Представьте себе Тифлис начала XIX в. – город балконов, буйных садов, узких кривых улочек, плоских крыш, открытых дворов.

Здесь все хорошо: и мацони, и воздух, пахнущий укропом, и Майданский сад, и подступающие Махетские горы, и темные облака могучих чинар. Кура то зеленоватой, то серо-синей лентой вилась к горам.

Маленькая Нино, дочь князя Чавчавадзе, которой не исполнилось еще и 10 лет, вбежала в кабинет отца со слезами на глазах:
Папа, папа, накажи-ка дядю Сандро. Он смеется надо мной.
Как это смеется? – удивился Александр Гарсеванович.
А вот так! Я играла и не взяла ни одной фальшивой ноты. Он говорит: «Если и дальше будешь так стараться, то я женюсь на тебе».
Так кто же такой дядя Сандро? Так называла маленькая Нина Чавчавадзе Александра Сергеевича Грибоедова, гостившего в доме грузинского князя и считавшегося чуть ли не своим.
Впервые на Кавказ Александр Сергеевич попал в 1818 году по пути в Персию, куда он был откомандирован Азиатским департаментом Министерства иностранных дел в качестве секретаря русской дипломатической миссии.
Но вернемся немного назад.

В конце 1817 года произошло событие, несмотря на свою внешнюю заурядность, сыгравшее в жизни Грибоедова немаловажную роль. Среди знакомых Грибоедова была известная балерина Авдотья Истомина, воспетая в «Евгении Онегине»:
Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она, Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет,
И быстрой ножкой ножку бьет.
Из-за нее разгорелась ссора между светскими приятелями Грибоедова – В. В. Шереметевым и А. П. Завадовским. Грибоедов вмешался в ссору, взяв сторону Завадовского, а его приятель – уланский офицер А. И. Якубович, известный впоследствии декабрист, вызвал на дуэль Грибоедова как участника «интриги». Двойная дуэль была назначена на 12 ноября 1817 года. Шереметев был смертельно ранен (на другой день скончался), а поединок между Грибоедовым и Якубовичем был отложен. Вслед за тем Якубовича как зачинщика дуэли арестовали и выслали на Кавказ. Грибоедов также привлекался к следствию, но наказания не понёс.
Кровавый финал этой великосветской «интриги», вызвавшей много толков в петербургском обществе, произвел на Грибоедова очень тяжелое впечатление. Он писал своему другу С. Н. Бегичеву, что на него «нашла ужасная тоска», что он видит «беспрестанно перед глазами умирающего Шереметева, и пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо».
Вскоре Грибоедову предложили отправиться на дипломатическую службу либо в Соединенные Штаты Америки, либо в Персию. После некоторых колебаний он выбрал Персию. В его жизни и судьбе действительно произошел крутой поворот

В общей сложности Грибоедов провел в Персии два с половиной года, посетив за это время различные районы страны.
«Секретарь бродящей миссии» – так окрестил себя Грибоедов.
Он сильно скучал на чужбине – в «блуждалище персидских неправд и бессмыслицы», где видел вокруг себя лишь «слепое рабство и слепую власть», «резаные уши и батоги».
«Веселость утрачена, не пишу стихов, может и творилось бы, да читать некому…», – писал он приятелю. Но вместе с тем,«пребывание в Персии и уединенная жизнь в Тавризе принесли Грибоедову большую пользу. Именно здесь – в персидской глуши, куда «известия из России доходят, как лучи от Сириуса, через шесть лет», созрел и сложился в творческом воображении Грибоедова замысел «Горя от ума».

Около полутора лет провел Грибоедов в Тифлисе, сблизившись с Ермоловым и часто разъезжая с ним по Кавказу.
Уединенной жизни, какую вел он в Персии, пришел конец. Здесь у него появились друзья, но более всего он сошелся с тезкой, тоже Александром, но Чавчавадзе. Отчество у князя было Гарсеванович, что не мешало русским знакомцам перекрестить его в Ивановича. Грибоедов, как человек одинокий, не знавший ни дома, ни семейного тепла, с каким-то особым чувством возился и ладил с маленькими детьми Чавчавадзе – Ниной, Катей и Давидом.
Нине Чавчавадзе в тот год минуло 10 лет, а ему 27.

