
«Ужас! Мы тут в тепле ведём разговоры о войне, а они там, солдаты, часто босые, в мороз идут в атаку по острым камням, по колючей проволоке… а интенданты наживаются».
Глубоко возмущали Толстого русские и японские служители церкви, которые именем бога освящали мерзости войны.
К лету 1904 г., несмотря на попытки царизма утаить правду, в народе заговорили об огромных потерях русской армии. Ясную Поляну в это время навестил крестьянин М. П. Новиков. Вот что сказал ему Толстой:
«Ужасно, ужасно! И сегодня и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только для осуждения, но для явного восхваления их… Но домашние иногда читают мне, и я плачу… Не могу не плакать.
Да, ужасно, ужасно! - продолжал Лев Николаевич. - Совершается страшное дело, и никто не сознает этого. На днях на дороге догоняет деревенская баба, торопится в город, трое босых ребят с нею. Пошёл вместе, разговорились. Идёт за пособием, вторая получка вышла. "Хлопотали, хлопотали, - говорит, - бегали, бегали, у самого члена три раза были, насилу выдачки дождались". - "Что же, - спрашиваю, - привыкли без хозяина? С получкой, чай, и одни хорошо проживёте. Прежде нужды-то поди больше было?" И-и, как зарыдает баба, как зальётся, слова не выговорит. "Мы бы, - говорит, - им последнюю коровёнку отдали, даром что сами в нужде находимся. Пошто, - говорит, - детям-то деньги нужны? Им отец нужен. Они при отце только хороши и веселы. А теперь как цыплята мокрые стали, от хвоста матери не отходят. Шагу тебе ступить не дадут, всюду вяжутся". - "А разве тятька-то не воротится?" - испуганно спрашивает её девочка, утирая глаза и смотря то на меня, то на мать, и я стою, плачу, и они все плачут. Старый дурак я, хотел разговориться, утешить, а вышло - только в грех ввёл».
Переживания и раздумья Толстого периода войны были исполнены драматических противоречий. Выступая в статьях и трактатах против оголтелого шовинизма, разливавшегося широкой волной в обеих странах, обличая казенный патриотизм как средство одурения людей, он разделял горечь народа по поводу поражения русских войск.
Племянница Л. Н. Толстого Елизавета Оболенская в письме к своей дочери писала 7 июня 1904 г. из Ясной Поляны: «Что будет от этой войны? Там творятся все ужасы, а газеты все лгут и лгут… Лев Николаевич долго противился, но теперь его охватил патриотизм; огорчается нашими поражениями и говорит: «мне больно, что бьют русских людей»».
Об этом же сообщала из Ясной Поляны и невестка Толстого — Ольга Константиновна Толстая: «Война поглотила его… Он не понимает и осуждает тех, которые как бы радуются войне, надеясь на то, что она принесёт изменения в общественный порядок. Он находит это так несущественным и незначительным перед всем злом войны. Так же не одобряет он тех, кто желает успеха Японии. Он считает и её на очень дурном пути…». Кстати, её муж, Андрей Львович, в 1904 году расстался с ней и отправился воевать на русско-японскую войну, откуда вернулся с лёгким ранением и Георгиевским крестом за храбрость. Он единственный из сыновей писателя, принявший непосредственное участие в этой войне.
Когда пришла весть о падении Порт-Артура, Толстой записал в дневнике: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно». И добавил: «Это патриотизм».
В кругу своих близких Толстой с огромной горечью откликался на каждое поражение русских войск в Маньчжурии. Как бы оправдываясь в прегрешении против собственного учения, Толстой сказал:
«Русские мне ближе, там дети мои, крестьяне, сто миллионов мужиков заодно с русским войском не желают поражения. Это — непосредственное чувство».
Когда война закончилась, Толстой, вспоминая её наиболее тяжёлые моменты, сказал:
«Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям».
Особенно тяжким было для Толстого сознание, что эта война является лишь прелюдией к еще более кровопролитному и бессмысленному истреблению человечества, которое устроят зачинщики войны. Как бы предчувствуя скорое приближение мировой бойни, Толстой в трактате «Единое на потребу» (1905г.) писал:
«Люди знают, что всего этого не должно быть и что эти вооружения и войны бессмысленны, губительны, ничем иным не могут кончиться, как разорением и озверением всех, но, несмотря на это, всё больше отдают свои труды и жизни на приготовление к войнам и на самые войны».
Как известно, так и случилось. Не прошло и десяти лет после русско-японской войны, как разразилась ещё более страшная и кровопролитная мировая война.