Ниночка была очень хороша собой. До знакомства с ней Грибоедов уже мог слышать от генерала Ермолова удивительно трогательную историю, которая приключилась с главноуправляющим на Кавказе, когда князь Александр Чавчавадзе однажды пригласил его к себе в родовое имение в Цинандали. При виде маленькой Нины, которую ему представили, обычно строгий с виду генерал просиял и воскликнул:
– Боже, какое чудо!
И тут же, обратившись к ее родным, произнес:
– Право, на ее ресничках впору иволге вить гнезда! Девочка, смутившись, убежала.
А спустя некоторое время сердце матери почувствовало что-то неладное. Саломе вышла поискать дочь и увидела ее в спальне перед зеркалом, девочка пыталась ножницами остричь свои длинные ресницы…
...Память маленькой Нины потихоньку, год за годом копила мельчайшие события в их с Грибоедовым начавшейся истории. Александр Сергеевич присылал письма Чавчавадзе, их общим с генералом знакомым и не забывал передавать Нине привет. А она подрастала и все яснее понимала, какой особый, ни на кого не похожий, ее добрый «дядя Сандро».

Прошло несколько лет. Каждый раз, приезжая в Тифлис, Александр Сергеевич бывал в доме Прасковьи Николаевны Ахвердовой. Нина Чавчавадзе росла и хорошела на его глазах. И вот ей уже 15 лет. 19 июля 1827 г. в письме к Ахвердовой, вспоминая Нину, Грибоедов признается:
«Чувствуете ли Вы, что я начинаю бредить?»
В начале июня 1828, Грибоедов вернулся в Тифлис, чтобы в должности министра-посланника возглавить миссию в Персии. Начальство торопило его с отъездом в Тегеран. 13 июля он уже в Шулаверах, но прошедшие накануне ливневые дожди сделали дороги непроходимыми для экипажа. И он вернулся в Тифлис. То был перст судьбы…
16 июля 1828 года Грибоедов обедает в доме Прасковьи Николаевны Ахвердовой, своей старой знакомой, в доме которой он часто бывал раньше.
И любезная хозяйка шепнула ему, что скоро прибежит его любимица Нино, которая нежно извиняется за опоздание: она только что специально (!) для встречи с ним приехала из Цинандали. Ахвердова, смеясь, сказала, что Нино мечтает играть с ним в четыре руки. Захватит ноты…

Нина Чавчавадзе вошла тихо, стараясь не обратить на себя внимания. Но Грибоедов ее сразу заметил и был удивлен: перед ним в богатом грузинском наряде, легких крошечных туфельках предстала не девочка, какую он видел последний раз три года назад, а высокая, стройная девушка с плавными, грациозными движениями, с огромными черно-карими глазами, в которых светились доброта и нежность. Легкий шарф, наброшенный на голову и спускающийся до полу, не мог скрыть ее длинных, почти до туфелек, кос. «Боже, неужели это та девочка, музыкальными занятиями которой я когда-то руководил?.. А какие глаза! Какой взгляд! Настоящая «Мадонна» Мурильо!» – подумал он.

Грибоедов смотрел на Нину, будто она в комнате одна, и слова сейчас ничего не значат, а самое главное, что они глядят друг на друга.
За весь обед он не проронил ни слова.

После обеда состоялось объяснение:
– Все, что ни скажете Вы, для меня будет приятно. С детства я привыкла, Александр Сергеевич, уважать вас. И… любить.
– Любить? Знаешь, какое слово ты сказала? Я могу с ума сойти от счастья! Или ты шутишь?..
Она заплакала. Потом, посмотрев на него, засмеялась. А Грибоедов все живее и живее говорил ей о себе, о своей бурной жизни, о Персии, в которую ему предстоит ехать. Потом он поцеловал ее и сказал: «Я люблю тебя!». Схватившись за руки, они побежали к матери Нины, чтобы она благословила их. И – к бабушке.

Невеста Грибоедова – Нина Чавчавадзе – была достойной представительницей старинного княжеского рода Грузии.
Поощряемый всей родней, сумасшедший от нахлынувшей любви, полный надежд на счастье Грибоедов вводил Нину в Сионский кафедральный собор… Это было 22 августа 1828 года. Торжественно звонили колокола. Восторженность собравшихся в соборе почти физически передавалась Грибоедову. Его трясла лихорадка. И в тот момент, когда он должен был надеть на палец Нины обручальное кольцо, рука его так задрожала, что кольцо, звеня, покатилось по каменному полу… «Дурная примета!» – подумал Грибоедов, но, мгновенно овладев собой, поднял кольцо и надел на прелестный пальчик жены. Глаза ее сияли, и мысль о дурной примете тут же выветрилась из головы.
Все в Тифлисе совершалось с головокружительной стремительностью: 22 августа – свадьба, через два дня – торжественный обед на сто персон, с танцами. Его устроил сам губернатор города, устроил с такой пышностью, которая удивила даже грузин.
Бракосочетание Нины Чавчавадзе и Александра Грибоедова вызвало живейший интерес не только в Тифлисе, но и в обеих российских столицах. Оно казалось внезапным и оттого еще более романтичным.
Но были и скептики. Женитьба много повидавшего человека, которому за 30, на юной Нине у знакомого Грибоедова – Н. Н. Муравьева не вызвала радостных чувств. Это супружество, как он полагал, «никогда не могло быть впоследствии времени счастливым по непостоянству мужа…».
Однако этого не случилось. Семейная жизнь Грибоедовых вела счет не на годы, даже не на месяцы. Всего 14 недель – с венчания до 9 декабря 1828 года, когда, оставив Нину в Тавризе,
Грибоедову предстояло отправляться в Персию.
С отрешенным лицом … вдруг обратился к жене, схватил ее за руки:
– Нина, ангел мой! Я чувствую, я знаю – мне не вернуться. Прошу тебя: не оставляй костей моих в Персии. Похорони вот на этом месте…
Он увидел, как лицо жены исказил ужас. Грибоедов испугался. Начал просить прощения и уверять, что пошутил, да так неловко.
Из Тегерана ежедневно Грибоедов писал своей юной жене в Тавриз. За 2 недели она получила 10 писем. И все они полны душевного сочувствия, нежности и любви.
С первого мгновения расставанья с мужем Нина, оставшаяся в приграничном Тавризе, была вся во власти смутной тревоги. Казалось бы, причин для того не было никаких. Грибоедов последовал дальше, в Тегеран. Для него этот путь не нов. Сделает свое дипломатическое дело и вернется. Вдвоем же будут ожидать следующего события – рождения первенца. Нина знает, что будет матерью. Итак, счастье…
До наступления нового 1829 года остается неделя. Грибоедов пишет жене письмо. Ни он, ни Нина не знают,что оно последнее. Но сколько грусти в строчках о счастливой любви. С каким страхом после этих ласкающих сердце признаний Нина будет ждать следующего письма – и не дождется никогда.
«Бесценный друг мой, жаль мне, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже крепко был привязан, но день, два, неделя, и тоска исчезала, теперь, чем дальше от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться Богу, чтобы более не разлучаться…»
Мрачные предчувствия не обманули Грибоедова. 30 января (по старому стилю) 1829 года полномочный министр России в Тегеране был зверски убит.
Персы не простили Грибоедову освобождение русских пленных. Ведь некоторые из них служили в гареме шаха, то есть были его собственностью. Хватило искры, чтобы воспламенить страсти мусульман, пришедших в мечеть за получением благословения на «убийство русского посланника».

До сих пор неясно, и едва ли когда откроется тайна того, что произошло в Тегеране 30 января 1829 года. В живых остался только секретарь миссии И. С. Мальцев. Спасся он случайно. Все происшедшее известно в пересказе Мальцева. О том, как Грибоедов возглавил недолгую оборону посольства, как в минуту смертельной опасности сохранял и присутствие духа, и мужество, о том, как обезображенный труп Грибоедова 3 дня таскали по городской пыли. Русское правительство потребовало выдачи тела. Грибоедова обнаружили спустя неделю в мусорной яме, куда свалили всех 37 растерзанных русских. Изувеченного до неузнаваемости, его опознали лишь по мизинцу, простреленному на дуэли с Якубовичем.
Родные и домочадцы постарались сразу изолировать ее от внешнего мира. Но страшную тайну нельзя было хранить вечно. Медленно сползла на пол и долго не помнила, не чувствовала, не осознавала ничего.
Обо всем, что с ней произошло, Нина писала в письме от 22 апреля 1829 года своей знакомой:
«Свыше моих сил пересказывать вам все то, что я перенесла. Мое здоровье не могло противостоять этому ужасному удару. Переворот, происшедший во всем моем существе,приблизил минуту моего избавления. Опустошенная душевными страданиями более, нежели страданиями физическими, лишь через несколько дней я смогла принять новый удар, который мне готовила судьба: мой бедный ребенок прожил только час, а потом соединился со своим несчастным отцом – в мире, где, я надеюсь, будут оценены и их достоинства, и их жестокие страдания. Однако его успели окрестить, ему дали имя Александр в честь его бедного отца».
Более месяца пролежала Нина в горячке. Опасались за ее жизнь, за рассудок…
Грибоедов оставался непогребенным, и Нина знала, что гроб с его телом, одолевая бесконечные перевалы, все- таки неуклонно приближается к Тифлису. Стоял уже июнь. Рассказывали, что за день до того, как траурная арба появилась на улицах Тифлиса, над городом бушевала такая гроза, какой старожилы не помнили. Следующий день был тих и светел.

Наступил вечер, когда на дороге, ведущей к Тифлису, появились повозка и люди с погребальными факелами в руках. Нина увидела гроб. Вот тогда сознание оставило ее.
Шесть траурных коней везли Парадный балдахин; Сопровождали гроб его Лавровые венки,
И пушки жерлами назад, И пики, и штыки;
Дымились факелы, и гул Колес был эхом гор,
И память вечную о нем Пел многолюдный хор. И я пошла его встречать, И весь Тифлис за мной.
К заставе Эриванской шел Растроганной толпой.
На кровлях плакали, когда Без чувств упала я…
О, для чего пережила
Его любовь моя!.. (Я. Полонский)
Просьбу мужа она выполнила – похоронила его на Давидовой горе. И стала хлопотать о памятнике. Дело оказалось очень сложным. Но Нина добивается разрешения. Она сама сделала набросок, каким бы она хотела видеть памятник мужу. Списалась со знаменитым скульптором Василием Ивановичем Демут-Малиновским, и он, не откладывая,
притупил к работе.
Как бы не было знойно в городе, в гроте всегда полумрак. Обхватив руками крест надгробия, застыла коленопреклонённая женщина. На боковой плите надпись: « Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего же пережила тебя любовь моя! Незабвенному – ею Нина». По преданию, она ежедневно поднималась сюда и смотрела на город, который так любил её Сандр.
Нина Чавгавадзе
И положила я его
На той скале, где спит
Семья гробниц и где святой
Давид их сторожит;
Где раньше, чем заглянет к нам
В окошки алый свет,
Заря под своды алтаря
Шлёт пламенный привет.
Там, в тёмном гроте – мавзолей,
И- скромный дар вдовы –
Лампадка светит в полутьме,
Чтоб прочитали вы
Ту надпись и чтоб вам она
Напоминала сама –
Два горя: горя от любви
И горе от ума.